Глава IV

Сношения со злыми духами. – Пир мертвецов. – Пожиратели «дыхания жизни». – Одержимые отравители. – Зачарованный кинжал. – Чудотворный мертвец. – Танцующий мертвец. – Я неожиданно выступаю в роли колдуна и повергаю в трепет вора‑скептика.

Тибет – страна демонов. Если судить по народным поверьям и легендам, то придется сделать вывод, что злые духи по численности превышают человеческое население страны. Эти зловредные созданья, принимая тысячи различных личин, обитают на деревьях, скалах, в долинах, озерах, источниках. Они охотятся на людей и животных, похищая у них «дыхание жизни», потребляемое демонами в пищу. Демоны слоняются по степям и лесам, и путник всегда рискует на любом повороте тропы оказаться с ними лицом к лицу.

Подобный порядок вещей вынуждает тибетцев постоянно вступать в сношения со злыми духами. В функции официального ламаизма входит подчинять демонов, перевоспитывать, делать из них смиренных слуг, а в случае непокорности обезвреживать или уничтожать. В этом деле с официальным духовенством конкурируют колдуны. Но обычно они стремятся поработить одного или нескольких демонов для недобрых дел. Если у колдунов не хватает уменья и знаний, чтобы заставить демонов повиноваться, они заискивают перед ними, стараясь при помощи лести вкрасться в доверие к духам и добиться от них помощи.

Помимо совершаемых ламами магических обрядов, изучаемых в монастырских школах Гиюд, и черной магии колдунов, тибетские мистики поощряют особый способ сношений со злыми духами, требующий некоторой духовной подготовки. Эти сношения заключаются в произвольно вызываемых учеником встречах с демонами с намерением предложить им подаяние или померяться с ними силами.

Несмотря на нелепые, даже отвратительные для европейца, формы, эти обряды преследуют полезные и возвышенные цели, например стремление победить страх, пробудить чувство высокого милосердия, полностью отрешиться от своего «я» и, в конце концов, прийти к духовному озарению.

Самая фантастическая из ритуальных церемоний, именуемая тшед (отрезать, уничтожить), представляет собой подобие заупокойной мрачной мистерии, исполняемой одним‑единственным актером. Постановка спектакля рассчитана на устрашение лицедействующего ученика, и так искусно, что некоторые из трапа во время совершения церемонии бывают поражены безумием или внезапной смертью.

Часто до посвящения (без посвящения обряд тшед не действенен) ученика предварительно подвергают разнообразным испытаниям. Наставник варьирует их в соответствии с характером и умственным развитием испытуемого.

Нередко молодые монахи, непреложно верующие в существование сонмов злых духов, отправляются к какому‑нибудь мистику‑ламе и, не испытывая и тени сомнения в истинности его учения, в наивном своем благочестии просят руководить ими на стезе духовного совершенствования.

В педагогическую систему учителей‑мистиков не входят длительные наставления о заблуждениях и истине. Они применяют наглядный метод, предоставляя ученикам возможность черпать знания из наблюдений и личного опыта, долженствующих развить в них способность мыслить самостоятельно. Чтобы отучить доверчивого и трусливого ученика бояться демонов, ламы прибегают к приемам, на первый взгляд смехотворно нелепым, но на самом деле – принимая во внимание уровень подопечных – варварски жестоким.

Одного знакомого мне молодого монаха учитель‑лама из Амдо послал в очень темную лощину в пустыне. Об этом месте в народе ходила молва. Юноша должен был привязать себя там к скале и ночью вызывать и дразнить самых свирепых и кровожадных демонов. Тибетские художники изображают их на своих картинах в виде чудовищ, сосущих мозг из черепов и копающихся в человеческих внутренностях.

Какой бы ужас юноша ни испытывал, он должен был бороться с искушением спастись бегством, отвязав себя. Учитель приказал ему не двигаться с места, пока не взойдет солнце.

Подобный метод преподавания принят в качестве классического. Многие молодые монахи в Тибете вступают на путь духовного совершенствования, начиная именно с этого испытания.

Бывают случаи, когда, выполняя приказание, ученик остается привязанным три дня и три ночи – а иногда и дольше, борясь со сном, во власти порождаемых голодом и усталостью галлюцинаций.

Во время моего путешествия в Лхасу старый лама из Царонга рассказал Йонгдену о трагическом результате одного из таких испытаний. Разумеется, смиренно сидящая в уголке мамаша, которую я в то время изображала, не упустила ни одного слова из его рассказа.

В юности этот лама со своим младшим братом по имени Лоде ушел из монастыря, последовав за чужеземцем‑святым, на некоторое время уединившимся на известной в качестве места паломничества горе Пхагри недалеко от Дэйюля.

Анахорет велел младшему брату привязать себя за шею к дереву на месте, по слухам, облюбованном Тхагс‑Янгом – демоном, являющимся обычно в образе тигра и обладающим всеми кровожадными инстинктами этого зверя.

Привязанный к дереву, как жертва к алтарю, бедняга должен был внушать себе, что он корова, приведенная сюда в качестве умиротворительного дара Тхагс‑Янгу. Чтобы сосредоточиться на этой мысли и лучше войти в роль, юноше было приказано время от времени мычать по‑коровьи. Предполагалось, что при достаточно сильной концентрации воли он впадет в транс и, утратив сознание своей личности, действительно почувствует себя коровой, пожираемой хищными зверями.

Упражнение было рассчитано на три дня и три ночи.

Прошло четыре дня, ученик не вернулся. Наутро пятого дня отшельник сказал старшему брату: «Сегодня ночью я видел страшный сон. Пойди, приведи своего брата».

Монах отправился туда, где был привязан его брат.

Его глазам представилось ужасное зрелище: с дерева еще свешивалась часть растерзанного, наполовину съеденного тела Лоде, а по траве и окружающему кустарнику валялись кровавые объедки.

Потрясенный юноша собрал все, что осталось от брата, в подол своей монашеской тоги и поспешил к учителю.

Добежав до хижины, служившей приютом анахорету и ученикам, монах никого в ней не нашел. Лама ушел, захватив с собой все свое имущество: две священные книги, несколько предметов культа и дорожный посох с трезубцем на конце.

– Я чувствовал, что схожу с ума, – рассказывал старик. – Необъяснимое исчезновение ламы испугало меня больше, чем ужасная гибель брата. Что видел во сне наш учитель? Знал ли он о печальной участи своего ученика? Почему он ушел?

Причины, побудившие ламу уйти, были мне столь же непонятны, как и злополучному монаху. Но все‑таки можно было предположить, что когда в срок ученик не вернулся, лама испугался, не случилось ли с ним беды, имевшей место в действительности. Может быть, лама и на самом деле получил одно из тех таинственных предупреждений, какие порой приносят нам сновидения, и предусмотрительно скрылся, опасаясь гнева родителей своей жертвы?

Смерть юноши объяснилась очень просто. В этой местности водится много пантер. Случается появиться и леопарду. Я сама видела леопарда в лесу за несколько дней до того, как мне довелось услышать этот рассказ (см. «Путешествие одной парижанки в Лхасу»). Монах стал добычей одного из них, привлеченного, быть может, его мычанием, – прежде чем успел отвязать себя и попытаться спастись.

Однако, по мнению рассказчика и окружавших его слушателей, дело обстояло не так просто. Они были уверены, что это демон в образе тигра завладел доверчиво и опрометчиво предложенной ему жертвой.

– Молодой послушник, – говорили они, – очевидно, не знал магических формул и жестов, защищающих от демонов. Вина его наставника в том именно и заключалась, что он приказал вызвать демона‑тигра, не вооружив его предварительно необходимыми посвящением и знаниями.

Но оскорбленный в своем чувстве привязанности к учителю брат несчастного хранил в глубине души подозрение еще более ужасное: он поведал о нем шепотом и дрожа всем телом.

– Кто знает, – сказал он, – не был ли этот чужеземный лама сам демоном‑тигром, принявшим на время человеческий облик, чтобы завлечь жертву? Он не мог завладеть ею в образе человека, но ночью, пока я спал, он снова превратился в свирепого зверя и насытился.

Воцарилось тяжелое молчание. Должно быть, старику часто приходилось рассказывать здесь об ужасном приключении своей далекой молодости, но интерес слушателей от этого не ослабевал.

Разве это происшествие не было до сих пор злободневным? Разве Тхагс‑Янг и его сородичи не продолжают слоняться вокруг жилищ человека, подстерегая людей и животных, не умеющих защитить себя от их козней?

По большой кухне, слабо освещенной пламенем очага, над собравшимися пронеслось дуновение тоскливой жути. Одна из женщин невольно подняла глаза на расклеенные по стенкам листы бумаги с магическими, ограждающими от злой силы знаками, будто желая убедиться, на месте ли они. Старик пошел в соседнюю комнату посмотреть, горит ли на алтаре вечерний жертвенный светильник, и весь дом наполнился благоуханием зажигаемых им ароматических палочек.

Можно было бы подумать: таинственные происшествия во время совершения такого рода обрядов – частое явление, но на самом деле они представляют исключение. Невольно напрашивается мысль, что ученик, посещавший в течение некоторого времени бесовские логова, вызывавший демонов, предлагая им на съедение собственное тело, в конце концов начинает сомневаться в реальности созданий, ничем своего существования не проявляющих. Я спрашивала об этом многих лам.

– Такие сомнения, – сказал один из них, геше из Диржи, – иногда действительно возникают. Их следует рассматривать как одну из целей, преследуемых учителями‑мистиками. Но если ученик обретает неверие прежде, чем оно может быть ему полезно, то часть упражнений, рассчитанная на воспитание в нем бесстрашия, останется безрезультатной.

– Наставник‑мистик, – прибавил он, – не примет в ученики человека, исповедующего вульгарное неверие. Оно противоречит истине. Ученик должен понять, что боги и демоны существуют только для тех и могут причинить добро и зло только тем, кто в них верит, им поклоняется и боится. Очень немногие впадают в неверие на первой стадии духовного совершенствования. Большинство учеников действительно видят страшные образы.

Не беру на себя смелость оспаривать это мнение, но многочисленные примеры служат доказательством его обоснованности. Ночной мрак и характер местности, специально выбираемой для сношений с демонами, уже сами по себе могут породить галлюцинации. Но все ли явления, наблюдаемые совершающими обряд тшед учениками, следует отнести к галлюцинациям? Тибетцы утверждают, что не все.

Мне представилась возможность беседовать с отшельником из Га (Восточный Тибет), кушогом Вантшеном о случаях скоропостижной смерти во время заклинания злых духов.

Этот лама не обнаружил ни малейшей склонности к суеверию, и, думая найти в нем единомышленника, я сказала:

– Все они умерли от страха. Их видения – просто объективизация собственных мыслей. Демоны не могут победить того, кто в них не верит.

К моему величайшему изумлению, анахорет ответил необычным для него тоном:

– По‑вашему, достаточно не верить в существование тигров и можно спокойно возле них прогуливаться – ни один тигр никогда вас не тронет?

Он продолжал: объективизация умственных представлений очень таинственный процесс, безразлично, проходит ли он сознательно или бессознательно. Какова участь этих созданий? Может быть, подобно младенцам, рождаемым от нашей плоти, они – дети нашего духа – ускользают из‑под контроля и с течением времени или же сразу начинают жить самостоятельной жизнью.

– Не следует ли также предположить, раз мы можем порождать их, что есть на свете и другие существа, не похожие на нас, но обладающие такой же способностью? Если подобные магические твари существуют, то нет ничего необычайного в том, что мы приходим с ними в соприкосновение – либо по воле их создателей, либо потому, что собственные наши мысли и действия создают условия, позволяющие этим созданиям дать знать о своем присутствии и проявлять активность. Возьмем для сравнения реку и представим себе, что вы живете на суше на некотором расстоянии от берега. Рыба никогда не приблизится к вашему жилищу. Но проведите от реки до вашего участка канаву, а в конце канавы выройте пруд. Тогда вы увидите, как вместе с водой из реки в пруд попадет рыба. Остерегайтесь создавать такие канавы необдуманно. Немногие имеют представление о том, что таится в недрах вселенной, куда они опрометчиво заглядывают.

Затем, уже менее серьезным тоном, он закончил:

– Необходимо уметь защищаться от тигров, созданных вами или порожденных другими.

Теории такого рода и определяют выбор местности, подходящей для совершения таинства тшед. Отдается предпочтение кладбищам или пустыням с диким, легко возбуждающим ужас ландшафтом, когда с ними к тому же связаны странные предания или трагические происшествия, имевшие место в действительности.

Такое предпочтение объясняется тем, что эффективность обряда зависит не только от чувств, пробуждаемых в душе священнодействующего мрачными словами заклинаний или же страшным впечатляющим ландшафтом, на фоне которого он их произносит. Нужно, прежде всего, расшевелить таинственные силы или сознательные существа, привлекаемые в такие места совершенными здесь злодеяниями или настойчивой концентрацией мысли многих индивидов на нереальных воображаемых фактах.

Как следствие, во время отправления обряда тшед – драмы, исполняемой одним‑единственным актером, – этот актер, в результате ли процесса объективизации, самовнушения или же веры, как верят тибетцы, благодаря вторжению на сцену существ оккультного мира вдруг оказывается в окружении коллег, порой начинающих играть в спектакле не предусмотренные режиссером роли. Последнее обстоятельство приветствуется, потому что, усложняя упражнение, делает его тем самым особенно полезным. Но нервы некоторых неискушенных адептов не выдерживают слишком интенсивной нагрузки, и вот тогда‑то (я уже об этом говорила) и настигает их безумие или внезапная смерть.

Тот, кому предстоит совершить обряд тшед, должен прежде всего, как и подобает всякому лицедею, выучить свою роль наизусть. Затем ему нужно тренироваться в ритмическом танце, вырисовывая геометрические фигуры ногами на земле, научиться вертеться на одной ноге в обе стороны, постукивать по земле пяткой в такт и подпрыгивать. Наконец, он должен уметь манипулировать особым способом различными предметами культа и играть на тамбурине и на трубе из человеческой бедренной кости.

Это не так‑то просто, а за время моего ученичества мне самой пришлось не раз попыхтеть до полного изнеможения.

Руководящий репетициями наставник‑лама отдаленно напоминает балетмейстера. Но его окружают не сияющие улыбки балерин в розовых трико: перед ним пляшут исхудавшие от самоистязания и лишений молодые подвижники, в рубищах, с пылающими исступлением и диким упорством глазами на грязных воспаленных лицах. Они готовятся к чреватому опасностями испытанию, и их неотступно терзает мысль об ужасном банкете, когда тело их будет служить угощением для изголодавшихся демонов.

Нет ничего удивительного, что при таком положении вещей эта забавная репетиция становится зловещей.

Полный перевод таинства тшед занял бы здесь слишком много места: он содержит длинные подготовительные заклинания; произнося их, священнодействующий «попирает ногами» все разновидности страстей человеческих и распинает свое себялюбие. Но главная часть обряда состоит в пиршестве. Вкратце всю программу его можно изобразить следующим образом:

Священнодействующий трубит в канглинг (труба, сделанная из человеческой бедренной кости), приглашая демонов на пир.

Он воображает («воображать» – по‑тибетски – доводить концентрацию мысли до объективизации субъективных представлений (образов). Такая концентрация мысли достигается в состоянии транса, когда воображаемые факты и местность полностью заслоняют реальные образы, воспринимаемые при нормальном состоянии сознания) божество женского пола, олицетворяющее его собственную волю. Его образ устремляется из головы его, через макушку, с саблей в руке. Одним быстрым взмахом оно отрубает ему голову. Затем, в то время как со всех сторон в ожидании лакомого угощения слетаются стаи вампиров, оно отсекает от тела руки и ноги, сдирает с туловища кожу и вспарывает живот. Из живота вываливаются внутренности, ручьями течет кровь, а омерзительные гости раздирают, грызут и смачно чавкают. Между тем священнодействующий монах сам натравливает их на добычу следующими ритуальными заклятиями: «На протяжении беспредельного ряда веков, в процессе повторяющихся существований я заимствовал у бесчисленных существ – за счет их благоденствия и их жизней – мою пищу, мою одежду и всевозможные блага, чтобы содержать мое тело в добром здравии, в радости и защищать его от смерти.

Нынче я плачу долги, предлагая на истребление им свое тело, которое я так любил, холил и лелеял.

Я отдаю свою плоть алчущим, кровь жаждущим, свою кожу тем, кто наг, кости свои на костер для тех, кто страдает от холода.

Я отдаю свое счастье несчастным, мое дыхание жизни умирающим.

Бесчестье да падет на мою голову, если я устрашусь принести эту жертву. Позор всем, кто не осмелится принять ее…»

Это действие трагедии именуется «красное пиршество». За ним следует «черное пиршество». Мистическое значение последнего открывается только ученикам, удостоенным высшей степени посвящения.

Видение дьявольского красного шабаша рассеивается, хохот и визг упырей замолкает. Мрачную оргию сменяет полное одиночество. Глубокое молчание и непроглядная тьма окутывают подвижника. Состояние дикого возбуждения постепенно стихает.

Теперь монах должен представить себе, будто от него осталась маленькая кучка обуглившихся останков, плавающая на поверхности озера черной грязи – грязи от нечистых помыслов и дурных дел, – запятнавшей его духовную сущность на протяжении неисчислимого ряда существований, начало которых затеряно во тьме времени.

Он должен понять: идея жертвы, только что ввергнувшая его в состояние неистовой экзальтации, не что иное, как иллюзия, порожденная ни на чем не основанной слепой гордостью. На самом деле ему нечего дать, потому что он есть НИЧТО.

Безмолвное отречение подвижника от тщеславного опьянения, вызванного идеей жертвы, заключает обряд.

Некоторые ламы специально путешествуют с целью совершать таинство тшед на берегу 108 озер, на 108 местах захоронений, в 108 лесах и т. д. Они посвящают этому ритуалу годы, странствуя не только по Тибету, но и по Непалу, заходя в Индию и Китай.

Другие ламы для ежедневного совершения обряда тшед просто на более или менее длительное время удаляются в пустыню и каждый день переходят с места на место. Паломник решает, где ему остановиться, при помощи метания камня из пращи. Прежде чем начать вращать веревку, он несколько раз кружится на месте с закрытыми глазами, чтобы потерять ориентацию. Только в тот момент, когда камень отрывается от пращи, он открывает глаза и смотрит, куда упадет камень.

Некоторые пользуются пращой, определяя, в какую сторону им следует идти. Например, бросив камень на восходе солнца, они целый день бредут в указанном направлении насколько это возможно в гористой местности. Паломник остановится только с наступлением темноты и, куда бы он ни пришел, он будет здесь ночью совершать обряд тшед.

Эта мистерия обладает очарованием, непонятным для читающих краткое и сухое ее описание, не зная породившей ее среды.

Как и многим, мне пришлось испытать на себе необычную притягательную силу суровой символики обряда, совершаемого на впечатляющем фоне ночных пейзажей Тибета.

В первый раз, отправившись в одиночестве в одно из таких удивительных странствий, я остановилась на берегу прозрачного озера в оправе из скалистых берегов. Окружающий ландшафт, совершенно лишенный всякой растительности, был исполнен угрюмого бесстрастия, в равной степени исключавшего чувство уверенности и страха, радости и грусти. Казалось, будто все потонуло в пучине бесконечного безразличия.

Пока я размышляла о необычайной психологии народа, придумавшего тшед и столько других странных обычаев, вечерняя мгла спустилась на ясное зеркало озера. Сказочная процессия освещенных луной облаков поплыла вдоль ближних вершин, наступая, окружая меня туманными призраками. Один из них устремился вперед, словно по ковру, по внезапно брошенной на темную воду сияющей дорожке.

Прозрачный гигант с двумя звездами вместо глаз махнул мне длинной, выступавшей из широкого рукава рукой. Зовет ли он меня? Гонит ли? Я колебалась.

Тогда он приблизился – такой настоящий, такой живой, что, желая рассеять иллюзию, я невольно закрыла глаза. Я почувствовала, как меня окутывают складки мягкого плаща, как пронизывает мою плоть летучая ткань, замораживая кровь в моих жилах.

Какие только видения не грезятся этим детям зачарованной пустыни, выросшим в суеверии монахам, когда духовные отцы оставляют их в ночи, один на один с болезненно возбужденным воображением, обезумевших от ужасов совершаемого ими обряда.

Сколько раз среди завываний проносящейся по высоким плоскогорьям бури слышали они отвечающие на их призыв голоса и дрожали от страха, одинокие в своих маленьких палатках, за тридевять земель от всех человеческих существ.

Я прекрасно представляла себе ужас, испытываемый учениками, отправляющими обряд тшед. Однако все, что о нем рассказывали, казалось мне сильно преувеличенным. Я недоверчиво улыбалась, слушая о постигающих некоторых трапа несчастиях.

Но по мере того, как мое пребывание в Тибете затягивалось, мне стали известны факты, заставившие меня изменить мнение. Вот один из них.

В то время наш лагерь был разбит в огромной, поросшей травами пустыне, именуемой в Тибете Чанг‑Танг. Неподалеку стояли три черные палатки пастухов, перегонявших летом свои стада на высокогорные пастбища.

Случайность – удобное слово для обозначения неведомых нам причин – привела меня к ним, когда я как‑то бродила в поисках масла. Докпа (пастухи) оказались славными людьми. Они, по‑видимому, ничего не имели против соседства женщины‑ламы (жетсюн кушог), к тому же платившей за все покупки наличными «белыми деньгами» (тибетское выражение, обозначающее не товарообмен, но оплату деньгами – монетами или слитками). Они предложили пасти наших лошадей и мулов вместе со своим скотом, что избавляло моих слуг от многих обязанностей. Я решила дать слугам и животным неделю отдыха.

Через два часа по прибытии я уже получила исчерпывающие сведения обо всей местности. Впрочем, рассказывать о ней было почти нечего. Во все четыре стороны света раскинулась под сияющим пустым небом необъятная травяная степь.

Все же в этой образцовой пустыне существовало нечто, достойное интереса. Один лама, живший постоянно где‑то севернее, среди монгольских племен, расположился на лето в пещере, недалеко от нашего лагеря. Ему прислуживали двое трапа, его ученики. Их работа обычно ограничивалась приготовлением чая, и большую часть своего времени они посвящали религиозным упражнениям. По ночам монахи бродили по пустыне, и до пастухов доносились звуки дамару и канглинга, сопровождающие ночные священнодействия в ближних горах.

Что касается их учителя, Рабджомса Гьятцо, то он с самого своего прихода, т. е. уже три месяца, не выходил из пещеры.

Из этих сведений можно было заключить, что учитель совершает дубтхаб или какие‑нибудь другие магические обряды.

На рассвете следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось прийти туда, пока трапа еще были заняты в своей палатке утренними молитвами. Я надеялась обмануть их бдительность и застать ламу за его занятиями врасплох.

Должна сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, обязательного по отношению к ламам. Но зная их привычки, я боялась, как бы Рабджомс Гьятцо не отказался меня принять, если ему доложат о моем приходе.

Докпа объяснили мне дорогу очень хорошо. Я сразу нашла пещеру на середине горного склона, переходившего в долину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Небольшая стена, сложенная из камней, пучков травы и глины, и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взоров случайных прохожих.

Моя стратегия успеха не имела. На горе, на полпути, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда‑то бывшие одеянием отшельника. Мне с трудом удалось убедить его пойти просить учителя удостоить меня аудиенции. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гьятцо сейчас не может меня видеть, но если я приду дней через пятнадцать, он охотно меня примет.

Стоит ли для беседы с этим ламой оставаться здесь дольше, чем я предполагала! Не желая брать на себя никаких обязательств, я попросила передать только, что, может быть, еще вернусь, но пока в этом не уверена.

Два раза в день какой‑нибудь трапа проходил мимо моей палатки по дороге к пастухам за молоком. Юноша, не пустивший меня к ламе, возбуждал интерес и жалость своим болезненным видом. Если бы узнать, чем он болен, можно было бы полечить его каким‑нибудь лекарством из моей аптечки. Однажды я подстерегла его и начала расспрашивать.

Услышав слово «лекарство», молодой монах стал уверять, что совершенно здоров. Но как только речь зашла о его необычной худобе, его широко раскрытые глаза безумца наполнились невыразимым ужасом. Невозможно было добиться от бедняги ничего путного.

Я велела слугам заставить разговориться его товарища, но и тот упорно избегал всяких вопросов. В противоположность обычно болтливым тибетцам, эти двое были удивительно сдержанны. После моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать большой крюк и обходить мой лагерь. Очевидно, они не хотели, чтобы кто‑нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями; я перестала о них думать.

Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины Тханг, умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.

Два всадника во весь опор поскакали в банаггомпа (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек, но из палаток – палаточный монастырь), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.

Служители культа из монастыря, с которым мирянин связан либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, одни только правомочны оказать ему помощь. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гьятцо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг.

Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойника. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и несколько знакомых мирян.

Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно набрасывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. По прошествии восьми дней все обряды должным образом были закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.

В назидание докпа, следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой зен (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации.

Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно‑черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы шла и шла всю ночь. Но цель моего путешествия – место погребения – была меньше чем в часе ходьбы от моей палатки.

Я уже почти дошла, когда вдруг странный звук, хриплый и в то же время пронзительный, разодрал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, его сменил ритмический звук тамбурина.

Этот язык был мне понятен. Кто‑то – без сомнения, один из учеников Рабджомса – опередил меня и совершил возле растерзанного трупа обряд тшед.

Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из моего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу, и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство.

Когда я приблизилась, он читал мантру Праджняпарамита:

Ом! Гатэ, гатэ, парагатэ, парасамгатэ,

бодхи, сватха!

(О мудрость, которая ушла, ушла,

Ушла в неведомое и неведомое неведомого.)

Затем – донг‑донг – монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в глубокое раздумье.

Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки дзена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственным стаккато, и он встал, вызывающе выпрямившись, как бы давая отпор невидимому противнику.

– Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое «я», демонов и богов! – воскликнул он.

Затем, еще повысив голос, приглашая святых, притаившихся лам йндам и кхадома присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание «я попираю ногами» он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками «тсем шее тсем». Его вопли все усиливались и стали оглушительными.

Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек и монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта – маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда‑то очень давно белой, – в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи слоги украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.

Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разбросанных перед ним кусков трупа и видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превращая ландшафт в неверное тусклое сияние.

Как будто в нерешительности, он несколько раз провел, со вздохом, рукой по лбу; наконец, по‑видимому собравшись с духом, схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков – отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого трапа вошел в палатку.

Что мне было делать? Вторая часть обряда должна совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня только доносилось невнятное бормотание священных текстов, прерываемое чем‑то вроде жалобных стонов. Лучше было уйти.

Стараясь не шуметь, я выбралась из своего убежища.

Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо промелькнул какой‑то зверь. Я потревожила волка. До сих пор его отпугивал поднятый налджорпа шум. Но теперь, когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению.

Я уже спускалась по горному склону, когда меня остановил вопль.

«Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, – завывал трапа. – Идите сюда, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые яства для вас. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая, вот одежды, целебные лекарства… Берите, вкушайте!» (слова ритуальных заклинаний).

Молодой фанатик яростно затрубил в свой канглинг, потом закричал дико и вскочил на ноги так порывисто, что ударился головой о крышу палатки, и она немедленно на него обрушилась.

Несколько мгновений он барахтался под полотном, потом вынырнул со страшным искаженным лицом безумца, спазматически воя и корчась, будто во власти невыносимых страданий.

Теперь я поняла, что такое обряд тшед для тех, кто подпадает под гипноз его ритуала. Не было ни малейшего сомнения, что несчастный действительно переживал все муки раздираемого на части и пожираемого заживо страшными чудовищами существа.

Дико озираясь по сторонам, трапа обращался к невидимым существам. Казалось, его обступили целые толпы пришельцев из иных миров и он созерцает страшные нездешние видения.

Зрелище было не лишено интереса, но я была не в силах наблюдать его хладнокровно. Несчастный безумец убивал себя своим загробным спортом. Вот в чем заключалась причина его недуга. Теперь стало ясно, почему он так упорно отказывался от моих бесполезных для него лекарств.

Мне очень хотелось избавить юношу от раздиравшего его кошмара, но я колебалась, зная, что всякое вмешательство означает нарушение установленного правила: «начавшие обряд тшед должны совершать его самостоятельно».

Пока я пребывала в нерешительности, до меня опять донеслось рычание волка. Зверь стоял над нами на вершине утеса и, застыв на месте, ощетинившись, вперил взгляд в сокрушенную палатку, будто и он тоже видел там что‑то страшное.

Молодой монах продолжал корчиться как бесноватый и издавать вопли мученика на костре.

Я больше не могла выдержать и бросилась к нему. Но едва я попала в поле его зрения, как он принялся зазывать меня неистовыми жестами.

– О, приди, алчущий, – кричал он, – пожирай мое тело, пей мою кровь!..

Он принял меня за демона!.. Как мне ни было его жаль, я чуть было не расхохоталась.

– Успокойтесь, здесь нет никаких злых демонов, – сказала я. – Перед вами преподобная женщина‑лама. Вы меня знаете.

Он, очевидно, ничего не слышал и продолжал предлагать себя мне на ужин.

Мне пришло в голову, что в лунном сиянии моя тога придает мне сходство с призраком. Скинув ее с плеч на землю, я тихо заговорила: «Посмотрите на меня, теперь вы меня узнаете!»

Но это был глас вопиющего в пустыне. Несчастный мальчик бредил. Он простирал руки к моей невинной тоге, взывал к ней, как к запоздавшему на пир демону.

Не нужно было вмешиваться. Я только еще больше разволновала этого несчастного.

Пока я размышляла, что предпринять дальше, направлявшийся ко мне неверными шагами трапа споткнулся о колышек палатки, тяжело рухнул на землю и замер. Очевидно, он был в глубоком обмороке. Я следила издали, не поднимется ли он, но подойти к нему не решалась, чтобы еще больше его не напугать. Наконец он зашевелился, и я сочла за лучшее удалиться.

Я решила рассказать ламе, что происходит с его учеником. Вероятно, юноша вообще подвержен припадкам, и не исключено, что Рабджомс Гьятцо об этом не знает. Но сегодня ночью болезненное состояние юноши особенно обострилось. Может быть, учитель пошлет за ним другого трапа и избавит его от долгих часов мучений.

Я поспешила спуститься с горы в тханг. Еще долго до меня доносились звуки канглинга, изредка сопровождаемые воем волка. Шум становился все глуше, пока окончательно не замер, и я снова с наслаждением погрузилась в безмятежную тишину пустыни.

Крошечная звездочка в горной расселине – слабый свет алтарного светильника – служил мне маяком.

Я обошла палатку, где, по всей вероятности, уже спал второй слуга ламы, и быстро поднялась к пещере.

Рабджомс Гьятцо был погружен в медитацию. Когда я подняла завесу у входа и заговорила с ним, он, не меняя позы, только поднял на меня глаза. Несколькими словами я обрисовала ему, в каком состоянии я оставила его ученика.

Лама слабо улыбнулся. «По‑видимому, вы знакомы с обрядом тшед, жетсюн‑ма (высокочтимая, «преподобная». Очень вежливое обращение к женщине, занимающей высокий сан в религиозном ордене ламаистов), не правда ли, – сказал он спокойно.

– Да, я сама совершала этот обряд.

Он молчал.

Я подождала немного и, видя, что лама совсем забыл о моем существовании, снова попыталась воззвать к его состраданию:

– Римпоче («драгоценный» – очень почтительное обращение), я серьезно предупреждаю вас. Я обладаю кое‑какими познаниями в медицине и знаю, что от испытываемого ужаса ваш ученик может серьезно заболеть или даже сойти с ума. Мне показалось, что он на самом деле чувствует, будто его пожирают заживо.

– Конечно, он чувствует это, – все так же невозмутимо ответил лама, – и не подозревает, что пожирает сам себя. Может быть, он когда‑нибудь это поймет…

Я было собралась возразить – прежде чем бедняга что‑нибудь поймет, он, вероятно, предоставит другим возможность совершать обряд тшед над своим собственным трупом. Но лама угадал мою мысль и, не дав мне вымолвить ни слова, снова заговорил, слегка возвысив голос:

– Из ваших слов можно заключить, что вы избрали «прямой путь» (путь мистиков). Разве ваш наставник не говорил вам о подстерегающих на этом пути опасностях, разве не по доброй воле подвергаетесь вы тройному риску: болезни, безумию и смерти?

– Трудно, – продолжал лама, – совершенно избавиться от иллюзий, рассеять мираж воображаемого мира и отрешиться от верований в химер. Знание истины (буквально «праведное зрение», лицезрение истины) – драгоценная жемчужина, и за нее приходится дорого платить. Существует множество способов достигнуть трахпа (внешнее освобождение, духовное просветление). Может быть, ваш способ менее примитивен и жесток, чем путь того, кого вы жалеете, но я уверен, и ваш путь несладок. В противном случае он ничего не стоит. Теперь идите в свою палатку. Если захотите меня видеть, можете прийти завтра днем.

Было бесполезно настаивать. Высказанные ламой мысли выражают мировоззрение почти всех тибетских мистиков.

Я молча поклонилась и отправилась в свой лагерь.

На следующий день я опять навестила Рабджомса Гьятцо, и в течение нескольких дней, пока я еще оставалась в этой местности, мы подолгу с ним беседовали. Ламу едва ли можно было назвать ученым, но во многих вопросах его суждения отличались глубиной, и я считаю свою встречу с ним большой для себя удачей.

Разумеется, не следует принимать на веру все страшные россказни налджорпа об обряде тшед. Тем не менее ощущение пожираемого заживо у совершающих обряд молодых монахов и случаи их гибели – далеко не редкость. Помимо только что рассказанного, мне известны еще два или три таких же случая, когда – совсем как Рабджомс Гьятцо – духовные наставники несчастных учеников‑налджорпа отказывались открыть им глаза на субъективный характер их ощущений и таким образом избавить их от страданий. Кроме того, как я уже говорила, многие учителя‑ламы сами убеждены, что далеко не все эти ужасные переживания вполне субъективны.

По преданию, творцом драматической инсценировки тшед и его ритуальных текстов был некий лама Падма Ригдзин, глава секты «Великое завершение», живший около двух столетий тому назад. В 1922 году мне довелось побывать у его преемника, вернее, у того самого Падма Ригдзина, в соответствии с тибетскими верованиями много раз умиравшего и рождавшегося вновь, всегда занимая престол гомпа Дзогсчен.

Монастырь возвышается на окраине северной пустыни среди дикой унылой местности. Такой ландшафт, вполне естественно, должен придавать воображению монахов мрачное направление.

Оказалось, однако, что мой любезный хозяин Падма Ригдзин не имел ни малейшей склонности к меланхолии. В его уме своеобразно сочетались интересы коммерсанта‑дельца с самыми ребяческими вкусами. Он долго меня расспрашивал об Индокитае и Бирме, осведомляясь о статьях импорта и экспорта в этих странах. Ему хотелось, главным образом, узнать, можно ли выписать оттуда павлинов для пополнения своей небольшой зоологической коллекции.

Но вдали от роскошных покоев ламы в маленьких уединенных домиках ютились монахи, их сосредоточенные лица и таинственные повадки вполне гармонировали с окружающим пейзажем.

В специально построенных для этих целей обителях и подвизались анахореты, соблюдавшие самые суровые правила затворничества. Они не имели никакого сношения с внешним миром. Некоторые из них стремились развить в себе сверхнормальные психические способности, другие пребывали в состоянии мистического созерцания, по символу веры их секты, приводившего спасающихся к духовному озарению.

С незапамятных времен монастырь Дзогсчен славится как центр обучения эзотерическим тайным методам духовного совершенствования.

Те, кто постиг скрытый смысл тшед, могут обходиться без инсценировки обряда. Он сводится для них к безмолвной медитации. В процессе ее они должны мысленно переживать все перипетии трагедии. Вскоре и это упражнение в свою очередь становится бесполезным.

И все‑таки воспоминания ли о далеком времени ученичества или другие, только им известные соображения побуждают некоторых из гомштенов иногда собираться и совершать обряд тшед коллективно. Тогда священнодействие превращается в своеобразное мистическое торжество: отправляющие обряд ламы празднуют свое духовное освобождение.

Мне выпала редкая удача видеть, как некоторые из этих подвижников Кхампа – высокого роста, в живописных маленьких юбочках из простой ткани респа, с заплетенными в косу волосами до пят – плясали под звездами на вершине нашего мира и затем погружались в состояние глубокой медитации. Так и заставало их восходящее солнце – сидящими в позе Будды: оцепенело выпрямившись, со скрещенными ногами, опущенными долу глазами, точно каменные изваяния.

Это было незабываемое зрелище.

В начале этой главы я упоминала о демонах‑охотниках за «дыханием жизни». В Тибете о них можно услышать очень много.

По тибетским верованиям, некоторые из этих дьявольских созданий ведут кочевой образ жизни, и, постоянно подстерегая добычу, сами похищают «дыхание» живых существ. Но есть и другие – обитающие постоянно в определенной местности. Эти оседлые демоны довольствуются последними вздохами умирающих, доставляемыми им по их заказу. Обязанности посыльных исполняют специальные лица, мужчины или женщины, но бессознательно, действуя в состоянии транса.

Ограничиваются ли они этой пассивной ролью? Не добывают ли «последнее дыхание» насильственно, раньше рокового смертного часа? Никто этого не знает, и никто не может с уверенностью распознать тех, кто занимается этим ремеслом. Сами «разносчики дыхания» обычно и не подозревают, какие дела они совершают в бессознательном состоянии со своим «двойником».

Одно известное содружество пожирателей дыхания – вернее, пожирательниц, так как речь идет о демонах‑дамах – поселилось в историческом монастыре Самье на берегу Брамапутры, на юге Лхасы. Мы посетили их логово на обратном пути из Лхасы. Путешествие туда само по себе полно впечатлений и прекрасно настраивает ум на восприятие фантастических рассказов.

Под самой Лхасой на левом берегу Иеру Цзангпо (Брамапутры) раскинулась Сахара в миниатюре. Белые дюны беспрерывно наступают на страну и отвоевывают все новые и новые территории. Преодолев преграду, создаваемую на их пути цепью гор, пески добрались до долины Кйи Чу, и их тонкая пыль уже начинает скапливаться вдоль оград Норбулинга – загородного дворца Далай‑ламы.

За пределами живописного монастыря Дорджи‑Таг путник попадает в настоящую пустыню. Сперва еще виднеются вдали несколько сиротливо прижавшихся к подножию гор одиноких ферм с полями, почти совсем погребенными под песками. Затем всякие признаки жилья и посевов исчезают. Насколько хватает глаз, расстилаются волнистые ослепительно‑белые песчаные просторы. Глубокое, без единого облачка синее небо, пылающее солнце, слепящий отраженный свет – все создавало иллюзию, будто я снова в Джериде. Но если ландшафт напоминал африканскую пустыню, «вкус» воздуха был совсем иным: это был все тот же воздух великого Тибета, но такой легкий, какой бывает только на высоте трех тысяч метров над уровнем моря.

Об этом крае ходят по стране бесчисленные легенды, от самых древних до сложенных в наши дни. Во многих местах демонстрируют следы когда‑то совершенных здесь чудес. Одним из самых замечательных памятников считается здесь гигантский утес, одиноко вознесенный из русла речного потока. Рассказывают, будто несколько веков тому назад этот колосс улетел из Индии и направился по воздуху в Тибет. О цели его оригинального путешествия история умалчивает. Может быть, каменного великана поразила безмятежная красота широкой долины, синяя река, лазоревое небо? Не остановился ли он, восхищенный, погрузив в речной поток свое богатырское тело? Как бы там ни было, его странствиям пришел конец, и с тех пор он стоит одинокий, замерев в экстазе бессмертного восторга, и бурный поток омывает его исполинское подножие.

Мы приехали в Самье вечером.

Ландшафт был более или менее однообразен – скорбный и таинственный, как лицо умирающего в его последний час.

В пустыне Гоби тоже на всем лежит печать бессильного отчаяния обреченных на неотвратимую гибель существ, и мне был знаком молящий о помощи взгляд жалких цветочков с венчиком, наполненным смертоносной пылью. Но в окрестностях Самье чудится, будто непосредственное воздействие природы усугубляется влиянием неведомых оккультных сил, и к вызываемому унылым пейзажем тоскливому чувству примешивается смутная тревога, почти ужас.

Самье – почти наполовину поглощенный пустыней оазис – будто погружен в старчески‑бесстрастные воспоминания о былом величии или в состоянии высшей степени отрешенности от всего мирского невозмутимо взирает, как вздымаются вокруг грозящие захлестнуть его роковые волны. Песок окутал окаймляющие монастырь высокие горы уже почти до самых вершин, точно саваном. К монастырскому порогу подступают все новые дюны. Унылые верхушки деревьев бывшей здесь когда‑то подъездной аллеи едва пробиваются из затопившего их песчаного моря.

Монастырь обнесен выбеленной известью стеной. Выше по склону лепятся на одинаковом расстоянии друг от друга многие тысячи миниатюрных шертен. Еще выше за ними щетинятся шпили других, белых или зеленых шертен, и среди них блестят позолоченные кровли нескольких храмов.

На закате все выглядит восхитительным и странным. Все кажется призрачным. Затерянный среди этой мертвой пустыни гомпа красуется словно сказочный город, созданный мановением жезла чародея.

Действительно, Самье создан волшебником и, если верить легенде, монастырь был построен чудесным образом.

Самье – одно из самых знаменитых исторических мест Тибета. Именно здесь к началу восьмого века был сооружен первый буддийский монастырь Страны снегов (существует поверье, что пришедшие из Индии монахи‑буддисты основали в Тибете монастырь в самом начале нашей эры, но предание это ничем не подтверждается).

Тибетские летописи рассказывают, как демоны воспротивились постройке монастыря и каждую ночь разрушали все, что каменщики успевали сделать за день. Прославленный маг Падмасамбхава не только положил конец тем зловредным козням, но превратил демонов в своих покорных рабов. Демоны были вынуждены сами закончить за несколько дней сооружение монастыря.

Может быть, эта легенда – просто переложение на язык сказки действительных фактов. В образе демонов выведены члены секты древней религии Тибета, ожесточенно сопротивлявшейся возведению монастыря. Это были бон‑по – именно против них Падмасамбхава боролся в течение всего своего пребывания в Тибете. Нельзя сказать, что он одержал над ними верх – вернее, они заключили полюбовное соглашение.

Самье очень долго служил резиденцией для могущественных лам. Основание секты «Желтых шапок» и господствующее положение ее членов как представителей официального духовенства постепенно снизили значение монастыря. Между тем другие общины ламаистов, принадлежащие, как и Самье, к секте «Красных шапок», оказались более стойкими в борьбе со своими противниками. Следовательно, полный упадок знаменитого «монастыря Падмасамбхавы» был вызван еще и другими причинами. На некоторые из них проливает свет история, но многие склонны объяснять разорение гомпа Самье и непреодолимое наступление на него пустыни действиями оккультных сил. Во всяком случае, в настоящее время Самье почти совсем заброшен, и всех рассеянных по его огромной территории монахов едва ли наберется человек тридцать.

Многие дома, когда‑то служившие жилищами для монахов, теперь заселены мирянами‑арендаторами и превратились в фермы. От большого числа построек остались одни развалины да кучи щебня. И все‑таки среди этого запустения некоторые храмы до сих пор содержатся в полном порядке.

Творение чародея Самье проникнуто духом своего создателя. Монастырь весь, до самых закоулков, дышит таинственностью, и когда ложатся вечерние тени, даже невинные идущие с пастбища домой животные имеют нездешний коварный вид дьявольских оборотней.

И на самом деле, монастырь служит приютом одному из величайших оккультистов и официальных оракулов Тибета ламе Тше‑кионг, поселившемуся в храме Угс Кханг (Жилище животворного духа). Так называют тибетцы помещение, куда доставляется, как они уверены, последнее дыхание умирающих. Некоторые утверждают, что вообще «последние вздохи» всех переселяющихся из земной юдоли в лучший мир устремляются в Самье. Более скромная версия ограничивает размеры этой фантастической процессии «последними вздохами» расстающихся с жизнью в округе Самье, включая сюда и Лхасу.

Обязанность транспортировки «угов» от места упокоения покинутого ими тела до Самье возложена на особую категорию людей.

Само собой разумеется, человек тут действует бессознательно во время сна или в трансе. Его материальное тело в этом не участвует и не покидает своего жилища. В состоянии бодрствования он ничего о своих странствиях не помнит.

Если моим читателям верования тибетцев покажутся очень уж нелепыми, я напомню им, что и в наших странах и в наше время есть люди, воображающие, будто иногда по ночам странствуют в далекие края; точно так же, как «транспортировщики дыхания жизни», они никогда не могут вспомнить о своих ночных приключениях.

Разве суеверие не единая религия, объединяющая народы всего земного шара?

Почему «дыхание жизни» доставляется именно в Самье, объясняется тем, что демоны‑самки, именуемые Сингдонгмо (львиная маска), избрали Самье в качестве своей резиденции. Они занимают покои в храме‑обители прорицателя ламы и туземного бога Пекара.

Покои эти всегда заперты. В одной совершенно пустой комнате разложены колода мясника и ритуальный нож с кривым лезвием. При помощи этих двух инструментов Сингдонгмо крошат «дыхания».

«Рубка дыхания» – несомненно, чудо первоклассное, но тибетцы по‑своему неоспоримо доказывают его подлинность. Колода и нож остаются в логове дьяволиц в течение года. Затем их убирают и заменяют новыми. Говорят, тут‑то и можно удостовериться, что лезвие ножа изношено и зазубрено, а доска иссечена и выщерблена от употребления.

Угс Кханг породил множество страшных, способных вызвать кошмары, рассказов. В них описываются терзания и борьба плененных «дыханий» и ужасающие случаи побега, когда «последние вздохи», не помня себя от ужаса, мчатся по всей стране, преследуемые Сингдонгмо.

Жители Самье уверяют, будто порой по ночам из Угс Кханга доносятся стенания, хохот, крики и постукивание ножа о кухонную доску. Впрочем, такое дьявольское соседство нисколько не мешает славным тибетцам – монахам и крестьянам – почивать в этом жутком монастыре безмятежным сном.

Во время моего пребывания в гомпа я не преминула как можно лучше рассмотреть в Угс Кханге все, что только можно увидеть. Перед входом в покои лежали кожаные мешки, символизирующие невидимую тару для упаковки доставляемых последних дыханий умирающих. Дверь была заперта на несколько огромных висячих замков и запечатана печатью Далай‑ламы.

По установленным правилам, дверь эту должны открывать раз в году, чтобы дать возможность ламе Тше‑кионгу сменить ритуальные нож и доску. По словам одного из сановников культа храма, это правило теперь соблюдается не так строго и смена кухонных принадлежностей Сингдонгмо производится реже.

Кроме того, когда‑то Тше‑кионгу при посещении этого дьявольского логова предоставлялось право брать кого‑нибудь себе в провожатые. Он лишился этого преимущества в результате одного странного и трагического происшествия.

Говорят, однажды, когда лама Тше‑кионг, заменив ритуальные предметы, собирался уже покинуть апартаменты Сингдонгмо в сопровождении своего эконома, последний вдруг почувствовал, что кто‑то, ухватившись сзади за складки его тоги, тянет обратно в комнату. «Кушог! Кушог! – закричал он в ужасе, обращаясь к ламе. – Кто‑то держит мой зен и не пускает меня!» Оба обернулись, но в комнате никого не было. Лама снова направился к двери. Он уже переступил порог, и эконом тоже собирался последовать его примеру, как вдруг упал, как подкошенный. Он был мертв.

С тех пор лама Тше‑кионг один должен подвергаться в Угс Кханге оккультным опасностям. Полагают, что высокая степень посвящения и магические заклинания, тайной которых он владеет, должны ограждать его от враждебных влияний.

Тогда как Сингдонгмо удовлетворяются кушаньем из рубленого «дыхания жизни», некоторые из их злокозненных собратьев добывают свои жертвы с помощью одержимых отравителей, тоже действующих в бессознательном состоянии.

Об этих отравителях по всему Тибету ходят бесчисленные легенды, приводя в трепет путешественников, пребывающих в постоянном страхе встретиться с кем‑нибудь из них.

Своеобразная обязанность «наследственного хранителя яда» выпадает, главным образом, на долю женщин.

Что это за яд – толком никто не знает. Во всяком случае, он не естественного происхождения – ни растительного, ни минерального. Возможно, он по составу напоминает таинственные средневековые приворотные зелья, но больше похоже на истину, что волшебный яд существует только в воображении тибетцев. Говорят, будто женщины хранят его под грудью в мешочке. Однако этого сам никто никогда не видел, даже если предполагаемая носительница отравы была совершенно раздета. Впрочем, как уверяют, яд этот совершенно невидим для простых смертных, и подобная таинственность только увеличивает внушаемый им ужас.

Неминуемо наступает время пустить яд в употребление. Его хранитель или хранительница не могут уклониться от исполнения своей обязанности и действуют в состоянии транса.

Если при этом под руку не попадается какой‑нибудь прохожий, «одержимый» должен поднести отравленное зелье другу или родственнику. Таинственным шепотом рассказывают ужасные случаи об отравлении матерью единственного сына, о муже, подающем чашу отравленного чая любимой женщине, ставшей его женой только накануне. Если в роковой час поблизости никого не будет или же жертва откажется от отравленного напитка или пищи, то отравитель должен проглотить яд сам.

Я сама видела человека, бывшего – если ему верить – героем странного приключения с ядом.

Как‑то он путешествовал и по дороге зашел на какую‑то ферму попросить напиться. Хозяйка приготовила для него пиво, залив кипятком зерно, заквашенное в деревянном сосуде (тибетцы в Гималаях пьют горячее пиво), и затем поднялась к себе на верхний этаж.

Оставшись один, путник с удивлением увидел, что пиво в деревянной чашке бьет ключом и кипит. Для тибетцев такое необычное кипение служит признаком отравы.

На огне стоял котелок с кипятком, откуда женщина брала воду, заваривая зерно. Гость зачерпнул из котла кухонным ковшом и вылил его содержимое в подозрительное пиво. Сейчас же наверху раздался стук от падения чего‑то тяжелого. Оказалось, что упала мертвой угощавшая его женщина.

В Тибете оккультный яд служит для путешественников предметом постоянной тревоги. Сколько раз меня серьезнейшим образом отчитывали очень почтенные люди, предупреждая об опасности, какой я себя подвергала, пользуясь гостеприимством незнакомых людей, и заклинали быть осторожнее и внимательно осматривать предлагаемое угощение.

Как утверждают, отравители оказывают особое предпочтение лицам духовного звания, так как их дьявольские хозяева ставят им смерть какого‑нибудь святого ламы в особую заслугу.

Специальные, сделанные из особого дерева чаши считаются чувствительными к яду, обнаруживая его присутствие непроизвольным кипением налитой в них жидкости. Поэтому чаши такие ценятся на вес золота.

Иногда в хранении яда начинают подозревать какую‑нибудь почтенную мать семейства. Никто не знает, где она его прячет, никто не пытается его отыскать и от него избавиться. Все убеждены – против этой напасти не существует никакого средства, никакой защиты. Все подстерегают малейшее движение несчастной женщины, сторонятся ее, и часто она сама начинает верить в существование своего яда.

Со смертью хранителя отравы опасность не устраняется. Этот неиссякаемый яд передается по наследству, и наследник не имеет никакой возможности от него отказаться. Волей‑неволей он вступает во владение ядом и вынужден стать отравителем в свою очередь.

Повторяю, одержимый применяет яд по назначению, всегда действуя бессознательно, как орудие чужой воли.

Тибетцы верят, что не только живые существа восприимчивы к состоянию одержимости, но и неодушевленные предметы тоже могут служить орудием злой воли.

В следующих главах читатели познакомятся с методами магов, внушающих, как они думают, вещам свою волю. Не рекомендуется держать в домах мирян или не получивших посвящение монахов предметы, которые уже использовались при совершении магических обрядов, так как порабощенные с их помощью злые существа могут выместить свою обиду на беззащитных хозяевах.

Этому народному поверью я обязана приобретением нескольких любопытных предметов. Не раз лица, получавшие такие вещи по наследству, навязывали их мне под видом подарков.

Но однажды удача выпала на мою долю при таких удивительных обстоятельствах, что об этом стоит рассказать.

Во время одного путешествия нам повстречался небольшой караван лам. Остановившись для беседы с ними, как того требует обычай на этих дальних тропах, где путники встречаются так редко, я узнала, что они везут пурба – зачарованный кинжал, бывший уже причиной многих бедствий.

Роковой ритуальный предмет принадлежал их главе, недавно преставившемуся ламе. Кинжал начал свои козни еще в монастыре: из троих прикоснувшихся к нему монахов двое умерли, а третий упал с лошади, сломал ногу. Затем один из больших храмовых стягов, предназначенных для благословения верующих, укрепленный во дворе гомпа, вдруг сломался, что было очень плохим предзнаменованием. Перепуганные монахи, не осмеливаясь уничтожить пурба, чтобы, чего доброго, не накликать еще больших бед, заперли его в шкаф, где после этого стал раздаваться страшный шум. В конце концов было решено отвезти злокозненный кинжал в маленькую уединенную пещеру, посвященную одному божеству. Однако кочующие в той местности пастухи воспротивились. Они напомнили, как другой такой же пурба – никто не знал, где и когда это было, – при подобных же обстоятельствах, перемещаясь без посторонней помощи по воздуху, убил и изранил множество людей и животных.

Несчастные транспортировщики зловещего кинжала тщательно завернули его в бумагу с напечатанными на ней заклинаниями и запрятали в специальный ящик. Они выглядели очень удрученными. При взгляде на их скорбные лица у меня пропало желание посмеяться над ними. Кроме того, я хотела посмотреть на заколдованное оружие.

– Покажите мне пурба, – сказала я. – Может быть, я найду средство вам помочь.

Они боялись достать его из футляра. Наконец, после бесконечных переговоров мне позволили вынуть его из ящика собственноручно.

Это была старинная, очень редкая вещь. Только самые большие монастыри обладают такими пурба. Во мне проснулась страсть коллекционера. Мне очень хотелось его иметь, но я знала – ламы не продадут его ни за что на свете. Нужно было что‑нибудь придумать.

– Остановимся на ночлег вместе, – предложила я, – и пусть пурба пока останется у меня. Я подумаю.

Я им ничего не обещала, но перспектива хорошего ужина и возможность отвлечься от тревог в беседе с моими слугами их соблазнила.

Когда стемнело, я удалилась в сторону от палаток, демонстративно захватив с собой кинжал, так как оставить его в лагере на время моего отсутствия, да еще без ножен, значило бы еще больше напугать и без того не помнящих себя от страха наивных тибетцев. Решив, что отошла от лагеря уже достаточно далеко, я воткнула в землю орудие и причину стольких волнений и бедствий, и уселась на циновку, раздумывая, как бы мне уговорить лам уступить его.

Я просидела так несколько часов. Вдруг поблизости от магического кинжала мне почудился силуэт какого‑то ламы. Я видела, как он приблизился, осторожно наклонился: из‑под складок тоги, окутывающей немного нечеткий в темноте стан человека, медленно освободилась рука и потянулась к кинжалу. С быстротой молнии я вскочила и, опередив вора, выхватила из земли оружие.

Ах, значит, не одна я хочу завладеть оружием! Среди мечтающих от него отделаться кто‑то менее наивный знает ему цену и желает продать его украдкой. Он думал, что я заснула, и был уверен, что я ничего не замечу. А завтра утром исчезновение кинжала объявили бы вмешательством оккультных сил, и родилась бы еще одна легенда. Даже жаль, что такой прекрасный план провалился.

Но кинжал был у меня. Я так крепко его зажала, что мои возбужденные приключением нервы реагировали на ощущение впившихся в ладонь выпуклых узоров кожаной рукоятки и мне почудилось, что она слегка зашевелилась в моей руке… Но где же вор? Покрытая ночной мглой долина была пустынна. Бродяга, должно быть, убежал, пока я наклонялась, чтобы вытащить кинжал из земли.

Я поспешила в лагерь. Очень просто: тот, кто в лагере отсутствует или вернется после меня, и есть вор. Я застала всех бодрствующими за чтением священных текстов, ограждающих от нечистой силы, и вызвала Йонгдена к себе в палатку.

– Кто из них отлучался? – спросила я.

– Никто, – ответил Йонгден, – они едва живы от страха. Я сердился на них: они ходили по своим надобностям возле самых палаток.

Ну, значит, мне померещилось. Впрочем, может быть, мне это будет на руку.

– Слушайте, – обратилась я к людям. – Вот что сейчас произошло… – И откровенно рассказала ламам, что мне привиделось и какие в результате у меня возникли подозрения.

«Это наш великий лама, нет никакого сомнения, это был он, – закричали они. – Он приходил за своим кинжалом и, может быть, убил бы вас, если бы успел его схватить. О, жетсюн‑ма, вы на самом деле великая гомтшен‑ма, хотя некоторые и называют вас пелинг (иностранка). Наш тсавай‑лама (отец и духовный владыка) был могущественным магом, и все‑таки ему не удалось отнять у вас свой пурба. Теперь оставьте его себе, оставьте его себе… Он больше никому не причинит зла».

Они говорили все вместе, возбужденно, ужасаясь при мысли, что их колдун‑лама, еще более страшный после переселения в мир теней, прошел так близко от них, и в то же время радуясь избавлению от заклятого кинжала.

Я разделяла их радость, но по другой причине: теперь пурба принадлежал мне. Но порядочность не позволила мне воспользоваться их растерянностью.

– Подумайте, – обратилась я к ламам, – может быть, я приняла за ламу какую‑нибудь тень… может быть, я заснула сидя, и мне все это приснилось…

Они ничего не хотели слышать. Лама приходил, и я его видела, ему не удалось схватить пурба, и по праву более сильного я стала законной обладательницей кинжала… Сознаюсь, меня не трудно было убедить.

Определенный и довольно многочисленный класс тибетских мистиков предается мечтаниям и зловещим обрядам, отводя в них значительную роль трупам. Рядовой колдун видит в обрядах только средство добиться оккультного могущества. Но другие, более просвещенные, усматривают в них либо тайное наставление, преподанное в форме символов и притч, либо своеобразный способ духовного совершенствования. Нельзя сомневаться, к тому же, что во всех рассказах о колдунах вымысел занимает гораздо больше