Темные силы

Елена Топильская

Темные силы

Тайны следствия –

Елена ТОПИЛЬСКАЯ

ТЕМНЫЕ СИЛЫ

Такие вечера выпадают следователю нечасто, но мне повезло. Домой удалось уйти ровно в шесть, несмотря на то, что новое начальство недвусмысленно заявило: те, кто уходит с работы раньше десяти вечера (понимай – раньше, чем упадет от усталости), а также те, кто не просиживает в конторе все выходные, не имеют права получать зарплату в кассе прокуратуры.

Но пятнадцать лет работы следователем дают некоторые преимущества: и в числе этих немногих – внутреннюю свободу послать начальство, если его точка зрения не совпадает с твоей. Когда за плечами такой трудовой путь по самой тернистой профессиональной дороге в мире, уже не составляет проблемы, если что не по нраву, сказать прокурору словами Маяковского: «Вот вам мое стило, и можете писать сами».В этот вечер я не только ушла с работы вовремя сама, но и умыкнула Горчакова. Мой трепетный друг и коллега весом более ста килограммов, правда, дрожал как желе и цеплялся за дверной косяк, приговаривая, что не переживет, если его уволят. Зато я удостоилась благодарственного звонка от его жены, не чаявшей уже свидеться с мужем в состоянии бодрствования. А практика показывает, что на семнадцатом году брака полезно освежать в памяти внешний вид второй половины, иначе можно оконфузиться.

Итак, я в тот вечер пришла домой вовремя. Ни мужа, ни ребенка‑одиннадцатиклассника еще не было, и я с непривычки даже растерялась. Может и прав новый прокурор: нечего следователю делать за пределами прокуратуры, пока метро работает и трамваи ходят.

Не то чтобы у меня совсем не было домашних дел, как раз наоборот, но все это были не текущие проблемы, типа нестиранного белья или немытой посуды – хлоп, и сделал, а проблемы, можно сказать, глобальные, стратегические. Например, проблема неразобранной кладовки, из которой всякое барахло уже вываливалось на проходящих мимо членов семьи.

Когда‑то очень давно – мне уже и не вспомнить точно когда – я решила избавиться от старых неэстетичных полок в кладовке, худо‑бедно, но обеспечивавших относительный порядок хозяйственной утвари типа совков и пылесоса, и старой обуви, которую носить уже никто не будет, а выбросить жалко. Муж горячо меня поддержал, и с подозрительной ретивостью вытащил на помойку старые полки; правда, сострил по дороге, – мол, из цикла «полезные советы»: не торопитесь выбрасывать старую мебель, сделайте это медленно, с удовольствием.

Предполагалось, что мы немедленно поедем куда‑нибудь и купим новые, удобные и вместительные хозяйственные стеллажи; но тут случилось очередное происшествие, и выходные пришлось провести на работе, потом у меня было срочное обвинительное, потом ушел на пенсию наш дорогой шеф, пришел новый, молодой и слегка сдвинутый, объявил, что рабочий день не кончается никогда, а выходные существуют для того, чтобы доделать то, что мы не успели доделать в течение рабочей недели.

И все. Первое время я, вместе со всеми поддавшись на провокацию, стала просиживать на работе вечера и уик‑энды, и поначалу это было даже полезно, потому что я наконец расчистила свой сейф, разложила все бумаги по «корочкам» уголовных дел, и заодно нашла пару неотписанных в срок жалоб и коробку несданных, вопреки инструкции, вещдоков. Кроме того, выкинула лежавшие в шкафу с незапамятных времен плесневелые пряники, заварку с ароматом швабры и кетчуп, за давностью пригодный только на то, чтобы морить им тараканов; Все это осталось с голодных времен, когда обедать за пределами конторы было дорого, а приносить из дому – хлопотно.

И когда в кабинете был наведен порядок, я сочла, что теперь имею право заняться уборкой в собственном доме, – кладовочка‑то захламлялась с космической скоростью, домочадцы на определенном этапе стали воспринимать ее как некую бездонную черную дыру, куда можно не глядя вбросить надоевшую утварь и забыть про нее. Я, проводя на работе все полезное время, за исключением отведенного на сон, ослабила контроль за процессом, и в один прекрасный момент посреди ночи дверца кладовки не выдержала напора сваленных туда вещей, с треском раскрылась, оттуда, напугав нас всех, вывалились и раскатились по дому: вентилятор, старая Гошкина клюшка, треснувшая керамическая ваза и ненужный террариум – наследство почившей в бозе жабы. И что же?

Оправившись от испуга, мы все дружно запихали этот скарб обратно в кладовку – и забыли про него.

А я после этого, сидя на кухне в проекции кладовки, регулярно задумывалась над тем, что так жить нельзя. И клялась себе, что в первые же свободные выходные займусь домом. Но не тут‑то было; новый прокурор каждую пятницу на следовательской оперативке многозначительно напоминал, что в субботу и воскресенье на работу можно прийти немного позднее; скажем, не к девяти, а к десяти, и я, сделав ребенку оладьи и выжав свежий апельсиновый сок, послушно плелась в прокуратуру, чтобы полдня тупо перекладывать бумажки в сейфе, а потом пить чай с Горчаковым и сплетничать про новые законы, отнимающие у госслужащих последнюю надежду дождаться пенсии.

Справедливости ради надо сказать, что сам прокурор каждые выходные ровно в десять подъезжал к прокуратуре на казенном транспорте, оставлял в машине водителя, у которого явственно сводило зубы от семидневной рабочей недели, и важно поднимался к нам на третий этаж, обходя по пути кабинеты и решая, кого казнить, а кого помиловать по итогам месяца.

Мы с Лешкой тихо судачили, запершись в его или моем кабинете: показухой занимается новый шеф или он из тех, кто эффективность работы меряет по длительности сидения за столом. А потом вспомнили, что он приехал к нам из другого города за Уралом, живет в гостинице, семью пока не перевез, друзьями не обзавелся, и ему элементарно нечего делать в чужом городе, даже выпить не с кем. Вот он и фонтанирует.

Поэтому сегодня я справедливо рассудила, что и без нас с Лешкой ему есть кем покомандовать. А если он начнет задавать вопросы, я ему напомню про трудовой кодекс и трудовые права сотрудников нашего ведомства, блюсти которые, наряду с трудовыми правами всех прочих граждан, прокурор обязан Законом о прокуратуре.

И решительно увела за собой Горчакова, который дошел уже до того, что за время, проведенное на работе сверхурочно, собственными ручками покрасил, дверные и оконные рамы.

– Горчаков, ну ты же не маляр и не уборщица, – воззвала я к чувству собственного достоинства коллеги, и он покорно потянулся за мной к выходу. Несколько помощников прокурора, прогуливавшихся по коридору с надзорными производствами в руках, посмотрели на нас не то чтобы испуганно, но, во всяком случае, изумленно.

И вот я добралась до дому так рано, как не добиралась уже несколько месяцев. И подумала – какое же это блаженство, побыть дома одной. Не стирать, не варить, не парить, не гладить, не заставлять сыночка отлипнуть от «Плейстейшена» и приняться за уроки; не сидеть на кухне скрючившись над обвинительным заключением, а просто вытянуть ноги и щелкать пультом, прыгая по телевизионным программами находя что‑нибудь забавное, чего не показывают, когда я прихожу домой глубокой ночью.

Но больше всего я наслаждалась тишиной, которая тоже, как и спокойные домашние вечера, не часто выпадает на долю следователя.

И тут зазвонил телефон.

Я не сразу потянулась к нему, еще раздумывая, снимать ли трубку. Вдруг это наш очумелый начальник проверяет, не дезертировала ли я подло с трудового фронта. Но потом мысленно махнула рукой: какие ко мне претензии, на часах без пятнадцати семь, и если я в это время дома, то нормальный человек может только порадоваться за меня. А если шеф ненормальный, то это его проблемы.

– Мария Сергеевна? – спросил из трубки приятный баритон. Вдвойне приятный тем, что незнакомый.

– Да, – подтвердила я безмятежно.

– Вы в милиции работаете?

– Нет, – сказала я, все еще сохраняя радужное настроение.

Такое бывает: мне звонят разные люди с какими‑то юридическими вопросами, им дают номер телефона мои приятели, забывая по‑приятельски – предупредить меня об этом. Пару раз, после того, как несколько газет в красках описали одно мое громкое дело, связанное с поисками пропавшего субъекта, звонили несчастные, у которых пропали родственники, – им мой телефон дали в газете (за что редакции отдельное спасибо). Один раз позвонил какой‑то старый хрыч и обругал меня «антихристом в юбке», за то, что я привлекла к уголовной ответственности лидера питерского отделения партии «Русские братья», причем привлекла даже не за экстремистскую деятельность, а за банальное убийство. Еще этот старый партиец –даже по телефону было понятно, что он при разговоре брызгает слюной на собеседника, – сообщил мне, что я их партией приговорена к смерти и должна ждать исполнения приговора. После этого я психанула и написала рапорт в городскую прокуратуру, чтобы доступ к сведениям о моем домашнем номере телефона закрыли; Меня заверили, что отныне мой номер телефона закрыт для всех и узнать его можно только с моего согласия.

– Я работаю в прокуратуре, – пояснила я своему телефонному собеседнику, не удивившись вопросу.

Что ж, практически все, кто не является моими коллегами, не видят разницы между прокуратурой и милицией. Десятого ноября меня регулярно поздравляют с Днем милиции даже журналисты, пишущие на криминальные темы, хотя уж им‑то сам Бог велел разбираться, кто есть кто; однажды к нам в контору забрел режиссер, готовящийся к съемкам детектива, и крайне удивился, узнав, что прокуратура расследует убийства и другие тяжкие преступления. «Какая прокуратура, – бормотал он, – какая еще прокуратура?! Менты – и все, и хватит, а прокуратура тут при чем?»

Плюс ко всему я регулярно читаю в прессе интервью с актрисой, играющей роль следователя прокуратуры в бесконечном сериале. Скоро третий год сериал не сходит с экранов, уж I можно было выучить, кого играешь, а актриса все рассказывает журналистам, что ее героиня вместе с другими персонажами – оперуполномоченными – работает в убойном отделе прокуратуры (!).

– А дети у вас есть? – мягко продолжал баритон, и вот тут мне стало не по себе.

Про меня пусть задают какие угодно вопросы, и даже сообщают о вынесенном мне смертном приговоре; с рапортом об этом я ходила в городскую не потому, что испугалась, а просто не хотела, чтобы мне дома докучали всякой ерундой. Но вот если незнакомый человек без какого‑либо повода интересуется, есть ли у меня дети, – это уже не всякая ерунда. Следовательские мозги услужливо мне подсказывают не самые приятные варианты развития событий; нет, даже думать об этом не хочу.

– А что? – осторожно спросила я.

– Просто я влюбился в вас и хочу жить с вами.

Понятно: псих, подумала я; надо закончить разговор с ним так, чтобы не вызвать у него раздражения, и чтобы в больных его извилинах отложилось, что больше мне звонить не надо.

– А где вы меня увидели, что влюбились?

– В газете был ваш портрет, – охотно сообщил мне воздыхатель.

– А дети причем? – спросила я как можно мягче.

– Просто я не могу жить с женщиной, с которой до меня кто‑то жил.

– Вот и замечательно, – обрадовалась я. – У меня есть дети. Я второй раз замужем, и по этой причине совершенно вам не подхожу.

– Жалко, – огорчился собеседник. – Но я вам уже признался в своем чувстве, поэтому просто отказаться от вас не могу. Теперь я должен уничтожить себя и вас.

– Уничтожить? Каким образом? – я старалась говорить спокойно, чтобы, упаси бог, не разозлить его. И он вроде бы, несмотря на кровожадные планы, был пока спокоен, и даже, я бы сказала, лиричен.

– Мы можем сгореть в огне, – простодушно поделился со мной собеседник. – Или взлететь на воздух…

Ой‑ей‑ей, подумала я. Огонь, конечно, тоже неприятно, но взлететь на воздух – тут уж моей скромной персоной дело не ограничится, это уже пахнет обилием жертв. А главное, теперь непонятно, в каком ключе продолжать разговор. И продолжать ли вообще…

– А может быть, мы встретимся и поговорим? – предложила я, от всей души надеясь, что на первую встречу он не принесет с собою литр бензина или кило тротила. Во всяком случае, до встречи я успею кое‑что придумать. Может быть…

– Обязательно встретимся, – заверил меня мой сумасшедший поклонник. И под ложечкой у меня заныло.

Разъединяться с ним нельзя ни в коем случае, поскольку я не знаю, откуда он ведет со мной эту лирическую беседу; вполне возможно (тьфу‑тьфу‑тьфу),что он уже стоит у меня под дверью с пресловутым тротилом. А тем временем домой направятся мой великовозрастный ребенок и почти идеальный муж, допустить встречу которых с психом нельзя ни в коем случае. Значит, надо изо всех сил тянуть время и как‑то ухитриться предупредить Сашку и Хрюндика. Нет, обоих я не успею; предупредить надо мужа, чтобы он нашел Хрюндика и утащил его как можно дальше от дома.

– Может быть, прямо сейчас? – игривым тоном задала я вопрос психу.

– Хорошо, я иду, – покладисто откликнулся он. – А вы где?..

– Я у вашего дома.

Так и есть; надо срочно спасать моих мужиков, которые, не дай бог, появятся в самый неподходящий момент. Я растянула губы в улыбке, глядя в свое отражение в зеркале; нельзя, чтобы маньяк по моему голосу заподозрил, что меня что‑то беспокоит; правда, улыбка была больше похожа на оскал.

Спросить, как он узнал мой адрес и телефон? Или не дразнить его лишний раз? Тем более что я прекрасно знаю: мой адрес, равно как и номер телефона, закрыт официально – для тех, кто будет запрашивать меня через горсправку или справочные службы ГУВД. А те, кто покупает на компьютерном рынке левые диски с милицейскими базами, за какие‑то триста рублей легко получат доступ не то что к моему телефону, но и к домашнему номеру прокурора города. Да что там наши телефоны; говорят, что по рукам уже ходит секретная база Управления по борьбе с организованной преступностью с именами агентов и копиями их секретных донесений.

Все‑таки я решила задать этот вопрос, чтобы потянуть время.

– И вы адрес мой знаете? – спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал игриво. Свободной рукой я набирала на мобильнике номер мужа, и от волнения никак не могла попасть в нужную кнопку; от этого мой оскал становился все напряженнее, и все труднее было удержаться в игривом тоне. Сбившись в очередной раз, я вдруг подумала, что лучше набрать Горчакова.

– Знаю, – ласково подтвердил псих, и назвал мне мой точный адрес. Ну, естественно, раз он знает телефон…

С Лешкой Горчаковым я соединилась с первого раза. Теперь надо сделать так, чтобы он услышал мой разговор с психом, а псих чтобы не понял, что я кому‑то транслирую нашу с ним беседу.

Я нажала на своем домашнем телефоне кнопку громкой связи и положила рядом с аппаратом мобильник. Горчаков, конечно, поалекал в трубку, но многолетняя следственная практика быстро заставила его замолчать и прислушаться.

– А где вы купили газету с моим портретом? – тем временем спрашивала я психа.

– Где? – псих помолчал; и мне даже показалось, что он растерялся. – В киоске…

– И влюбились в портрет?

– Да, – снова почему‑то выдержав паузу, признался псих.

Нет, Горчаков так еще долго не врубится в чем дело, надо сворачивать разговор к сути.

– А может быть, можно все‑таки меня не уничтожать? – спросила я, изображая голосом не просто спокойствие, а прямо‑таки безмятежность.

И снова пауза. Странно; если это псих, у него не должно быть никаких колебаний. А этот будто теряется от моих вопросов. У меня мелькнула надежда, что это чья‑то глупая шутка, или неумелая угроза, без намерения ее исполнить. Но голос моего собеседника неожиданно отвердел, и у меня мурашки побежали по коже.

– Я должен, – сказал он воодушевленно. – Я поднимаюсь…

– Вы хотите уничтожить меня прямо сейчас? – я понимала, что рискую и провоцирую его; даже если он сейчас не готов со мной расправиться, этими словами я могу его подтолкнуть к действиям, но мне нужно было дать понять Лешке, что дело серьезное.

– Да, сейчас, – подтвердил псих. – И мы сольемся, очищенные огнем.

– Огнем? – уточнила я. Может, сразу набрать «01»?

– Огнем.

Ну да, подумала я, мы так и так огнем очистимся, хоть он взорвет дом, хоть подожжет.

– Как вас зовут? – спросила я. На всякий случай, просто чтобы потянуть время.

– Паша, – ответил он. Голос его почему‑то помягчел. Я услышала в трубке характерный хлопок двери нашей парадной. Значит, он действительно идет. Господи, спаси…

– Откуда вы, Паша?

– Я? Я областной, – его голос звучал на фоне его шагов. Он действительно поднимался по лестнице. К моей квартире.

– И вы специально ко мне приехали?

– Ну да… – в его голосе снова появилась неуверенность. Интересно, почему он то теряется, то отвечает уверенно?

– А как вы выглядите? – на ум мне шли только такие дурацкие вопросы.

– На мне шапочка вязаная… Джинсы черные… Кроссовки старые… –добросовестно перечислял он. Я внимательно слушала его и пыталась сообразить, успеет ли Лешка что‑то предпринять, и поймет ли он, что надо предупредить моих. Сашку и Хрюндика. Надеюсь, что Горчаков уже не внимает завороженно нашему диалогу, а звонит в дежурку РУВД или главка. И мужу моему…

– В руке у меня сумка спортивная, – продолжал тем временем псих. Он слегка запыхался, поднимаясь на высокий четвертый этаж. Хорошо, что у нас нет лифта, подумала я, слушая, как гулко разносится его голос из динамика моего телефонного аппарата по пустой квартире; пусть бы он поднимался долго‑долго, а еще лучше – бесконечно. Голос заполнил собой всю квартиру, и я вжалась в диван: мне показалось, что не только голос, что он сам уже здесь, везде, в каждом уголке. И что мне делать?..

Снова раздался хлопок нашей входной двери в парадную. Это я услышала уже не из телефонной трубки, звук донесся из парадной. Боже, только не Гошка и не муж! Горчаков не успел бы так быстро кого‑нибудь прислать, значит, это кто‑то из своих. Только не это!

В динамике вдруг все стихло. И жуткую тишину моей квартиры прорезал звонок в дверь.

У меня защемило под ложечкой. И сердце бешено заколотилось; я вдруг потеряла ощущение времени. И как‑то отстранение подумала –а сколько прошло с того момента, как псих вошел в парадную? Наверное, минут пять; столько, сколько тратила обычно я сама на то, чтобы подняться на свой четвертый этаж с тяжелой сумкой и продуктами. Почему‑то мне показалось, что псих, помимо своей душевной болезни, страдает еще каким‑то физическим недостатком, из‑за чего тащится по лестнице медленно, еле передвигая ноги. Наверное, это моя собственная психика притормозила мое ощущение времени, выстроив барьер перед паническим страхом, что вот сейчас маньяк‑убийца подложит бомбу под дверь моей квартиры.

Потом выяснилось, что я тянула время, поддерживая беседу с психом, целых двадцать восемь минут.

Когда прозвучал звонок в дверь, я замерла и, по‑моему, даже перестала дышать. И тем не менее, грохота на лестнице совсем не услышала в ушах так бухали сердечные толчки, что заглушали звуки окружающей среды. За эти двадцать восемь минут Горчаков успел поднять на ноги не только наших районных сыщиков, но и УБОП с ОРБ, и даже Федеральную службу безопасности, которая прислала свою антитеррористическую бригаду, на всякий случай. Для меня до сих пор остается загадкой, как им удалось так молниеносно просочиться на чердак, бесшумно спуститься в парадную, расположиться со своей амуницией этажом выше моей квартиры и рухнуть на лестничную площадку, как только террорист‑самоучка поднял руку к звонку.

На этого урода посыпались толпы богатырей с автоматами, положили его на каменные ступени, пересчитали прикладами все ребра, подняли и поволокли вниз, в машину.

Но никто из них не догадался сообщить мне, что злодей взят. Я продолжала сидеть у телефона, с трубкой в руке, и умирать от страха за своих близких. Когда после продолжительного затишья раздался осторожный стук в дверь, я чуть не свалилась с дивана, и сердце, унявшееся было, снова подпрыгнуло к самому горлу. Свободной рукой я вцепилась в диванную подушку, – как в детстве у зубного врача цеплялась за ручку кресла, чтобы отвлечься от грядущей боли, – и вжалась всем организмом в диван. Как‑то отстраненно, словно бы и не о себе, я подумала, что через несколько секунд все тут рванет, потому что псих, не дождавшись ответа, разозлится и подложит под дверь взрывное устройство. Конечно, неизвестно, насколько оно мощное, может, меня сразу не убьет, но квартиру разворотит, и где мы тогда будем жить?

Под дверью, между тем, заскреблись. Неужели он решил взломать квартиру? Выпустив из скрюченных пальцев край жесткой диванной подушки, я приподнялась было в направлении двери, но тут же кулем осела обратно: а что, если мои рассуждения для него не секрет, и он хочет подманить меня к выходу из квартиры, чтобы уж наверняка?..

Я прислушалась. На лестнице было тихо, но откуда‑то раздавалось странное пиканье. Я не сразу поняла, что это – короткие гудки из телефонной трубки, которую я продолжала сжимать в руке. Господи, что бы это значило?!

– Маша… Маша… Открой, – раздался утробный голос из‑за двери. Я почувствовала, как позвоночник пронзило тягучей болью, и у меня отнялись ноги. Вот сейчас он войдет в квартиру, а я даже не могу убежать от него. Словно в кошмарном сне, когда хочешь спастись бегством, а ноги не идут, и надо крикнуть о помощи, а горло сдавило…

– Маша, это я, Горчаков, – произнес утробный голос, и первое, что мне пришло в голову, – это что псих, как в сказке про семерых козлят, прикинулся моим другом и коллегой, чтобы усыпить мою бдительность.

– Да открой же ты, балда, – наконец рявкнули из‑за двери совершенно горчаковским голосом, и я опомнилась.

Спазм в позвоночнике нехотя отпустил меня. На негнущихся ногах я поковыляла к двери, но доковыляв, перед тем, как открыть ее, все же прижалась к створке ухом.

– Маш, ну я это, – проговорил Горчаков уже тише, видимо, ощутив мое присутствие с той стороны. – Его уже увезли. Не бойся.

– А все проверили? – прохрипела я и сама поразилась, куда делся голос. Я бы и в самом деле не смогла крикнуть. – Бомбы нигде нету?

– Нету вроде, – Горчаков чем‑то зашелестел. –Да он и не успел бы ничего положить, его сразу взяли, только он поднялся сюда. Ты бы это видела!..

Перекрестившись, что этого не видела, я все‑таки припала к глазку. Да, это Горчаков пританцовывал на лестнице перед дверью, поглаживая кнопочку звонка. Не без внутренней дрожи я ему открыла.

– А где Сашка? – спросила я еще до того, как посторониться и впустить его в дом.

– Не волнуйся ты, я ему сразу позвонил, он твоего Хрюндика перехватил и у нас дома сидит. Хочешь, набери его? – и он протянул мне свой мобильный телефон.

Я с трудом набрала нужный номер непослушными пальцами. Представляю, каких усилий стоило Горчакову утащить моего мужа подальше от места происшествия; наверняка он рвался в бой.

– Ты бы знала, чего стоило его отсюда отправить, – подтвердил Лешка. – Всеми лапами упирался, но он все‑таки человек грамотный, согласился не путаться под ногами.

– Але! – крикнул в трубку родной муж после первого же гудка. – Леша, как там?!

– Саш, это я, – проблеяла я в ответ, не узнавая собственного голоса. – С Лешкиного телефона. Как вы?

– Не волнуйся, Гоша при мне, – сразу доложил супруг, догадавшись, что меня в данный момент беспокоит больше всего. – Мы тут с ума сходим… Но раз ты с Лешкиного телефона, значит, всё?.. Порядок?

Горчаков некоторое время смотрел, как я беззвучно открываю рот, силясь что‑то объяснить Сашке, после чего весьма бесцеремонно отобрал у меня телефон и четко доложил моему мужу обстановку.

– В общем, давайте подгребайте, – подвел он итог. – А я Машку отвезу в отдел, все равно ей заявление писать…

Судя по дальнейшему диалогу, мой муж что‑то возражал Горчакову, но я была даже рада поехать куда‑нибудь с Лешкой, только бы не сидеть в квартире в ожидании домочадцев, пусть даже в Лешкиной компании. Собственный дом еще представлялся мне опасным местом, надо было отвлечься.

В РУВД, куда мы прибыли с Горчаковым под ручку, царило небывалое оживление. Еще бы, скучные будни, состоявшие из заявок о квартирных склоках и об огнестрелах в «Мерседесах», к которым личный состав управления привык уже почти как к коммунальным дебоширам, – эти скучные рутинные будни были разбавлены героическим задержанием страшного маньяка, наехавшего не на кого‑нибудь, а на следователя районной прокуратуры.

По этому поводу в дежурной части клубилось, все районное начальство при полном параде, а также собрались дежурные следователи, дознаватели и эксперты. На скамейках, бросив автоматы и вытянув ноги, расположились бойцы, штурмовавшие мою лестничную клетку, двое из них писали рапорта под диктовку начальника РУВД. Одновременно начальник РУВД руководил работой дежурной части, и оперативный Дежурный бойко тарабанил по телетайпу что‑то про следователя Швецову и покушение на убийство при отягчающих обстоятельствах, я даже содрогнулась. Хлопнула дверь, и в коридор влетел старый друг Синцов, слегка запыхавшийся и растрепавшийся. Оглядевшись, он выцепил опытным глазом меня и Горчакова из этой праздничной тусовки и направился к нам.

– Маша, что случилось?

– Привет, – отозвалась я слабым голосом. – А тебя‑то зачем из главка вытащили?

– Ну здрасьте, – он мотнул головой, – во‑первых, мне как сказали, что на тебя покушение, я сразу сорвался, а потом, маньяки – это по моей части, ты же знаешь.

Мы с Горчаковым понятливо кивнули, синхронно, как китайские болванчики. Я знала. Синцов действительно был главный по маньякам всех цветов и фасонов. Еще ни один маньяк, попавший к нему в лапы, не устоял, кололись все, даже на те эпизоды преступной деятельности, о которых уголовному розыску еще не было известно. При этом Синцов еще ни одного маньяка, насколько мне было известно, пальцем не тронул. Зато разговаривал разговоры – часами. А то и днями, и неделями, если требовалось; кормил шоколадными батончиками, слушал про детские воспоминания, в общем, становился лучшим другом, а порой и нянькой.

Как‑то я поздно ночью, дежуря по городу, вернулась в ГУВД с очередного выезда и по дороге в свою дежурную каморку заглянула к нему в кабинет, даже не надеясь застать его в такой час, просто так толкнула его дверь. Синцов оказался на месте, он прикладывал мокрое полотенце к воспаленному уху какого‑то невнятного субъекта, сидевшего посреди кабинета на стуле, спиной ко мне. На мой недоуменный взгляд Андрей незаметно приложил палец к губам, и я тихонько прикрыла дверь. А Синцов через десять минут нарисовался в нашей дежурной каморке с пакетиком чая и, присев на край койки, объяснил, что я имела счастье лицезреть очередного задержанного маньяка, который пока разговаривать не хотел, в связи с чем был удостоен знакомством с замом начальника Управления уголовного розыска. Тот, энергичный молодой подполковник, с ходу засветил задержанному по уху и очень удивился, что подозреваемый после этого замкнулся и так и не начал отвечать на вопросы.

Дождавшись, когда нетерпеливый подполковник удалится к себе, Синцов сбегал в туалет, намочил полотенце и оказал задержанному первую помощь, приговаривая про себя, что с этим контингентом так нельзя, их надо аккуратно, не торопясь, окучивать, пока в глазах не зажжется жажда контакта. Моему вопросу, откуда у него, Синцова, столько терпения – окучивать этих презренных маньяков, с упорством золотоискателя дожидаясь от них крупиц правдивых показании, – Андрей удивился.

– А разве у тебя по‑другому? – спросил он. – Ты ведь тоже по крупицам собираешь. Экспертизы там всякие, вещественные доказательства исследуешь…

– Ну ты сравнил. Одно дело – копаться в вещдоках, и совсем другое – залезать в душу маньяку.

– А то ты не залезаешь.

– Бывает, залезаю, – согласилась я. – Только избирательно. Я вот насильников не люблю, и с ними у меня контакта не бывает.

– А как же? – он с недоумением уставился на меня.

– А вот так. Расследую дело, и все. Назначаю экспертизы, предъявляю обвинение, подшиваю в корочку…

– И по душам не разговариваешь? – Не‑а. Мне их душа неинтересна. Синцов пожал плечами. По его лицу было видно, что мыслями он погружен в своего маньяка – как там он.

– Ведь если знаешь, что он сотворил, возникает только одно желание, удушить его медленно и печально, – продолжала я. Если честно, я тогда устала после выезда, и у меня просто было плохое настроение. – А ты с ним сюсюкаешься…

– Да, – как‑то неуверенно согласился Синцов. – Хочется удушить. Но потом. А сначала я про это забываю, одно только помню: что он мне должен все рассказать.

– А что этот, плюгавый, с мокрым ухом, сделал? – вскользь поинтересовалась я.

– Что? – рассеянно повторил Синцов. – Да трех девчонок убил. И закопал. Двух мы нашли, а где третья, пока не знаем. Но он скажет…

В конце концов так оно и вышло; но это уже совсем другая история.

А в этот раз Синцов взволнованно меня расспрашивал, сочувствовал, негодовал, а сам уже нетерпеливо косился в сторону лестницы, ведущей к отделу уголовного розыска, где наши опера трудились над задержанным. Наконец он почувствовал, что приличия соблюдены, и приплясывая, понесся по лестнице на третий этаж.

– Дорвался, – задумчиво произнес ему вслед Горчаков.

Я поддакнула. Начальник РУВД уже намекнул мне, что от меня тоже потребуется заявление, и я в уме прокручивала правовые определения деяния задержанного. Получалось не очень утешительно: мне уже было известно, что никаких предметов, изъятых из гражданского оборота, при нем не нашли. И в разговоре со мной по телефону он хоть и упоминал, что ему придется меня уничтожить, но говорил это крайне доброжелательным тоном, вежливо, и даже сочувственно. Поэтому покушение на убийство следователя прокуратуры Швецовой ему не пришить даже при большом уважении к Швецовой лично и ко всей прокуратуре в целом. Не говоря уже о том, что его умственная полноценность, а значит, вменяемость вызывала ба‑альшие сомнения…

Хлопнула дверь, и в управление деловым шагом вошел наш новый прокурор района, в новенькой прокурорской форме, которая сидела на его плечистой мужественной фигуре неплохо. Да и вообще внешностью его бог не обидел; беда была в том, что его лицо с правильными чертами не имело никакого выражения. А может, это я придираюсь к нему, потому что не могу простить, что он занял место нашего обожаемого шефа, Владимира Ивановича, Правда, ухватив краем глаза сложную гримасу на лице друга и коллеги Горчакова, я поняла, что в своих эмоциях не одинока.

Прокурор между тем безошибочно определил местонахождение начальника РУВД, – видимо, по концентрации каких‑то специфических начальственных флюидов, поскольку из коридора полковника Тубасова видно не было, и завернув в закуток дежурной части, долго и подробно с ним здоровался. Мы с Горчаковым переминались по другую сторону стеклянной перегородки, отделявшей дежурку от внешнего мира, и обменивались саркастическими замечаниями на тему поведения прокурора. Мимо нас‑то – своих сотрудников – он прошел с бесстрастным видом, хотя вообще оказался здесь в такой час только из‑за происшествия, случившегося со мной.

– Вот увидишь, сейчас поручкается с Тубасовым и придет выяснять, во сколько я с работы отвалила, – тихо сказала я Горчакову, и он согласно кивнул.

– И про меня тоже не забудет. Надо же, в кои‑то веки поддался на твою провокацию, ушел пораньше, и на тебе! – в голосе Лешки слышалась горечь.

– Да ладно, ты‑то можешь наврать, что сидел на рабочем месте.

– Да? – Горчаков с сомнением покачал головой. – А если он после шести по кабинетам шлялся? С инспекцией?

– Скажешь, что в туалет вышел. Да что я тебя учу…

Наконец прокурор вышел из дежурки в коридор и удостоил нас с Лешкой своим вниманием.

– Мария Сергеевна, вы во сколько с работы ушли? – начал он с места в карьер, сурово сдвинув брови.

– Как рабочий день кончился, так и ушла, – вяло ответила я. Совершенно не хотелось с ним собачиться, отстаивая свое конституционное право на отдых.

– Плохо, – констатировал прокурор. – Вы забыли, что рабочий день у: нас ненормированный?

Мы с Горчаковым молчали, слушая, что будет дальше.

– Я в курсе того, что с вами произошло, – продолжал он. – Напишите рапорт на мое имя. И вы, – обратился он к Горчакову, умудрившись даже не посмотреть при этом в его сторону. Укажите в рапорте, где вы были после восемнадцати.

– Зачем это? – возмутился Лешка. Я пихнула его в бок.

– Объясню, – тем не менее счел нужным ответить прокурор. – Вы ушли с работы так рано, не поставив меня в известность…

Горчаков недоуменно поднял брови. Безнадежно глядя за спину начальника, я увидела, как сверху спустились начальник убойного отдела Костя Мигулько с опером того же отдела; направившись было ко мне, они притормозили, разглядев рядом со мной прокурора района. Подмигнув мне, Костя достал пачку сигарет, и они с оперативником с наслаждением закурили, о чем‑то тихо переговариваясь.

Понятно: в первом приближении они ситуацию с психом уже раскрутили и уступили место Синцову, который взялся за задержанного более плотно. Получив передышку, они пришли поделиться информацией со мной, но деликатно выжидали, пока я закончу разговор со своим начальником. Сейчас главное – не мешать Синцову, он что‑нибудь из него выкрутит, пока псих еще тепленький после шокирующего захвата автоматчиками в камуфляже.

Перемигиваясь с начальником убойного отдела, я отвлеклась от прокурора, который как раз закончил разъяснять Горчакову порочность его ухода о работы сразу после окончания рабочего дня. Горчаков, слава богу, молчал; оправдываться тем, что время вне стен прокуратуры он провел не без пользы, организовав войсковую операцию по спасению коллеги от неминуемой смерти, было бессмысленно.

Разделавшись с Лешкой, прокурор обратил свое высочайшее внимание на меня.

– Вы, надеюсь, поняли, – строго сказал он, –что о возбуждении уголовного дела не может быть и речи. Я поговорил с начальником РУВД, все выяснил. Оружия никакого при нем не нашли, он просто шел к вам поговорить. Тем более, что вы сами его пригласили, – он значительно посмотрел на меня.

Краем глаза я заметила, что при этих словах Лешка напрягся и потемнел лицом. Я примирительно погладила его по рукаву, не сводя преданного взгляда с прокурора.

– Так что состава преступления в действиях этого… – прокурор на секунду замялся, вспоминая фамилию, задержанного, – этого Иванова не усматривается.

Я покорно молчала, слушая гладкую речь прокурора, а вот Горчаков все‑таки взорвался.

– Значит, сама его пригласила, да?! – рявкнул он. – Состава не усматривается?! Приперся домой к следователю, угрожал ее взорвать или сжечь, и в этом состава нет?! Нет состава, получается?

Прокурор даже не вздрогнул, он спокойно смотрел на Горчакова ничего не выражающими глазами:

– Он не имел при себе ни взрывчатых веществ, ни оружия, и его высказывания носили демонстративный характер.

– Значит, нет состава покушения на убийство? – не унимался Горчаков. – А как насчет угрозы убийством?

– Угроза убийством реального характера не носила, и у вас, – прокурор глянул на меня, – не было оснований опасаться ее исполнения.

Юридически возразить против этого мне было нечего, хотя воспоминания о том, что я пережила, слушая по телефону откровения гражданина Иванова и ожидая его визита, до сих пор не давали расслабиться области солнечного сплетения.

– А как насчет хулиганства? – заикнулся Горчаков.

– Хулиганство, – прокурор бесстрастно начал излагать формулировку диспозиции соответствующей статьи Уголовного кодекса, – это грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу…

– Все ясно, – невежливо прервал его Горчаков, хватая меня за руку и поворачиваясь спиной к непосредственному начальнику, – мы с тобой, Швецова, не общество, а так, слякоть.

– Я здесь не усматриваю даже состава административного правонарушения, – подтвердил прокурор, – и содержание субъекта в управлении внутренних дел более трех часов незаконно, я уже напомнил об этом начальнику управления. Личность его установлена, так что оснований ограничивать его свободу нет.

Горчаков истерически хохотнул:

– Личность установлена?! Поняла, Машка? Значит, Иванов этот – личность с правами. А мы с тобой, Швецова, тля без прав!

Мы с ним продолжали стоять спиной к начальнику. Я думала о своем – вспоминала, как несколько лет назад выезжала в коммунальную квартиру на труп сорокалетней женщины; они там всей квартирой боролись против местного дебошира, который всем отравлял жизнь, а она была самой активной, написала заявление в милицию, там возбудили дело и негодяя арестовали. Он просидел четыре благословенных для соседей месяца, а когда дело поступило в суд, тетушка‑судья изменила ему меру пресечения на подписку о невыезде. Он освободился, пришел домой, постучал в дверь той самой соседке, и когда она, ничего не подозревая, открыла ему, всадил ей в живот тридцатисантиметровый клинок кухонного ножа. Она умерла сразу, на глазах у зятя и беременной дочери. Когда я допрашивала негодяя, меня больше всего поразило, что он был абсолютно трезв, то есть совершил это в здравом уме и твердой памяти. Интересно, судья хоть угрызения совести испытала, узнав об этом?..

От воспоминаний меня отвлек железный палец Горчакова, впившийся в запястье. Друг и коллега все еще рвался в бой. Сама бы я, конечно, не стала обострять обстановку, но Лешка держал меня за руку мертвой хваткой, и я прямо физически ощущала, в какой он ярости. Он искоса глянул на прокурора:

– Значит, на свободу с чистой совестью? Может, еще медаль ему вручить?

Он ернически хлопнул себя по бокам, словно матрос перед исполнением танца «Яблочко», потом изо всей силы дернул меня в сторону и потащил к лестнице. Из дежурки выглянул озабоченный начальник РУВД. Он был уже не так радостно возбужден, как до встречи с прокурором – надиктовывая на телетайп победную реляцию о геройском задержании страшного бандита, обезвреженного у дверей следователя прокуратуры. Бросив на меня виноватый взгляд и тут же отведя глаза в сторону, он обратился к прокурору:

– Геннадий Васильич, так что, отпускаем Иванова этого?

– Отпускайте, я же сказал, – кивнул прокурор.

Тубасов тут же скрылся в дежурке. Горчаков протащил меня мимо стеклянного проема и успокоился только на лестничной площадке, где курили сотрудники убойного отдела, бросавшие на нас сочувственные взгляды. От комментариев они благоразумно воздержались.

– Ну что, все ясно? – яростно спросил Горчаков. Опера кивнули.

– Ты не переживай так, Леха, – дипломатично сказал Костя Мигулько. – Сейчас большие боссы отправятся баиньки, и мы все решим. Если дело никак не возбудить, оформим ему мелкое хулиганство.

– Приставание к гражданам, – подхватил его товарищ, опер Гайворонский.

– Отправим в суд, хоть пятнадцать суток ему наковыряем, а за это время разберемся, что за фрукт.

– А что за фрукт? – спросила я устало. Мне вдруг стало наплевать на все и страшно захотелось спать.

Опера оживились.

– Тротила при нем, конечно, не было, – поведал Мигулько, – зато была библия, вся в каких‑то значках…

– Каких? – живо заинтересовался Горчаков.

– Каббалистика какая‑то, – объяснил опер Гайворонский. – Это надо видеть. И еще листочек с адресами.

– Что за адреса? – вцепился в него Горчаков, отпустив мою руку. Я потрясла кистью, будто вылезла из наручников.

– Адреса каких‑то теток. Надо их устанавливать, – отозвался Мигулько. – Там ребята этим занимаются. А Синцов его дожимает.

– Хорошо. А чего этот урод к Машке поперся? – строго спросил Горчаков. – Машкин адрес есть в списке?

– Я ж сказал, Синцов его дожимает. Сейчас ему лучше не мешать. Он на злодея посмотрел и сразу говорит – носом чую, наш клиент.

В этот момент я прямо кожей спины почувствовала приближение прокурора, но как стояла, так и продолжала стоять, зато все мужики повернулись к нему, а Мигулько даже улыбнулся.

– Я вот что подумал, – нараспев объявил прокурор, – пока я здесь, пойду все‑таки сам объяснение возьму у задержанного. Пусть его приведут в кабинет к Тубасову.

Не дожидаясь подтверждений тому, что его распоряжение правильно поняли и уже кинулись исполнять, он двинулся мимо нас по лестнице к руководящему кабинету. Теперь я видела его спину; наша компания на секунду застыла с раскрытыми ртами, потом опомнился Мигулько.

– Григорий Васильевич, – начал он. Прокурор даже не обернулся, печатая шаги по ступенькам.

– Геннадий Васильевич, – машинально поправила я, и Мигулько громко крикнул вслед прокурору:

– Геннадий Васильевич, пока нельзя его опрашивать!

Прокурор застыл, занеся ногу на площадку:

– Почему это?

– С ним работают, – простодушно пояснил Мигулько, полагая, что это снимает все вопросы, по крайней мере, для профессионалов.

Прокурор, не поворачиваясь к нам, пожал плечами.

– Потом доработают, – сказал он. – Тубасову скажите, что я жду у него в кабинете.

Мы все растерянно переглянулись: если Синцов успел наладить хоть какой‑нибудь маломальский контакт, ни в коем случае нельзя прерывать процесс их общения, особенно в свете трехчасового срока, по истечении которого задержанный должен быть отпущен. По указанию прокурора.

Значит, единственная возможность задержать его дольше чем на три часа – узнать о нем что‑то такое, что подтвердит его общественную опасность (уже понятно, что визит к женщине‑следователю прокуратуры с обещанием ее уничтожить, путем взрыва или сожжения, общественную опасность субъекта никоим образом не подтверждает, надо копать глубже), и уложиться требуется в установленный законом срок. А если наш педантичный прокурор сейчас попрется его лично опрашивать и будет это делать с чувством, с толком, с расстановкой, как он делает все остальное, то, во‑первых, он съест все отпущенное на содержание клиента время, а во‑вторых, сведет на нет и без того непросто установленный контакт. А это означает, что к материалу проверки будет подшито ничего не значащее объяснение, полученное у Иванова лично прокурором района, следующим документом будет постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, в дежурной части Иванову под расписку торжественно вернут изъятые шнурки и часы и отпустят на все четыре стороны. А мне останется ожидать его повторного визита. И я не исключаю, что второй раз он явится уже с тротилом. А что? Раз давеча все так славно кончилось, и ему даже пальцем не погрозили…

У всей нашей четверки чуть не вырвался из груди стон, но это не смутило прокурора. Он взялся за перила и уверенно стал подниматься к кабинету начальника РУВД, где собрался образцово‑показательно поработать. Позади нас из дежурки уже выскочил Тубасов и понесся вслед за прокурором, чтобы обеспечить ему фронт работ. Нас обдало ароматом свежевыпитого коньяка.

– Уволюсь я, к черту, – сказал мне на ухо Горчаков.

Мы вчетвером, не сговариваясь, тихо двинулись вслед за начальниками, хоть это и выглядело не совсем этично. Впереди шел Лешка с решительным видом, за ним – Мигулько со своим подчиненным, Гайворонским, и в арьергарде плелась я, в душе уговаривая себя, что иду просто за компанию, поскольку бороться с прокурором у меня сил уже нет. Да и не привыкла я, за много лет безбедного существования за могучей спиной родного шефа, тратить силы еще и на борьбу с непосредственным начальством, разбаловал нас Владимир Иванович. Ну, поднимемся, и что Горчаков сделает? Ляжет прокурору поперек дороги? Выкрадет у него из‑под носа клиента? Вызовет начальника на дуэль?..

Поднявшись на второй этаж, где располагались начальственные кабинеты, мы замерли на площадке, прислушиваясь к скороговорке полковника Тубасова, сопровождавшейся позвякиваньем ключа и скрипом отпираемой двери.

– Проходите, Геннадий Васильич, – журчал он, видимо, пропуская вперед нашего прокурора. – Может, чайку, кофейку, чего покрепче?

Реплику прокурора мы не услышали, но я не сомневалась, что он ответит отказом. Умение держать дистанцию со всеми абсолютно, будь то поднадзорный элемент в милицейских погонах или подчиненные в прокурорских, было, несомненно, самой сильной стороной личности нашего нового руководителя. Уж в том, что он не решает дела за стаканом, я могла быть уверена. Послышалось мягкое чмоканье закрывшейся двери, потом тяжелые шаги полненького Тубасова и его командный окрик в сторону лестничной площадки:

– Мигулько! Костя! А ну, давай, притарань задержанного ко мне в кабинет! Быстро, быстро, прокурор ждет!

Мигулько кинул на нас затравленный взгляд и стал на цыпочках спускаться по лестнице, потянув за собой и Гайворонского, – вроде как его тут нет, и он не слышал приказа начальника. Гайворонский повлекся за ним; правда, оглянувшись на нас с Лешкой, хмыкнул и иронически приложил палец к губам. Мы с Лешкой затаились. Тубасов подождал и, не услышав ответа, судя по шагам, двинулся в сторону площадки.

– Костя! Я ж знаю, что ты там! – позвал он, но не получил отклика. – Ах ты ж, черт!

Через секунду из коридора показалась его плотная фигура и лоснящееся красное лицо.

– Ну, и где этот архаровец?

Горчаков очень убедительно пожал плечами, я воздержалась от ответа.

– Я ж знаю, что он тут был. Ну давай, ты слетай, – предложил он Горчакову.

Я с интересом наблюдала, как Горчаков сделал лицо выпускницы Смольного института, которой люмпен в подворотне предлагает заняться оральным сексом. Будь Тубасов белым офицером, после такого лица ему оставалось бы только застрелиться. Но он был красным полковником и даже не расстроился.

– Давай‑давай, – подбодрил он Горчакова. – Твой прокурор ждет, – сделал он упор на слове «твой».

– Я что, мальчик на побегушках? – пробормотал Горчаков.

Тубасов нетерпеливо качнулся с носка на пятку и, махнув рукой, стал спускаться по лестнице.

– Ладно, сам схожу, – решил он по дороге, и, вовремя спохватившись, что за задержанным ему надо не спускаться, а подняться на один этаж, в уголовный розыск, крякнул и круто изменил направление.

Проходя мимо нас с Лешкой, он с осуждением повертел головой, – мол, вот выросли архаровцы, не уважающие ни лица, ни чина, и тяжело потопал наверх.

– Ну что, Лешка. Пойдем домой? – спросила я, отвернувшись, чтобы Горчаков не заметил моих слез. Все остальное уже не интересовало меня, никто и ничто уже не могло ничего изменить. Мне захотелось домой, к Сашке и Хрюндику, – выплакаться всласть под их сочувственными взглядами и забыть все происшедшее. На‑все‑гда. Может, отпроситься в отпуск на неделю, съездить вместе с Сашкой и Хрюндиком в какой‑нибудь пригородный пансионат. На заграницу‑то денег не наскребем, так хоть в Репино… Нет, Хрюндик не поедет, ему уже скучно с нами. Но оставлять его дома тоже нельзя – вдруг припрется этот маньяк, или, еще хуже, подкараулит его на лестнице… Тьфу, даже думать об этом не хочу!

Все, теперь вообще нельзя быть спокойной ни одной минуты. Если он узнал мой номер телефона и адрес, кто ему мешает выведать, где учится мой сын, или устроить какую‑нибудь гадость в бюро судмедэкспертизы, где работает Сашка? Сдать ребенка пожить к отцу или бабушке можно, но это не решает вопроса. В конце концов, их адреса тоже узнать не проблема, да и выследить человека легче легкого…

– Господа, что же делать? – тоскливо произнесла я, даже не заметив, что говорю вслух.

Но Горчаков не ответил, прислушался к чему‑то и даже поднял вверх палец, призывая меня тоже навострить уши. С третьего этажа доносились отголоски какой‑то свары: вроде бы Тубасов на кого‑то наезжал, а кто‑то тихо, но твердо отклонял инсинуации. Мы с Лешкой завороженно пошли на голоса и затормозили в конце коридора выше этажом.

Это в начальственных апартаментах в связи с поздним временем уже царило затишье, и даже свет в коридоре был притушен, а на третьем, розыскном, этаже жизнь еще вовсю бурлила. Но едва мы заглянули в коридор, стало понятно, что во всех кабинетах тоже затаились и прислушиваются, такая занятная разыгрывалась сцена.

Тубасов при полном полковничьем параде, даже в непонятно откуда взявшейся фуражке (кажется, он ее нес в руке, когда проходил мимо нас по лестнице), багровый от желания угодить новому прокурору района, с которым вообще непонятно, как налаживать контакт, раз тот не пьет из милицейских стаканов и баней не увлекается, навытяжку стоял перед полуоткрытой дверью кабинета и натужно увещевал:

– А я тебе говорю, иди его веди! Что ж я тут, тьфу… Тебе еще долго буду говорить?

А тихий спокойный голос Синцова отвечал ему из кабинета:

– Я сказал, никого никуда не поведу, и вообще уйдите, не мешайте работать.

– Да как ты… Тьфу, чтоб тебя! Ты что, блин, не понял?! Прокурор требует!

– А мне прокурор не начальник.

– Что‑о?! – Тубасов аж задохнулся от такой дерзости. – Ты ж погоны носишь, сукин сын! Молчать, когда тебя полковник спрашивает!

– А вы мне тоже не начальник, – бесстрастно отозвался Синцов, – я в главке работаю.

– Ах ты ж, в главке, значит?! Вот я сейчас позвоню…

– Звоните. Но я тоже могу позвонить. И скажу, что мешаете работать. Все?

Тубасов, почувствовав шорох за спиной, беспомощно оглянулся, и мне стало даже жалко его. Из‑под фуражки, криво напяленной на голову, текли капли пота. Смахнув пот, он встретился со мной глазами, быстро отвел их, еле слышно выругался, прихлопнул дверь кабинета и направился прочь.

Когда грузные шаги его затихли внизу, из кабинета высунулся Синцов. Увидев меня с Лешкой, он подмигнул нам, приложил к губам палец и снова скрылся в кабинете. Откуда‑то возник онер Гайворонский, взял нас с Лешкой под руки и потащил вниз, в дежурку.

– Тубасов там? – поинтересовался Лешка, но Гайворонский хмыкнул, – Нет, конечно. Побежал вашему жаловаться. Это надолго, так что мы можем чайку попить. А тебе, Машка, я бы водки налил.

– Я не пью водку, – отмахнулась я.

– Ну, вина.

Костя уже метнулся в лабаз, сейчас позвоню ему, чтобы прихватил винища.

Вообще‑то я и сама почувствовала, что не вредно бы выпить. Может, хоть это меня успокоит. Мы втроем устроились в закутке дежурной части, где по очереди отдыхали милиционеры из дежурной смены, если таковая возможность представлялась. Закуток был без окна, и обстановка там была небогатая: узкая продавленная кушетка да шаткий столик, украденный из летнего общепита еще в советское время, четыре алюминиевые ножки и щербатая пластиковая столешница. На кушетке, – видимо, в качестве предмета интерьера, – лежал начатый рулон розовой туалетной бумаги, Гайворонский красиво расставил на столе одноразовые стаканчики и свернул из обрывков туалетной бумаги розочки с целью придания изысканности сервировке, потом вспомнил, что у него в кабинете лежит коробка конфет, и убежал за ней. Я подумала, что времена изменились, и если раньше, в застойные годы, процесс выпивки не отягощался никакими излишествами, и сверхзадача соответствовала задаче, то теперь даже у сотрудников уголовного розыска наблюдается стремление облагородить процесс. Практически сразу в закуток просочился Мигулько с пакетом, в котором звякало «лекарство» – несколько бутылок.

– Может, Стеценко твоего позвать? – спросил у меня Лешка.

– Не надо. Не хотелось бы оставлять Хрюндика одного, – покачала я головой.

– Так ведь псих тут парится, и твоему Хрюндику в данный момент ничего не угрожает, –Лешка поднял палец в потолок.

– Знаешь… – я помедлила, пытаясь сформулировать то, что не давало мне покоя, – почем я знаю, кто он такой. Может, он вовсе и не псих? И их там целая группа?

– Да ладно, Машка, – отмахнулся Мигулько, шаря в пакете, видимо, на ощупь пытаясь найти самую вкусную бутылку. – Вульгарный псих. Наверное, когда‑то девушка его грубо отшила, и он комплекс словил.

Он выставил на стол бутылку водки и бутылку красного вина:

– Испанское. Говорят, хорошее. У нас опер в Испанию съездил отдохнуть, так говорит, там любое вино хорошее. Бутылка один евро стоит, а вино хорошее.

–это сколько стоит? – спросил Лешка, придирчиво рассматривая этикетку.

– Да уж подороже, чем один евро, – Мигулько отобрал у него бутылку и достал из кармана ножик со штопором. – Что ж я, буду потерпевшую бормотухой угощать?

– Это хорошее вино, Лешка, я его знаю, –вяло сказала я, забившись в самый угол кушетки. Горчаков обернулся и внимательно посмотрел на меня, потом присел передо мной на корточки, так, что наши глаза оказались на одном уровне.

– Машка, все уже хорошо, – ласково проговорил он. – Все в безопасности, психа закроют на пятнадцать суток, за это время потрясем его, он охоту потеряет по квартирам ходить. Хочешь, ночевать поедем к нам? Ну что тебе покоя не дает? Мигулько, – кинул он через плечо Константину, – ну что ты возишься? Наливай ей быстрей.

Он держал меня за руки и заглядывал в глаза. Конечно, смешно было бы от меня сейчас требовать полной безмятежности, но Горчаков за много лет выучил все мои реакции наизусть. Да, помимо пережитого страха за себя и за своих близких, и помимо страха перед, не дай бог, грядущими визитами маньяка, мне еще кое от чего было не по себе. Не давала покоя одна мысль, Лешка был прав.

– Как ты сказал, Костя? – повернулась я к Мигулько. – Его грубо отшила девушка, и на этой почве у него появился комплекс?

– Ну да, – Мигулько ловко передал мне кренящийся под тяжестью переполнявшего его вина пластиковый стаканчик, я с трудом его удержала, потеряв мысль.

– Да это и ежу ясно, – помог Горчаков. – Наверное, в анамнезе – любовная драма, рожей не вышел, или прыщавый был, вот девки и глумились, небось, над ним. Но природа требовала свое. Поэтому попытки установить контакт с понравившейся женщиной приобрели извращенный характер, – он надул щеки и сделал глубокомысленное лицо, довольный тем, как сформулировал. А вот мне не удавалось сформулировать то, что не давало покоя.

– Подожди, – остановила я его, и пригубила вина. Вино действительно было хорошее. Сейчас выпью, захочу спать, поеду домой и просплю часов двадцать, а когда проснусь, забуду весь этот кошмар. – Представь, что тебя девушка обидела…

– Легко! Сколько я от вас натерпелся!

– Я не это имею в виду, – я мучительно пыталась выразить то, что мне казалось странным в этой истории. – Представь, что ты прыщавый, уродливый юноша…

– Может, лучше пусть Мигулько представит?

– Конечно, чуть что, так сразу Мигулько! – Костя обернулся с недовольным видом, но, взглянув на меня, тут же согласился. – Ну хорошо, хорошо, я – косой и рябой отрок. И что?

– И тебе понравилась девушка. Мигулько закатил глаза и выдвинул нижнюю челюсть.

– И ты ей на свои чувства намекнул.

– Допустим, – Мигулько кокетливо посмотрелся в приклеенный к стене осколок зеркала и поклацал зубами.

– Супер! – восхитился Горчаков. – Я же говорил, тебе этот образ ближе…

Мигулько треснул его пустым полиэтиленовым мешком.

– Але! Маша, не тормози! Мне долго еще быть прыщавым уродом?

– Так вот, – я заставила себя сосредоточиться. – Ты намекнул, а девушка тебе отказала. И не просто отказала, а на смех подняла, причем прилюдно. Сказала что‑нибудь очень обидное, типа…

Я помедлила, подыскивая слова пооскорбительнее, но Горчаков меня опередил:

– С такой‑то рожей лучше со свиньей поцелуйся! И не подходи ко мне, а то стошнит! И вообще ты, Мигулько, скотина безрогая, мне на два отдельных поручения не ответил….

– Э, э! – запротестовал Мигулько, задвинув челюсть обратно. – А в лоб?

– Ладно, Костик, поверь, ничего личного. А на отдельные поручения все‑таки ответь…

Отпив глоток, я аккуратно перехватила хрупкий стаканчик с вином левой рукой, а правой потерла висок. Вдруг ужасно заболела голова. Что ж они так галдят, Горчаков и Мигулько? Так, надо собраться.

– Костя! Ты на Горчакова обиделся?

– А ты как думаешь, Маша? Между прочим, поручения‑то бездарные. Самому лень задницу от стула оторвать, а опера тебе что, мальчуганы на побегушках? Ты бы еще попросил дельце подшить и за пивом сбегать, а?

–Ой – ой – ой! – Горчаков с ядовитым хохотом повалился на хлипкую кушетку. – Между прочим, часть четвертая статьи сто двадцать седьмой …

– Ты еще Уставы императора Александра вспомни, крючкотвор! Или «Русскую правду»! Нынче кодекс другой, и статья другая, сто пятьдесят седьмая! А там написано, что следователь все сам должен делать!

– Формалист хренов! Там написано, чтоб вы самодеятельностью не занимались…

Мне показалось, что они сейчас подерутся. А ведь Горчаков вовсе не девушка, и Мигулько –не прыщавый урод. А что было бы, если бы один из них действительно отказал другому в любви?

– Так что было бы, если бы Горчаков был девушкой, и отказал тебе, Костя?

– В лоб дал бы, – откликнулся Мигулько, и теперь уже Горчаков треснул его по голове подобранным с пола полиэтиленовым мешком. –Нужна мне его любовь!..

Я поморщилась.

– Ты еще не вышел из образа? Тогда попробуй представить, что было бы…

– В каком смысле?

– Да, в каком смысле? А кстати, где Гайворонский? Его только за смертью посылать! –Лешка подобрал с пола орудие разборок – полиэтиленовый пакет и грустно потрогал пробку на водочной бутылке. Нет, они не понимали, о чем я.

– Да ни в каком!

Я отвернулась и отхлебнула из стаканчика. Вино уже не казалось мне хорошим, от его горьковатой терпкости сводило рот, и вообще пить без закуски не хотелось, хоть и не водка это. Я вспомнила, что придя с работы, так и не успела поесть. Господи, неужели все это было сегодня? Какой безразмерный день!

– Ладно, Машка, не обижайся, – Горчаков погладил меня по руке, в которой я держала стаканчик, при этом чуть не расплескав красное вино мне на юбку. – Скажи своими словами.

– Попробую. Допустим, ему грубо отказали, и для него это стало стрессом. И наложило отпечаток на его отношения с женским полом. Мы с тобой, Лешка, таких видали сто раз. Такие больше с признаниями к девушкам не подойдут, а подкараулят их в подворотне. Камнем по голове, или придушить, она и отказать не успеет, тем более в грубой форме.

В глазах у Лешки промелькнуло понимание.

– Ага, а у нас потом «глухари» половые.

– Вот именно. Если человек испытал стресс, он не будет добровольно повторять стрессовую ситуацию, а постарается ее избежать. Этот же, как его? Иванов ведет себя с точностью до наоборот.

– Подожди, он же в тебя влюбился по фотографии в газете? – включился в разговор Костя. – Я так понял, что он видел фотки женские находил тех, кто ему нравился, и начинал названивать…

– Вот именно, – повторила я. – Это‑то и странно. Он даже не ищет женщину поплоше, а выбирает по фотографии в газете. То есть человек, который когда‑то потерпел унизительное фиаско на любовном фронте, теперь добивается не просто женщины, себе по плечу, а успешной женщины, чьи портреты в прессе публикуют. Хотя сам с тех пор не стал лучше и успешнее, судя по старым джинсам и поношенным кроссовкам. Нет, что‑то здесь не то.

– Да ладно, Машка, расслабься, – отмахнулся Мигулько. – Во‑первых, он псих. И что там в его мозгах варится, знает только его лечащий врач. А во‑вторых, с чего вы взяли, что он когда‑то потерпел фиаско? Он этого не говорил. Это наши домыслы.

– Да, действительно, – Горчаков посветлел лицом. – Может, у него бзик такой: увидит женщину в газете и начинает о ней мечтать. И вообще, пока что он никого не подорвал, а то бы не гулял так спокойно по Питеру, а?

– А с чего бы вдруг у нас родились такие домыслы? – спросила я Константина. – Может, клиент о чем‑то таком обмолвился?

Мигулько задумался, и тут за дверью раздались торопливые шаги, вошел Гайворонский, но без конфет. И лицо у него было озабоченным, нерадостным.

– Ну где ты ходишь, горе луковое? – набросился на него начальник. Гайворонский присел к столику, открыл водку и, плеснув себе в стаканчик, лихо свою порцию опрокинул.

– Мужики теток пробили, которые у нашего клиента в списке.

– Ну и что? – в один голос просили Мигулько и Горчаков, а Мигулько уточнил:

– Есть такие в природе? Все реальные?

– Есть.

– Ну и что? Не тяни резину.

– Ничего, – Гайворонский сглотнул. – Только они все пропали.

В тот вечер за мной ухаживали, как за тяжелобольной, было даже приятно. Конечно, из РУВД все поехали к Горчаковым и пили до глубокой ночи, двумя бутылками, купленными Мигулько, дело не ограничилось. Насвинячили на стерильно чистой кухне у Лены, сожрали все съестные припасы семьи Горчаковых, не давали спать их девочкам и моему мальчику, которого ко всему прочему насильственно загнали в постель в несвойственное для него время. Он вообще был недоволен происходящим, кривил губу, сквозь зубы общался со взрослыми, хмуро отвечал на дурацкие подначки типа: «А де‑вочки‑то у тебя есть? Нету? А мальчики?» На большее фантазии взрослых мужиков не хватало, поэтому Хрюндик вздохнул с облегчением, когда его отправили спать в гостиную.

А мы сидели на прокуренной кухне (поначалу мужики деликатно выходили с сигаретами на лестницу, потом стали, извиняясь, выпускать дым в форточку, а кончилось вульгарным курением не сходя с места – так им, якобы, лучше думалось), и обсуждали ситуацию.

А ситуация была такова.

Пока Синцов разговаривал с клиентом, наши районные опера проверили список женских имен, найденный в вещах задержанного. В списке было четыре фамилии; вернее, пять, пятая – моя. Все фамилии с адресами, и вообще с полными данными: дата рождения, номер телефона, напротив двух фамилий записан был даже номер паспорта. К списку прилагались вырезки из газет с фотографиями женщин и статьями, по поводу которых делались фотографии.

Гад Горчаков, кстати, разглядывая вырезки, не преминул заметить:

– Да, Машка, даже странно, что он на тебя внимание обратил. Фотка‑то твоя не очень удачная, были и лучше. Если тебя не знать, так и сдрейфить можно…

Я обиделась. Это мое больное место. Хоть и знаю, что фотокамера меня не любит, но человеку свойственно всегда надеяться на лучшее, вот и надеюсь каждый раз, что фотограф сотворит чудо, и на этом снимке я буду божественно хороша – так же, как и в жизни. Но чуда не происходит, при этом окружающие, разглядывая снимки, не разделяют моего недовольства собственным изображением и обычно говорят что‑нибудь утешительное вроде «да нет, не так уж плохо, просто ракурс неудачный». Из этого я делаю вывод, что я и на самом деле такая же свинья‑мутант, как и на фотографии, и тут же начинаю испытывать невыразимую благодарность к мужу – за то, что на мне женился, не побрезговал, и к друзьям – за то, что общаются со мной, не зажмуриваясь и даже иногда говорят какие‑то комплименты, мол, хорошо выглядишь, не иначе как голову помыла. Зато пару раз после появления моей личности в прессе звонили доброжелатели и елейным голосом интересовались, не заболела ли я, а то вид совершенно нездоровый…

Мало мне этого, так меня и телекамера не любит. Пару раз я попадала в телевизор с места происшествия, пару раз меня снимали в кабинете, и дважды приглашали в прямой эфир на темы борьбы с пр