Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Люсьену Декаву 1 page
Вставай! Бери свои штаны! То коротки, а то длинны. И куртку грубую! Рубашку, скомканный берет. Ботинкам этим сносу нет, Носи до гроба их!.. Тюремная песня
Вот опять я один. Это так тяжело, так ужасно, так мучительно… Скоро я стану старым. И все это наконец закончится. Множество людей побывало здесь, в моей комнате. Они о чем‑то говорили. Я даже не помню о чем. Их больше нет. Разбросанные по всему свету, они состарились, обрюзгли и опустились. Вчера в восемь часов умерла мадам Беранж, консьержка. Из ночной темноты поднимается ураган. Наверху, где мы находимся, дом дрожит. Она всегда была так добра, внимательна и преданна мне. Завтра ее хоронят на улице Соль. Ей было уже много лет, в самом деле, очень много. Я сказал ей в первый же день, когда она закашляла: «Ни в коем случае не ложитесь! Сидите в кровати!» Я опасался худшего. А потом… Стало совсем плохо… Я ведь не постоянно занят этой дерьмовой медициной. Я напишу, что мадам Беранж умерла, тем, кто знал меня, кто знал ее. Где они?.. Я хотел бы, чтобы ураган становился все сильней и сильней, чтобы обвалилась крыша, чтобы весна больше не пришла, чтобы наш дом исчез. Мадам Беранж знала, что все огорчения приходят вместе с письмами. Я даже не представляю, кому написать… Все эти люди далеко… Они уже совсем не те, они слишком забывчивы и непостоянны, им не до того… Бедная мадам Беранж, ее одноглазую собаку заберут, уведут… Все горе, принесенное письмами, вот уже почти двадцать лет копилось у нее. Оно там, в запахе недавней смерти, в ее невыносимом остром привкусе… Горе вышло наружу… Оно там… Рыщет… Оно знает нас, теперь мы тоже знаем его. Оно не уйдет больше никогда. Надо погасить в комнате свет. Кому я буду писать? У меня больше никого нет. Никого, с кем я мог бы спокойно встретить благородный дух смерти… а потом спокойно поговорить… Ты один и надейся только на себя! Под конец моя бедная старушка не могла даже говорить. Она задыхалась, хватала меня за руку… Вошел почтальон. Он видел, как она умирает. Легкая икота. Все. Когда‑то многие заходили к ней спросить обо мне. Все они далеко, очень далеко, они растворились, разъехались в поисках счастья. Почтальон снял кепку. Я мог бы выразить свою ненависть прямо сейчас. Это я умею. Но всему свое время. А пока я буду рассказывать. И расскажу такое, что со всех концов света они приедут только для того, чтобы меня убить. Тогда с этим будет покончено, и я буду удовлетворен. * * * В больнице, где я работаю, при институте Линюси, у меня уже были неприятности из‑за моих рассказов… Мой кузен Гюстен Сабайо категоричен: мне следовало бы изменить стиль. Он тоже врач, но на другом берегу Сены, в Шапель‑Жонксьон. Вчера у меня не было времени сходить к нему. Я как раз хотел поговорить с ним о мадам Беранж. Но я немного опоздал. Консультировать — тяжелое ремесло. К вечеру он тоже устает. Почти все люди задают утомительные вопросы. Торопиться бесполезно, все равно им приходится повторять все предписания по двадцать раз. Им доставляет удовольствие мучить тебя, заставлять говорить… Они и не подумают следовать твоим советам. Но они подозревают, что ты недостаточно усердствуешь, и для большей уверенности требуют: банки, рентген, анализы… Чтобы их простукали сверху донизу… Чтобы все измерили… Артериальное давление и тупость… Гюстен занимается этим в Жонксьон уже тридцать лет. А я своих придурков в одно прекрасное утро пошлю в Вилетт пить теплую кровь. Надеюсь, это утомит их уже с самой зари. Я еще толком не знаю, что бы такое сделать, чтобы их отвадить… Позавчера я наконец смог пойти навестить Гюстена. Его дыра в двадцати минутах ходьбы от моей, сразу же за Сеной. Погода была не очень. Все же я собрался. Я решил поехать на автобусе. Заканчиваю прием. Удираю через перевязочную. Но тут какая‑то баба вцепляется в меня. Она растягивает слова, как и я. Это от усталости. У нее сиплый голос, это уже от пьянства. Она ноет, тащит меня куда‑то. «Доктор, идемте, я вас умоляю!.. Моя доченька, моя Алисочка!.. Это на улице Рансьен!.. В двух шагах!..» Я не обязан туда идти. В конце концов, я уже закончил прием!.. Она настаивает… Мы уже вышли. Мне осточертела эта херня… Я починил сегодня уже тридцать мудил… Не могу больше… Пусть они кашляют! Харкают кровью! Развалятся на части! Пусть они все измудохаются! Пусть они улетят на собственных газах!.. Мне наплевать на это!.. Но плакальщица хватает меня, бесцеремонно вешается на шею, дышит на меня своим отчаянием. Оно здорово отдает «чернилами»… У меня нет сил сопротивляться. Она не отстает от меня. Может быть, на улице Касс, длинной и без фонарей, я дам ей ногой под жопу и смоюсь… Все же я слизняк… Я уже сник… И снова начинается та же песня: «Моя доченька!.. Я вас умоляю, доктор!.. Моя Алисочка!.. Вы же знаете ее?..» Улица Рансьен не так уж близко… Ну и влип же я… Я знаю, где это. За кабельным заводом. Я слушаю ее как в тумане… «Мы получаем только восемьдесят три франка в неделю… а у нас трое детей!.. И мой муж так ужасно со мной обращается!.. И сказать стыдно, дорогой доктор!..» Я знаю наизусть всю эту дребедень. Воняет сгнившим зерном, в ее дыхании клокочет мокрота… Вот и конура… Я вхожу. Наконец могу сесть… Малышка в очках. Я располагаюсь у ее кровати. Она вяло играет с куклой. Я пытаюсь ее развлечь. Я могу быть забавным, если постараюсь… Соплячка не так уж плоха… Она тяжело дышит… Все ясно, это воспаление… Я смешу ее. Она задыхается. Я успокаиваю мать. Эта корова хочет воспользоваться тем, что я попал в ее хлев, и тоже проконсультироваться. По поводу множества синяков на ляжках. Она задирает юбки: прожилки, как на мраморе, и даже глубокие ожоги. От кочерги. Вот каков ее безработный. Я даю совет… При помощи веревочки я заставляю ходить безобразную куклу… Она поднимается, опускается, доходит почти до дверной ручки… Все‑таки это лучше, чем разговаривать. Я слышу множество хрипов. В конце концов это не так уж страшно… Я снова ее успокаиваю. Два раза повторяю одно и то же. Это начинает надоедать… Девочка уже смеется. И опять начинает задыхаться. Я пытаюсь помочь. Она синеет… Может, это дифтерит? Надо бы посмотреть… Взять мазок?.. Завтра!.. Приходит папаша. На свои восемьдесят три франка он может нажраться только сидром, на вино не хватает. «Я здорово пью. От этого хочется ссать!» — сообщает он мне сразу же. Пьет из горлышка. Показывает мне свой член… Мы пьем за то, что малыш не так уж плох. Меня больше интересует кукла… Я слишком устал, чтобы заниматься взрослыми и диагнозами. Все взрослые — настоящие сволочи! До завтра я не хочу видеть больше ни одного. Мне плевать, что меня не принимают всерьез. Я пью еще за здоровье. Моя помощь бесплатна и к тому же сверхурочна. Мать опять напоминает мне о своих ляжках. Я даю последний совет. И спускаюсь по лестнице. По улице ковыляет маленькая собачонка. Она увязывается за мной. Сегодня ко мне все цепляются. Собачонка — крошечный фокс, черный с белым. Мне кажется, она потерялась. Эти наглые безработные меня даже не проводили. Уверен, что они уже начали драться. Слышны вопли. Пусть же он запихнет свою кочергу целиком ей в задницу! Чтобы образумить эту шлюху! Это ее отучит беспокоить меня! Я иду налево… Точнее говоря, по направлению к Коломб. Собачонка бежит за мной… За Аньер находится Жонксьон, там мой кузен. Но собачонка сильно хромает. Она смотрит на меня. Не могу видеть, как она тащится. Пожалуй, лучше вернуться. Возвращаюсь через мост Бине и заводскую окраину. Больница еще не закрыта… Я говорю мадам Ортанз: «Покормим собачку. Пусть кто‑нибудь купит мяса… Завтра позвоним… За ней приедут из “Общества защиты”. На ночь ее нужно запереть». И ухожу спокойный. Но собачонка оказалась очень пугливой. Ее, наверное, сильно били. Улица жестока. На следующий день, едва мы открыли окно, она не стала ждать, а выпрыгнула наружу, нас она тоже боялась. Она думала, что ее хотят наказать. Она ничего не понимала. И никому уже не верила. И это было ужасно. * * * Гюстен прекрасно меня понимает. Когда он голоден, от него можно услышать замечательные вещи. Ему доступен самый высокий стиль. Его мнению можно доверять. Он совершенно не завистлив. Он не требует от жизни слишком много. Когда‑то он пережил разочарование в любви и не хочет с ним расставаться. Он говорит об этом очень редко. Это была легкомысленная женщина. Гюстен — исключительный человек. Он всегда остается верен себе. А пока он пьет… Сон для меня — мучение. Если бы я всегда хорошо спал, я никогда бы не написал ни строчки… «Ты мог бы, — говорит Гюстен, — рассказать что‑то приятное… иногда… В жизни не одна только грязь…» В определенном смысле это довольно верно. Мною владеет настоящая мания, я слишком односторонен. А ведь было время, когда у меня постоянно гудело в ушах, когда меня лихорадило гораздо чаще, чем теперь, и я не был столь пессимистичен… Меня посещали прекраснейшие мечты… Моя секретарша мадам Витрув тоже делает мне замечания на этот счет. Она хорошо осведомлена о причинах моих страданий. Когда человек одарен, он невнимателен к своим шедеврам, способен их потерять. Я говорю себе: «Эта шлюха Витрув наверняка где‑то их припрятала…» Настоящие жемчужины… куски Легенды… просто бесподобно… Я настроен всерьез заняться ими… Для большей уверенности я перерываю все свои бумаги… И ничего не нахожу… Я звоню Делюмелю, моему агенту, и крою его на чем свет стоит… Я хочу, чтобы он скрежетал зубами от злости… Чтоб он сдох! Ему на это наплевать! Он миллионер. Он мне советует взять отпуск… Наконец приходит моя Витрувиха. Я не доверяю ей. У меня для этого достаточно оснований. Куда ты девала мое гениальное произведение? — сразу нападаю я на нее. У меня есть по меньшей мере сотня причин подозревать ее… Больница Линюси находилась около Порт Перейр. Она приходила туда почти ежедневно к концу приема и приносила мне то, что напечатала. Маленькое временное здание давно снесли. Мне там не нравилось. Все было расписано буквально по минутам. Линюси, крупный миллионер, создавший больницу, хотел, чтобы все лечились и выздоравливали бесплатно. Чертовы филантропы. Меня бы больше устроила работа в муниципальной больнице… Прививки… Справочки… Даже душ с ванной… В общем, лафа. Совсем другое дело. Но я не какая‑нибудь важная птица, не франкмасон, даже не студент педагогического института и не умею как следует преподнести себя, я слишком много трахаюсь, к тому же у меня плохая репутация… Уже пятнадцать лет вся округа наблюдает, как я барахтаюсь: эти паршивые люмпены добились всяческих свобод и глубоко меня презирают. Еще счастье, что меня не выгнали. Я могу отвести душу только в литературе. Грех жаловаться. Мамаша Витрув печатает мои романы. Она ко мне привязалась. «Послушай, — говорю я ей, — дорогая мамуля, я последний раз повторяю! Если ты не найдешь мою Легенду, можешь считать, что нашей дружбе конец! Больше не будет трогательного сотрудничества!.. Ни кайфа!.. Ни выпивки!.. Конец всему!..» Тут она разражается жалобами. Она в равной мере отвратительна, эта Витрувиха, и как человек, и как работник. Просто наказание. Она села мне на шею еще в Англии. Я дал клятву. Мы знакомы с ней уже давно. В Лондоне ее дочь Анджела заставила меня поклясться, что я буду всегда помогать ей. Надо сказать, что я это делал. Я сдержал обещание. Я поклялся Анджеле. Это было еще во время войны. К тому же она многое умеет. Ладно. В общем‑то, она не болтлива, только любит предаваться воспоминаниям… Ее дочь Анджела была личностью. Глядя на ее мерзкую мамашу, в это трудно поверить. Анджела плохо кончила. Я расскажу все, если уж начал. У Анджелы была еще сестра, Софи‑Лапша, она устроилась в Лондоне. А здесь жила ее племянница Мирей, такая же, как и все, — настоящая шкура высокого класса. Когда я переехал из Ранси в Порт Перейр, они обе последовали за мной. Теперь в Ранси все по‑другому, уже нет ни крепостной стены, ни Бастиона. Огромные черные развалины торчат из мягкой насыпи, как остатки гнилых зубов. И это не предел — город уничтожает свои старые десны. Через развалины, как ураган, проносится скорый поезд. Скоро везде будут только новые полунебо‑полуземле‑скребы. Вот увидите. Мы постоянно ругались с Витрувихой из‑за перенесенных несчастий. Она все время пыталась доказать, что много страдала. Я этого не выношу. Но морщин у нее, конечно, больше, чем у меня! Бесчисленные морщины, отвратительные следы плотских наслаждений прошлых лет. «Наверное, это Мирей куда‑то дела ваши бумаги!» Я иду с ней, провожаю по набережной Миним. Они живут вместе около шоколадной фабрики Битронель, в так называемом отеле «Меридьен». Их комната — невероятная груда хлама, разная дребедень, белье, все самое плохое и самое дешевое. Мадам Витрув и ее племянница вдвоем представляют собой настоящую порнуху. У них есть три инъектора, куча разных приспособлений и резиновое биде. Все это размещается между двумя кроватями, и плюс огромный пульверизатор, прыскать из которого они так и не научились. Я не хочу сказать ничего плохого о Витрувихе. Возможно, она страдала в жизни гораздо больше меня. Это заставляет меня быть снисходительным. Иначе я вообще не дал бы ей спокойно жить. В глубине камина она прячет «ремингтон», так и не оплаченный до конца… Естественно… Я недорого плачу за печатание, всего шестьдесят пять сантимов страница. Но к концу эта сумма утраивается… Особенно, когда большой объем. Что касается косоглазия Витрувихи, то я никогда не видел ничего подобного. На нее было страшно смотреть. Когда она гадала, ее дикое косоглазие придавало ей значительность. Она сулила своим клиентам шелковые чулки… будущее… все в кредит. Впадая в безразличие или задумчивость, она водила глазами по картам, как настоящая лангуста. Она приобрела влияние в округе только благодаря лотерее. Она знала всех рогоносцев. Показывала мне их через окно, и даже троих убийц: «У меня есть доказательства!» Я подарил ей старый аппарат Лобри для измерения артериального давления и научил делать массаж при расширении вен. Это пополнило ее побочные доходы. Но подлинной ее страстью были аборты, от них она отказалась бы разве что ради участия в кровавой революции, о которой бы все говорили и писали в газетах. Наблюдая, как она роется в своем барахле, я испытывал отвращение, которое невозможно передать. А тем временем во всем мире вполне приличные люди попадают под грузовики… От мамаши Витрув исходил острый запах. У рыжих это бывает. Я думаю, что рыжие чем‑то схожи с животными, их скотство по‑своему трагично и предопределено их мастью. Я полностью в этом убедился, выслушав ее откровения… У нее постоянно жгло в заднице, и поэтому ей было трудно получить удовлетворение. Во всяком случае с пьяным мужчиной. Даже когда было очень темно, ей не везло! Мне было ее немного жаль. Я в области высоких чувств достиг гораздо большего. Ей же это казалось несправедливым. Но когда придет мой час, я смогу умереть, ни о чем не жалея. Всю жизнь я был на содержании у Красоты. Я трахал ее в задницу и делал с ней что хотел… Я должен в этом исповедаться. Я познал абсолютно все. У нее не было сбережений, а стоит ли говорить, как быстро улетучиваются деньги. Чтобы есть и продолжать наслаждаться жизнью, ей нужно было веселить или хотя бы удивлять клиентов. Это был настоящий ад. Как правило, после семи часов эти жирные твари возвращаются домой. Жены моют посуду, а самцы запутываются в радиоволнах. Тогда‑то Витрувиха и оставляла мой очередной роман, чтобы заняться кое‑чем поинтересней. То на одной, то на другой лестничной площадке она демонстрировала свои чулки в сеточку и бесформенные вязаные кофты. Перед кризисом ее еще выручал кредит и способность заставать врасплох клиентов, теперь же она была вынуждена довольствоваться жалкой подачкой, которую в качестве компенсации обычно получают назойливые неудачники, проигравшиеся в карты. Это было уже слишком. Я пытался объяснить ей, что все это из‑за япошек… Она мне не верила. Я сказал ей, что она нарочно выбросила мою замечательную Легенду на помойку… — Это шедевр! — добавил я. — Зато теперь я уверен, что ее найдут! Она просто завралась… Мы вместе рылись в куче хлама. Наконец с большим опозданием пришла племянница. Ее ляжки надо видеть! Просто туши свет… юбка в складку… Стиль выдержан до конца. Гармошка с разрезом… Все выставлено напоказ. Безработные всегда отчаявшиеся, чувственные и слишком бедные, чтобы платить. Липнут. «Ставь бутылку!» — орут они ей… Прямо в лицо. Просто чтобы лишний раз подрочить в коридоре. Юнцы с тонкими, незаматеревшими чертами лица тоже стараются быть как все и раствориться в потоке жизни. Это уже гораздо позже она опустилась до самозащиты!.. После множества неприятностей… А тогда это ее забавляло… Она тоже не смогла найти мою прекрасную Легенду. Она плевала на «Короля Крогольда»… Это волновало только меня. Она получила воспитание в «Корзиночке», клубе в Порт Брансьон, недалеко от железной дороги. Когда я впадал в бешенство, они не спускали с меня глаз. Как «трахнутый», по их определению, я был вне досягаемости! Онанист, застенчивый, интеллектуальный и все такое. Но сейчас, к моему удивлению, они боялись, что я сбегу. Если бы я решился на это, интересно, что бы они стали делать? Я уверен, что тетка размышляла на эту тему довольно часто. Как только я заикался о путешествиях, по их лицам пробегали судорожные усмешки… У Мирей, кроме удивительной задницы, были еще и романтические глаза, проникновенный взгляд, но при этом внушительный нос, шнобель, настоящее проклятие. Когда я хотел ее немного унизить, я говорил: «Кроме шуток! Чтоб мне пусто было, Мирей! У тебя совершенно мужской нос!..» Она умела замечательно рассказывать и любила плести небылицы, как моряк. Сначала она выдумывала всякую всячину, чтобы доставить мне удовольствие, а потом — чтобы меня позлить. Послушать хорошие истории — моя слабость. Она дурачила меня, вот и все. Наши отношения нужно было прекратить любым способом, ведь она уже тысячу раз заслужила взбучку, и именно от меня. Она наконец ее дождалась. Я действительно был очень великодушен… Я наказал ее за дело… Все это говорили… Те, кто был в курсе… * * * Не умаляя достоинств Гюстена Сабайо, я могу повторить еще раз, что ему не приходилось рвать на себе волосы из‑за неправильных диагнозов. Он ориентировался по облакам. Выходя из дома, он первым делом смотрел вверх. «Фердинанд, чтоб мне пусто было, сегодня точно разыграется ревматизм! Ставлю сто су!..» Он говорил все это в небо и никогда сильно не ошибался, потому что досконально знал все о температуре и темпераментах. — А! Вот внезапная сильная жара после холода! Запомни! Понадобится каломель, можно сразу сказать! Желтуха уже витает в воздухе! Погода меняется!.. Ветер дует с запада! Дождь холодный капает!.. Бронхит в течение пятнадцати дней! Не стоит особенно волноваться, пусть они сами лезут вон из кожи! Если бы это было в моей власти, я выписывал бы рецепты, лежа в кровати!.. По сути дела, Фердинанд, когда они приходят, начинается сплошная болтовня!.. Тем, кто на этом делает деньги, это простительно… но нам… Врачуй не врачуй… Знаешь, с чем это рифмуется?.. Я бы лечил их не глядя, этих придурков! Прямо отсюда! Они не будут задыхаться ни больше, ни меньше! Они не будут больше блевать, не будут менее желтыми, менее красными, менее бледными, менее скотоподобными… Такова жизнь!.. По правде говоря, Гюстен был абсолютно прав. — Ты думаешь, что они больны?.. Они стонут… они рыгают… они хромают… они покрываются гнойными прыщами… Ты хочешь очистить свою приемную? Моментально? Даже от тех, которые хрипят от удушья?.. Предложи им бесплатное кино!.. аперитив!.. Увидишь, сколько их тогда останется… Они цепляются к тебе только от скуки. Ведь никого из них ты не увидишь перед праздниками… Несчастным, запомни мои слова, не хватает занятий, а не здоровья… Все, что они хотят, — это чтоб ты их развлекал, возбуждал, интересовался их отрыжками, газами… похрустываниями в костях… чтобы ты обнаружил у них лихорадку, изжогу… урчание и бульканье… что‑то небывалое!.. Чтобы ты прогибался перед ними… жаждал им помочь!.. Для этого тебе дали диплом… Забавляться со своей смертью и самому ее приближать — таков Человек, Фердинанд! Они сами пестуют свой триппер, свои сифилитические язвы, все свои опухоли. Они им нужны! А то, что у них протекает мочевой пузырь и жжение в заднепроходном отверстии, не имеет значения! Но если ты хлопочешь о них, если ты сможешь их заинтриговать, они будут ждать тебя и перед самой смертью — вот заслуженная благодарность! Они не отвяжутся от тебя до конца. Когда снова начинал лить дождь на трубы электростанции, он мне объявлял: «Фердинанд, вот и ишиас!.. Если их сегодня придет меньше десяти, я готов сдать свой диплом!» Когда же на нас с Запада налетала сажа, с самого сухого склона над печами Битронель, он растирал сажу на носу: «Ебать меня в жопу, если сегодня ночью все плевротики не будут харкать кровью! Черт побери!.. Меня еще двадцать раз разбудят!..» Вечером он действовал просто. Он залезал на лесенку перед огромным шкафом. Происходила совершенно бесплатная и далеко не торжественная раздача лекарств… — Сердечко пошаливает? Эй ты, оглобля? — спрашивал он у бесцветного существа. — Да нет вроде!.. — У вас нет жжений? А несварение?.. — Да! немного… — Тогда принимайте это, я думаю… На два литра воды… Это принесет вам огромное облегчение!.. А связки? Не болят?.. У вас нет геморроя? А как стул?.. В порядке?.. Вот свечи Пепе… Глисты тоже? Заметили?.. Вот двадцать пять чудесных капель… И в постель!.. Он предлагал на выбор все свои полки… Там были средства от всех расстройств, всех диатезов и маний… Больной, как правило, ужасно жаден. Стоит бросить ему в кулечек любую гадость, и он не попросит больше ничего, он хочет только смыться и очень боится, чтобы о нем не вспомнили. Еще замечательней были консультации, которые проводил Гюстен. Он ограничивал их до десяти минут, тогда как они могли бы длиться два часа, если бы велись по всем правилам. Но мне не надо было учиться сокращать. У меня была своя отработанная система. Я хотел поговорить с ним именно о моей Легенде. Ее начало нашлось под кроватью Мирей. Я очень разочаровался, когда прочел его. Моя поэма ничего не выиграла с течением времени. После годов забвения все это выглядело как прошедший праздник, плод больного воображения… У Гюстена обо всем было свое собственное мнение. — Гюстен, — сказал я ему, — ты не всегда был так туп, как сейчас. Тебя задавили обстоятельства, работа, нереализованные желания, губительные наставления… Можешь ли ты хоть на мгновение возродить в себе поэзию?.. Слегка напрячься сердцем или хотя бы членом? Чтобы выслушать феерическую, немного трагическую, но возвышенную… эпопею?.. Ты способен на это?.. Гюстен продолжал дремать на своей скамеечке перед лекарствами в широко распахнутом шкафу… Он и слова не вымолвил… он не хотел меня прерывать. — Речь идет, как я уже говорил, о Гвендоре Великолепном, Принце Христиании… Начнем… Он испускает дух… в этот самый миг, когда я с тобой разговариваю… Кровь течет из двадцати ран… Армия Гвендора только что потерпела сокрушительное поражение… Сам король Крогольд отыскал Гвендора во время боя… Он разрубил его пополам… Крогольд не чистоплюй… Он сам вершит правосудие… Гвендор его предал… Смерть надвигается на Гвендора, и его конец близок… Послушай немного! «Шум битвы стих вместе с последними проблесками дня… Вдали скрылись полки короля Крогольда… Тьму пронизывают хрипы огромной агонизирующей армии… Победители и побежденные как могут прощаются с жизнью… Тишина постепенно подавляет крики и хрипение, которые становятся все слабее и реже… Погребенный под кучей соратников, Гвендор Великолепный еще истекает кровью… На рассвете перед ним предстает Смерть. — Ты понял, Гвендор? — Я понял, о Смерть! Я понял уже в начале этого дня!.. Я почувствовал в моем сердце, и в моих руках, и в глазах моих друзей, даже в походке моей лошади грустное и медленное очарование сна… Моя звезда угасла в твоих ледяных руках… Все исчезает! О Смерть! Столько угрызений совести! Я чувствую стыд!.. Посмотри на этих несчастных!.. Тишина вечности не может его облегчить!.. — В этом мире нет облегчения, Гвендор! Нигде, только в сказках! Все царства заканчиваются сном!.. — О Смерть! Дай мне немного времени… день или два! Я хочу знать, кто меня предал… — Все предают, Гвендор… Страсти не принадлежат никому, особенно любовь, это лишь цветок жизни в саду молодости. И Смерть совсем бесшумно забирает принца… Он не сопротивляется. Он сделался невесомым… А потом прекрасный сон овладевает его душой… Сон, который он часто видел, когда был маленьким, в меховой колыбели, в комнате для Наследников, около своей моравской кормилицы, в замке короля Рене…» У Гюстена руки свисали между колен… — Разве это не прекрасно? — спросил я его. Он был осторожен. Не хотел снова становиться молодым. Он защищался. Необходимо, чтобы я ему еще раз изложил… Все «почему?». И все «как?»… Это не так легко… Это хрупко, как бабочка. Вдруг рассыпается, пачкает вас. Что толку? Я не настаивал. * * * Чтобы завершить мою Легенду, я мог бы обратиться к людям утонченным… которым знакомы чувства… тысячи различных оттенков любви… Я предпочитаю выпутываться сам. Часто утонченными становятся люди, не способные получить удовлетворение. Им приходится прибегать к самобичеванию. Подобное никогда не проходит даром. Я опишу вам замок короля Крогольда: «…Восхитительный монстр в гуще леса, затаившаяся, подавляющая, высеченная в скале громада… окаменевший водопад… колонны, истерзанные фризами и уступами… разные башни… Издалека, от самого моря… вершины деревьев волнуются и разбиваются о стены замка… Часовой, которого заставляет таращить глаза страх быть повешенным… Еще выше… Совсем высоко… На вершине Моранда, на Башне Королевской Казны, под порывами ветра трепещет стяг… На нем королевский герб. Перерубленная у шеи кровоточащая змея! Горе предателям! Гвендор испускает дух!..» Гюстен не мог выдержать больше. Он спал… Он даже похрапывал. Я сам закрыл его заведение. Я сказал ему: «Пошли! Прогуляйся вдоль Сены!.. Тебе будет лучше…» Он предпочитал не двигаться… Я настаиваю, и он наконец соглашается. Я предлагаю ему пойти в маленькое кафе на другом конце Собачьего Острова… Там, несмотря на кофе, он тоже засыпает. И правильно, около четырех часов самое время поспать в бистро… В эмалированной вазе торчат три искусственных цветка. Все заботы оставлены на набережной. Даже старый пьяница у стойки примирился с тем, что хозяйка больше его не слушает. Я оставляю в покое Гюстена. Первый же буксир его, конечно, разбудит. Кот оставил свою даму и пришел поточить когти. Когда Гюстен спит, он выворачивает руки ладонями вверх, и можно легко определить его будущее. Здесь есть решительность и твердость. У Гюстена наиболее сильна линия жизни. У меня, пожалуй, сильнее линия удачи и судьбы. Для меня осталась неясна продолжительность моей жизни… Я спрашиваю себя, когда это будет? У самого основания моего мизинца — бороздка… Может быть, маленькая артерия разорвется в мозгу? На изгибе Роландовой извилины?.. В складочке третьей доли?.. Мы с Метипуа часто рассматривали в морге это место… Это слегка шокирует… Небольшое отверстие, как след от булавочного укола, в серых бороздах… Через него вышла душа, фенол и все остальное. А может, это будет, увы, неофунгозное образование в прямой кишке… Я бы много дал за маленькую артерию… Что вам больше нравится?.. Метипуа был настоящим знатоком, мы провели с ним много выходных, рассматривая борозды… определяя причины смерти… Это воодушевляло старика… Он хотел немного помечтать. Он явно отдавал предпочтение внезапному славному разрыву двух сердечных желудочков, когда пробьет его час… Он был слишком избалован!.. «Самая восхитительная смерть, запомните это хорошенько, Фердинанд, это та, что поражает нас в наиболее чувствительных тканях…» Он говорил жеманно, изысканно, тонко, этот Метипуа, как люди времен Шарко. Ему очень пригодилось исследование Роландовой извилины, третьей доли и серого вещества… Он умер в конце концов от сердца, при далеко не славных обстоятельствах… от приступа грудной жабы, криз продолжался двадцать минут. Он хорошо держался сто двадцать секунд, одолеваемый своими классическими воспоминаниями, намерениями, примером Цезаря… но восемнадцать минут он вопил, как хорек… Что ему вырывают диафрагму… Что ему в аорту вставляют десять тысяч бритвенных лезвий… Он пытался нам их выблевать… Это были не шутки. Он ползал по залу… Он разрывал себе грудь… Он скулил в ковер… Несмотря на морфий. Скулеж и вопли разносились по этажам и были слышны даже на улице… Он кончился под роялем. Когда маленькие артерии миокарда разрываются одна за другой, получается необыкновенная арфа… К несчастью, от грудной жабы не оправляются. А то на всех хватило бы мудрости и вновь обретенных познаний. Нужно было кончать размышления, приближалось время венерических. Они приходили в Пурнев, на той стороне Гаренны. Мы отправлялись туда вдвоем. Как я и предполагал, загудел буксир. Пора было идти. Обычно венерические очень изобретательны. В ожидании уколов больные гонореей и сифилитики пополняли свои познания. Сначала смущенно, потом с удовольствием. Как только зимой становилось темно, они сразу же собирались около скотобойни в конце улицы. Эти больные всегда очень нетерпеливы, они боятся, что больше не смогут, что у них не будет семьи. Когда мамаша Витрув пришла ко мне, она это сразу усекла… Подхватив свой первый триппер, эти милые молодые люди становятся очень грустными от огорчения. Она ждала их у выхода… Она играла на их чувствах… на их трогательном одиночестве… «У тебя очень сильно жжет, мой маленький?.. Я знаю, что это… я лечила… Я знаю удивительное снадобье… Пойдем ко мне, я тебе сделаю…» Еще две или три чашки кофе с молоком, и юнец давал ей отсосать. Однажды вечером у стены произошел скандал: один араб, возбужденный, как осел, трахал маленького кондитера, как раз около будки полицейского. Этот легавый, привыкший к детишкам, все слышал: шепот, жалобы и, наконец, вопли… Паренек бился, его держали четверо… Он все же вырвался и бросился в вонючую конуру, чтобы его защитили от этих мерзавцев. Тогда тот закрыл дверь. «Он дал себя кончить! Это точно!» — уверяла Витрувиха, комментируя происшедшее. Date: 2015-07-27; view: 301; Нарушение авторских прав |