Глава 35. Когда в Партагезе шел дождь, с неба низвергались такие потоки воды, что город промокал до нитки

Когда в Партагезе шел дождь, с неба низвергались такие потоки воды, что город промокал до нитки. Благодаря этим потопам на плодородных почвах тысячелетиями росли густые леса. Небо темнело, температура падала. Грунтовые дороги размывало, и по ним становилось невозможно проехать на автомобиле. Реки, чувствуя близость океана, с которым они были так долго разлучены, ускоряли свой бег, стремясь скорее оказаться дома.

Город замирал. Капли стекали струйками с шор немногих оставшихся лошадей, обреченно стоявших со своими повозками, и отскакивали от капотов машин, активно вытеснявших гужевой транспорт. Люди собирались под навесами на широких верандах магазинов и, скрестив руки, недовольно взирали на разверзшиеся небесные хляби. На заднем дворе школы пара проказников шлепала по лужам. Женщины обескураженно смотрели на сохнувшее белье, которое не успели снять, а кошки норовили шмыгнуть в ближайшую дверь, жалобно мяукая. Вода потоками неслась мимо военного мемориала, где выбитые золотом слова уже успели потускнеть, и стекала по желобу с крыши церкви прямо на свежую могилу Фрэнка Ронфельдта. Дождь не делал различий между живыми и мертвыми.

Тому тоже пришла в голову мысль, что Люси не испугается. Он вспомнил, как у него от умиления щемило сердце при виде маленькой девочки, смотревшей на молнию и смеявшейся. – А теперь пусть громыхнет, папа! – кричала она и ждала раската грома.

– Будь оно проклято! – в сердцах воскликнул Вернон Наккей. – У нас опять протечка! Потоки воды с холма за полицейским участком вызвали на просто «протечку». Вода проникала в заднюю часть здания, расположенную ниже, чем с главного входа. Через несколько часов пол камеры Тома оказался покрыт водой, сочившейся с потолка и стен, на целых шесть дюймов. Паук покинул паутину и укрылся в более безопасном месте.

– Сегодня тебе явно повезло, Шербурн! – объявил Наккей, появившись со связкой ключей.

Том не понял.

– Обычная вещь, когда так льет. Потолок в этой части здания может рухнуть. В Перте давно обещают его починить, но дальше шпаклевки дело с места так и не сдвинулось. Однако если заключенный не доживет до суда, им это точно не понравится, так что какое‑то время ты побудешь наверху. Пока здесь все не высохнет. – Сунув ключ в замок, он не стал его сразу поворачивать. – Только без глупостей, ладно?

Том посмотрел на него и промолчал.

– Ну и хорошо! Выходи!

Том прошел за Наккеем в приемную, где сержант пристегнул его наручниками к трубе.

– Вряд ли у нас тут ожидается наплыв посетителей, пока не перестанем плавать, – пояснил он Гарри Гарстоуну и довольно хмыкнул собственному каламбуру: – Мо Маккэки [30] может отдыхать!

Слышался только шум дождя, струи которого превращали все поверхности в ударные инструменты. Ветер стих, и на улице все замерло, если не считать потоков воды. Вооружившись шваброй и полотенцами, Гарстоун решил хоть немного навести порядок.

Том смотрел в окно на дорогу и представлял, как в эту погоду было бы на галерее маяка на Янусе: смотритель наверняка бы чувствовал себя как в облаке. Он смотрел на неспешное движение никуда не торопившихся стрелок по циферблату часов.

Его внимание привлекла хрупкая фигурка, направлявшаяся к участку. Ни плаща, ни зонта, руки сложены на груди, а тело подалось вперед, будто опиралось на струи дождя. Он сразу узнал ее. Через несколько мгновений Изабель открыла дверь. Она смотрела прямо перед собой и устремилась к стойке, где Гарстоун, раздевшись до пояса, вытирал шваброй лужу.

– Я… – начала Изабель.

Гарстоун обернулся посмотреть, кто это.

– Мне нужно видеть сержанта Наккея…

Изумленный констебль, так и не выпустивший тряпки из рук, покраснел и бросил взгляд на Тома. Проследив за его взглядом, Изабель охнула.

Том вскочил на ноги, но наручники не позволяли броситься ей навстречу, и он протянул руку, а Изабель в ужасе замерла, не спуская с него глаз.

– Иззи, Иззи! Любимая! – Он тянул руку изо всех сил и даже растопырил пальцы, будто это могло помочь ему дотянуться.

Она стояла, охваченная страхом, жалостью и стыдом, не в силах пошевелиться. Но тут страх пересилил все остальные чувства, и она повернулась, чтобы выскочить обратно на улицу.

Увидев жену, Том ощутил необыкновенный подъем, тут же сменившийся невыразимым ужасом при мысли, что она может снова исчезнуть. В отчаянии он с такой силой рванул за трубу, что вырвал ее из муфты, и в воздух ударила струя воды.

– Том, – произнесла сквозь слезы Изабель, когда он подскочил к ней и обнял ее. – О, Том! – Ее тело била дрожь, которой не могли унять даже крепкие объятия. – Я должна им сказать! Я должна…

– Не волнуйся, Изз, успокойся. Все хорошо, милая. Все хорошо.

В дверях кабинета показался Наккей.

– Гарстоун, какого чер… – При виде Изабель в объятиях Тома, не замечавших, как из разорванной трубы их поливает вода, он замер на полуслове.

– Мистер Наккей, это неправда! Все неправда! – закричала Изабель. – Фрэнк Ронфельдт был уже мертв, когда ялик прибило к берегу. Оставить Люси была моя идея! Я не дала ему сообщить о ялике! Это я во всем виновата!

Том крепко обнимал ее и целовал в макушку.

– Тсс, Иззи! Не надо ничего говорить. – Чуть отстранившись, он согнул колени и, держа ее за плечи, заглянул в глаза. – Все в порядке, любимая. Ничего больше не говори.

Наккей медленно покачал головой.

Гарстоун быстро натянул китель и пригладил волосы рукой.

– Мне арестовать ее, сэр?

– Констебль, хоть раз в жизни включи свои чертовы мозги! Займись‑ка лучше делом и почини трубу, пока мы все здесь не утонули! – Сержант повернулся к паре, не сводившей друг с друга глаз. Их молчание было красноречивее слов. – А вас двоих я попрошу пройти ко мне в кабинет.

Стыд! Как ни странно, но Ханна почувствовала именно стыд, а вовсе не гнев, когда сержант Наккей пришел к ней с новостями о признании Изабель Шербурн. Она густо покраснела, вспомнив о вчерашнем визите к Изабель и предложенной сделке. – Когда? Когда она все рассказала? – спросила она.

– Вчера.

– В котором часу?

Наккей удивился вопросу: какая, черт возьми, разница?

– Около пяти часов.

– Значит, после… – едва слышно произнесла она.

– После чего?

От унижения, что Изабель отвергла ее жертву, да к тому же солгала ей, Ханна стала совсем пунцовой.

– Не важно.

– Просто я подумал, что вы захотите знать.

– Конечно, конечно… – Она усилием воли переключила внимание с полицейского на окно. Его надо помыть. И вообще в доме давно пора убраться – за последние недели она совсем запустила его. Размышляя об обычных, повседневных заботах, ей удалось немного успокоиться, и она повернулась к полицейскому: – Где она сейчас?

– Дома у родителей. Отпущена под залог.

Ханна поковыряла заусеницу на большом пальце.

– И что с ней теперь будет?

– Ее будут судить вместе с мужем.

– Она все время лгала… Заставила меня поверить… – Ханна покачала головой, о чем‑то задумавшись.

Наккей воспользовался паузой:

– Все это странная история. Изабель Грейсмарк была очень достойной особой, пока не отправилась на Янус. Пребывание там явно не пошло ей на пользу. Да вряд ли кому может пойти. В конце концов, Шербурн получил это место после того, как старый Тримбл Докерти решил свести счеты с жизнью.

Ханна не знала, как лучше сформулировать следующий вопрос.

– Сколько они получат?

Наккей посмотрел на нее:

– Пожизненно.

– Пожизненно?!

– Я имею в виду не тюремный срок. Эти два человека уже никогда не будут свободны. И никогда не оправятся от того, что случилось.

– Как и я, сержант.

Наккей смерил ее взглядом и решил рискнуть.

– Послушайте, «Военным крестом» не награждают трусов. Чтобы заслужить этот орден, надо спасти немало своих, рискуя собственной жизнью. Полагаю, что Том Шербурн – достойный человек. Я бы даже позволил себе назвать его хорошим, миссис Ронфельдт. И Изабель тоже хорошая девушка. Там, на острове, у нее было три выкидыша и никого, чтобы помочь в такой момент. То, что им пришлось пережить, не проходит бесследно.

Ханна смотрела на него, сложив руки и не понимая, к чему он клонит.

– Чертовски неприятно, что он оказался в таком положении. Не говоря уже о его жене.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего такого, о чем вы сами не задумаетесь через несколько лет. Но тогда уже будет слишком поздно.

Она чуть повернула голову, будто пытаясь его лучше понять.

– Я просто хочу знать – вы этого хотите? Суда? Тюрьмы? Вы получили назад свою дочь. Может, есть какой‑то другой выход…

– Другой выход?

– Спрэгг потерял интерес к этому делу, как только его бредовая версия насчет убийства лопнула. И раз дело будет разбираться в Партагезе, у меня есть определенная свобода действий. Не исключено, что и капитан Хэзлак сможет замолвить за Шербурна слово в Маячной службе. Если, конечно, вы тоже не станете настаивать на суровом наказании и попросите о снисхождении…

Лицо Ханны вновь залила краска, и она резко вскочила. Слова, которые годами накапливались у нее в душе втайне от нее самой, вдруг выплеснулись наружу:

– Я сыта по горло! Я сыта по горло тем, что мной все командуют и вмешиваются в мою жизнь, разрушая ее по своей прихоти! Вы понятия не имеете, каково это быть на моем месте, сержант Наккей! Как вы смеете являться в мой дом с такими предложениями?! Как вы смеете?!

– Я вовсе не хотел…

– Дайте мне договорить! С меня довольно! Слышите?! – Ханна уже кричала. – Никто больше не посмеет указывать мне, как поступать! Сначала отец считал, что лучше меня знает, за кого мне выходить замуж, потом весь проклятый город набросился на бедного Фрэнка как толпа дикарей! Затем Гвен уговаривает отдать Грейс обратно Изабель Грейсмарк, и я соглашаюсь! Я практически соглашаюсь! И не смотрите с таким изумлением – вы не знаете всего, что здесь происходит! А теперь еще выясняется, что эта женщина лгала мне в лицо! Да как вы смеете?! Как вы смеете предлагать мне снова плясать под чужую дудку?! – Она выпрямилась. – Убирайтесь из моего дома! Немедленно! Пока я… – она схватила хрустальную вазу – первое, что попалось под руку, – не запустила в вас этим!

Наккей замешкался, поднимаясь, и ваза угодила ему в плечо и, упав на пол, разлетелась на мелкие кусочки.

Ханна замерла, шокированная своей выходкой, и в ужасе смотрела на полицейского, будто спрашивая, не привиделось ли ей все это.

Наккей стоял не шевелясь. На ветру развевалась занавеска. В оконную сетку, громко жужжа, билась толстая муха. Глухо звякнул осколок, отлетевший в сторону и только сейчас упавший на пол.

После долгой паузы Наккей поинтересовался:

– Вам стало легче?

Ханна смотрела на него, открыв рот. Она никогда в жизни не поднимала ни на кого руку. И очень редко кричала. А с полицейским такое вообще произошло впервые.

– В меня бросали предметы и похуже.

Ханна потупила взор:

– Прошу меня извинить.

Сержант наклонился, поднял несколько осколков покрупнее и положил на стол.

– Как бы малышка не порезала ногу.

– Она на реке с дедушкой, – пробормотала Ханна и, махнув рукой на осколки, пролепетала, так и не закончив фразы: – Вообще‑то я не…

– Я знаю, сколько вам пришлось пережить. Хорошо хоть, что вы запустили вазой в меня, а не в сержанта Спрэгга. – Он чуть заметно улыбнулся.

– Я не имела права говорить в таком тоне.

– Такое случается. Причем с людьми, у которых для этого куда меньше причин, чем у вас. Мы не всегда способны контролировать свои действия. Иначе я бы точно был безработным. – Он забрал свою шляпу. – Я ухожу и надеюсь, что вы подумаете над моими словами. Времени осталось совсем мало. Когда приедет судья и отправит их в Албани, я уже ничем не смогу помочь.

Он вышел на улицу, где яркое солнце выжигало с неба последние тучки на востоке.

Ханна, действуя скорее машинально, взяла совок и веник и начала убирать осколки, стараясь не пропустить самых мелких. Потом отнесла совок на кухню, высыпала собранные осколки на газету, аккуратно завернула и вынесла в мусорный бак на улице. Ей вспомнилось сказание об Аврааме, когда Бог послал ему страшное испытание, велев принести в жертву самое дорогое – своего сына Исаака. И только когда отец уже занес над сыном нож, Бог позволил ему заколоть вместо сына агнца. У нее по‑прежнему была дочь. Ханна уже собиралась вернуться в дом, и тут ее взгляд упал на кусты крыжовника, напомнившие тот ужасный день, когда возвращенная домой Грейс спряталась в них и не желала вылезать.

Ханна опустилась на колени и горько заплакала. И ей вдруг припомнился один разговор с Фрэнком.

– Как? Как тебе удается со всем этим справляться, милый? – спросила она мужа. – Жизнь так часто обходилась с тобой жестоко, а ты никогда не падаешь духом. В чем тут секрет?

– Все дело в выборе, – пояснил он. – Я могу остаться в прошлом и отравить себе существование ненавистью к людям за то, что они сделали, как поступил мой отец, или же простить их и больше о них не вспоминать.

– Но это так трудно!

Он улыбнулся своей удивительной улыбкой:

– Нет, моя радость, наоборот, это намного легче. Тебе надо простить всего один‑единственный раз. А ненависть нужно подпитывать постоянно, изо дня в день. Нужно все время помнить все плохое, что было сделано. – Он засмеялся и сделал вид, что вытирает пот со лба. – Мне пришлось бы составить очень и очень длинный список, чтобы не забыть никого, кто заслуживает моей ненависти. Вот тогда это было бы ненавистью, достойной настоящего тевтона! Нет, милая, – он снова стал серьезным, – у нас всегда есть выбор. Всегда!

Ханна легла на траву животом вниз, чувствуя, как солнце вытягивает из нее последние силы. Вконец измученная и уже не замечая ни жужжащих пчел, ни запаха одуванчиков, ни колких кончиков отросшей травы, она забылась во сне.

Хотя камера и одежда уже высохли, а вчерашняя встреча с женой осталась только в памяти, Том по‑прежнему ощущал на себе прикосновение мокрой кожи Изабель. Ему одновременно хотелось, чтобы случившееся оказалось и реальностью, и миражом. Если это реальность, то его Иззи вернулась к нему, о чем он и молился. А если мираж, то она по‑прежнему в безопасности и ей не грозит тюрьма. Разрываясь между тревогой и утешением, он задался вопросом, суждено ли ему вновь ощутить ее прикосновение.

Виолетта Грейсмарк плакала в спальне. – Господи, Билл! Да что же это делается?! Неужели нашу девочку отправят в тюрьму? Да как же это?!

– Все образуется, дорогая. Вот увидишь.

Он не рассказывал ей о своем разговоре с Верноном Наккеем, чтобы не обнадеживать раньше времени, но у самого надежда теплилась.

Изабель в одиночестве сидела под палисандровым деревом. Ее тоска по Люси по‑прежнему была глубока: непреходящая боль, у которой нет очага. Скинув бремя лжи, она лишила себя возможности черпать силы в грезах. Страдание на лице матери, боль в глазах отца, плачущая Люси, Том в наручниках – эти образы не давали ей покоя и не оставляли ни на минуту. Она старалась представить себе, каково это – оказаться в тюрьме. Силы окончательно ее покидали. В ней больше не было желания сопротивляться. Ее жизнь разбилась на мелкие осколки, которые уже никогда не удастся собрать воедино. От осознания чудовищности происходящего мысли лишались всякой опоры и беспорядочно устремлялись вниз, в глубокий черный колодец, где был только стыд, страх и чувство безвозвратной утраты.

Септимус с внучкой стояли на берегу реки и вместе разглядывали лодки. – Я скажу тебе, кто был настоящим моряком: моя Ханна! Когда была маленькой. Ей вообще удавалось все, за что бы она ни бралась. И такая непоседа! С ней все время надо было держать ухо востро. – Он взъерошил ей волосы. – Совсем как с тобой, моя маленькая Грейс.

– Нет, я Люси! – возразила она.

– Но при рождении тебе дали имя Грейс.

– А я хочу быть Люси!

Он внимательно посмотрел на нее.

– Вот что я придумал. Давай с тобой заключим сделку. Чтобы все было по‑честному и никто не обиделся. Я буду звать тебя Люси‑Грейс. По рукам?

Почувствовав, как на лицо упала тень, Ханна проснулась. Она лежала на траве и, открыв глаза, увидела рядом Грейс, которая пристально ее разглядывала. – Я же сказал, что она от этого проснется! – засмеялся Септимус, и Грейс тоже невольно улыбнулась.

Грейс начала подниматься, но Септимус ее остановил:

– Не вставай. А теперь, принцесса, может, присядешь на травку и расскажешь Ханне про лодки? Сколько ты видела?

Девочка задумалась.

– Ну же, сколько ты их насчитала по пальцам?

– Шесть, – ответила она и, подняв обе руки, показала пять пальцев на одной и три на другой, а потом загнула два лишних.

– Пойду поищу на кухне что‑нибудь вкусненькое, а ты останься и расскажи о жадной чайке, которую ты видела, с большой рыбой в клюве.

Грейс опустилась на траву в нескольких футах от Ханны. Ее светлые волосы развевались на ветру. Вообще‑то Ханна собиралась рассказать отцу о визите сержанта Наккея и спросить совета. Но сейчас, впервые за все время, Грейс была готова что‑то рассказать и поиграть, и Ханна просто не могла упустить такой момент. Она по привычке сравнила сидевшую перед ней девочку с той утраченной малюткой, воспоминания о которой хранила так бережно, надеясь найти в них сходство. И тут в ее голове прозвучали слова: «У нас всегда есть выбор».

– Давай сплетем венок из ромашек?

– А что такое совок из ромашек?

– Венок! – поправила с улыбкой Ханна. – Мы сделаем тебе настоящую корону! – И она начала срывать росшие вокруг ромашки.

Она показала Грейс, как на стебелек ромашки положить накрест второй и обхватить им первый, и смотрела, как дочка орудует своими маленькими пальчиками. Они не были похожи на пальчики той малютки, которую она помнила. Перед ней сидела маленькая девочка, и ей предстояло узнать ее заново. Как и Грейс предстояло узнать ее саму.

«У нас всегда есть выбор». И вдруг она ощутила необыкновенную легкость, как будто с души свалился огромный камень.