Вопрос о совершенствовании мира в нынешнюю историческую эпоху

Задача совершенствования мира — подобно всем нравственным задачам вообще — приобретает отчетливый конкретный облик лишь в связи с совершенно конкретным, данным состоянием мира — состоянием, среди которого и в отношении которого эта задача ставится и подлежит осуществлению. Что следует в этом отношении сказать о нашей эпохе?

По сравнению с относительно мирным течением и устойчивостью жизни в XIX веке мы сознаем, что в XX веке мир попал в водоворот бурного разрушительного движения, когда и все привычные нравственные навыки жизни, и даже само физическое существование человека находятся под угрозой гибели. Такое состояние ставит на первую очередь задачу спасения мира от гибели, т. е. простого охранения элементарного порядка, обеспечивающего само существование мира. Но, с другой стороны, опыт пережитых бедствий, указывая на несовершенство порядка, который оказался бессилен их предупредить, и вместе с тем пробуждая жажду вознаградить себя за страдания и жертвы чем–то лучшим, чем все, что было доселе, влечет к мечте о построении мира заново, на совершенно новых, лучших основаниях. Ко всем трудностям сохранения и устройства нормального порядка жизни в такие грозные и разрушительные эпохи присоединяется еще внутренний конфликт между этими двумя в значительной мере совершенно разнородными задачами.

Неизбежной при этом смуте идей содействует уже указанное нами двусмыслие самого понятия или идеала совершенствования мира: оно может означать достижение относительно наилучшего, при данных условиях жизни, порядка вещей (даже если бы этот порядок был хуже или не лучше того, который существовал при более благоприятных условиях), и оно может означать абсолютное улучшение, достижение абсолютно большего, по сравнению с прошлым, количества добра, справедливости, счастья в человеческой жизни. Обе задачи, несмотря на их очевидное различие и даже противоположность, в некоторой мере все же согласуются между собой и должны быть осуществляемы совместно: а именно, чтобы просто охранить жизнь от гибели, излечить мир от разрушительной болезни, просто восстановить элементарные условия его сохранности, нужно как–то улучшить его основания, исправить то в старом порядке, что привело к этим бедствиям или было бессильно их предупредить. Но такое законное и необходимое улучшение состояния мира, совпадающее с лучшим его охранением при данных конкретных условиях, надо отчетливо различать от стремления, именно в эпоху смуты и всяческих опасностей, к осуществлению идеала абсолютного совершенствования мира. В этом отношении именно наша эпоха делает, думается нам, особенно актуальной ту критику господствующего мечтательного оптимизма, забывающего о реальности и силе зла, которую мы пытались наметить в течение всего нашего размышления.

В известном смысле можно сказать: есть какая–то горькая ирония в самой постановке вопроса о совершенствовании мира в момент, когда миру угрожает опасность провалиться в бездну, упасть до уровня полного одичания и нравственного варварства. Это почти похоже на то, как если бы мы стали давать человеку мудрые и нравственно–возвышенные советы, как ему поднять его жизнь на высший нравственный уровень, в момент, когда он, увлеченный бурным вихрем, падает с высокой горы в пропасть. Когда подумаешь, что за последние десятилетия элита европейского духа, самые утонченные и благородные умы Европы были заняты разработкой сложных планов политических и социальных отношений в эпоху, когда надо было напрячь до последнего предела все силы ума и воли, чтобы подготовить простую защиту самых элементарных основ европейского общежития от нападения адских сил, готовившихся их уничтожить, и что эта же тенденция обнаруживается и теперь, когда разгоревшийся мировой пожар далеко еще не потух, а ежемгновенно может снова разгореться, — то начинаешь понимать, что и стремление к нравственному совершенствованию жизни может быть прямо страшным, непростительным грехом, когда оно безответственно, — когда оно основано на мечтательном невнимании к суровым реальным условиям жизни. Это есть, в конце концов, разновидность того же утопизма, гибельность которого мы обличили выше. Ибо утопизм в его вредном, гибельном для жизни существе наличествует не только в превратности стремления к абсолютному совершенству в условиях земной жизни; утопизм имеет место всюду, где даже стремление к простому относительному совершенствованию жизни — само по себе законное и ценное — не считается с данными конкретно существующими условиями жизни, не отдает себе отчета в размере и интенсивности сил зла, властвующих над миром именно в данном конкретном его состоянии; утопизм есть всюду, где нравственная воля поражена пороком безответственной мечтательности, занята построением воздушных замков, вместо того, чтобы быть основана на ответственном внимании к тому, что надлежит делать для содействия добру и противодействия злу именно теперь, в данной конкретной реальной ситуации. Ибо ценность нравственного акта воли никогда не лежит в каком–либо общем, абстрактном принципе, а всегда лишь в его подлинном соответствии реальной жизненной нужде.

Необходимая напряженность сознания задачи простого спасения мира от разрушения, его ограждения от грозящих ему опасностей, предполагает справедливую оценку того, что уже было достигнуто в прошлом. При всем — неизбежном — несовершенстве существующего, «старого», привычного порядка европейского человечества не следует забывать, что он есть плод героических, упорных, длительных усилий прошлых поколений по совершенствованию жизни. Напряженное христианское сознание справедливо сознает несовершенство этого порядка, его отдаленность от более или менее адекватного осуществления заветов Христовой правды. При всей законности и полезности этого сознания оно не должно вырождаться в безответственный радикализм утверждения, что европейская культура есть только мнимо христианская культура. Не следует все же забывать обратной стороны дела. Именно теперь, в тяжкую эпоху сгущения тьмы над миром, когда основным нравственным достижениям европейской культуры грозит гибель, следует отчетливо осознать, что такие достижения, как, например, отмена рабства, отмена пытки, свобода мысли и веры, утверждение моногамной семьи и равноправия между полами, политическая неприкосновенность личности, судебные гарантии против произвола власти, равноправие всех людей вне различия классов и рас, признание принципа ответственности общества за судьбу его членов, — что все это суть достижения на пути христианизации жизни приближения ее порядков к идеалу Христовой правды. То, что имеет вечную ценность в идеалах демократии и социализма — не как специфических социально–политических систем, а как общего замысла действенного воплощения в жизни начал свободы и равенства всех людей, святости личности в качестве «образа» и «чада» Божьего и братской солидарной ответственности всех за судьбу всех, — есть именно осуществление неких порядков и признание неких обязанностей, косвенно и приближенно выражающих — сквозь зло и несовершенство мирового бытия, и в производном плане закона и порядка, — новое, просветленное светом Христовой правды, нравственное сознание человечества.

Это, конечно, не значит, что на этих достижениях мы вправе остановиться и успокоить нашу совесть: это противоречило бы основному существу нравственной жизни как неустанного стремления к совершенствованию. Если первая и самая насущная наша задача в нынешнюю тяжкую эпоху состоит в напряженной жертвенной защите этих великих достижений от обрушившихся на них вражеских сил, то следует помнить, что наряду с этими положительными достижениями в нашей жизни есть еще много привычных, общепризнанных явлений и порядков, резко противоречащих христианской вере в святость человеческой личности, христианскому завету любви к ближнему, ответственности каждого за судьбу всех. Достаточно здесь — только для примера — указать на существование в христианском мире — в качестве правового института — такого кощунства над святыней человеческой личности, как смертная казнь (на которую — если миру суждена дальнейшая христианизация — будущие поколения будут смотреть так же, как мы смотрим на институт пытки). Достаточна указать, далее, как мало европейское человечество еще приучилось даже в принципе признавать подчиненность международных отношений началам правды и права и как распространено еще убеждение в законности национального эгоизма. И, наконец, надо признать совершенно законным и всячески поощрять нарастающее сознание — составляющее нравственную правду социалистических стремлений, совершенно независимую от пригодности или желательности социалистического порядка мира, — что принцип христианской любви к ближнему должен получить более действенное применение к социальным отношениям через ответственность всех членов общества за судьбы нуждающихся и обездоленных, права всех людей на обеспечение равных условий физического здоровья, досуга, образования. Словом, христианские принципы святости человеческой личности, равноправия и солидарной ответственности всех должны получить еще дальнейшее, более последовательное применение.

Все такого рода стремления к дальнейшему совершенствованию жизни, правильно понятые, не опрокидывают существующего, не пытаются заменить его чем–то абсолютно новым. При всей новизне, по сравнению с привычным прошлым, того, на что они направлены, они суть не что иное как стремление к укреплению и углублению старого фундамента европейской жизни и культуры — именно, христианских понятий и идеалов, на которых она строилась уже 18 веков. Не надо забывать, что с преодолением национал–социализма и фашизма еще далеко не преодолены те новые силы, которые в нашу эпоху вступили в борьбу с заветами христианской правды.

Мировая эпоха, в которую мы вступили за последние десятилетия, не есть, — как ее часто называют, — господство «нового язычества»; она есть нечто совсем иное и гораздо худшее. Язычество — по крайней мере, в его античных формах, а отчасти даже и в самых первобытных его формах — принципиально признавало обязанность человека покоряться божественной воле, знало различие между добром и злом, необходимость человеку умерять его хаотические вожделения. Язычество по-своему, хотя и несовершенно, знало и признавало Божью правду — божественную норму бытия. Современный же мир, будучи умышленным восстанием против Христа и Его правды — прежде, несмотря на всю фактическую греховность человека, бывшей в принципе предметом благоговейной веры, — есть тем самым принципиальное отвержение воли и правды Божией, культ самодовлеющего человеческого своеволия, — что по существу равносильно поклонению сатане, «князю мира сего». В этих условиях, повторяем, особенно существенно напоминать людям о необходимости во всей их жизни — в том числе и жизни общественной, в общем порядке их бытия — руководиться, в уяснившемся нам смысле, идеалом Христовой правды, совершенствовать мир через блюдение и ограждение вечных, незыблемых нравственных основ бытия. В этом — особое значение, именно в нашу эпоху, задачи христианского совершенствования мира.

Заключение

Если мы в заключение этого анализа проблемы совершенствования мира спросим, на чем именно, т. е. на каком онтологическом соотношении, основана возможность совершенствования мира и нравственная обязательность стремления к нему, то мы — кратко резюмируя уяснившееся нам выше — должны будем сказать следующее. Возможность и нравственный постулат совершенствования мира опирается онтологически на отношение между Богом и миром. Бог — до конца и конечного преображения этого мира — трансцендентен миру, и потому «царство Божие» в принципе, по существу — «не от мира сего», не вмещается в пределы мира. В силу этого Бог в составе мира (в его нынешнем зоне) не есть «всяческое во всем»; или, что то же, как мы видели выше, Бог отнюдь не всемогущ в смысле внешне зримой и ощутимой победоностности, а, напротив, только незримо и идеально всемогущ и в составе самого мира действует только по образцу света, который, излучая себя и озаряя все вокруг себя, все же остается окруженным плотной стеной тьмы и светит только «во тьме». Этим определено имманентное несовершенство мира, не устранимое никакими человеческими, мирскими силами, а пребывающее до конца мира и кончающееся только его чудесным — превышающим все человеческие и земные силы — преображением. С другой стороны, однако, Бог не только трансцендентен, но одновременно с этим и имманентен миру, присутствует и действует имманентно в самом творении. Более того, человек и мир, будучи образом Божиим, отражением сияния и славы Божией и в своей первозданной природе происходя от самого Бога, не есть бытие, прямо противоположное благодатной силе Света, а, напротив, потенциально сродни ей и ею пронизано. Само творение в своей первозданной основе есть свет — хотя и отраженный. Поэтому, через посредство человека и его духовного, умственного и нравственного творчества, благодатная сила света обнаруживает свое действие и в составе самого творения.

«Свет светит во тьме». Как мы видели, это косвенно применимо и к составу самого творения. «Свет истинный, просвещающий всякого человека, приходящего в этот мир», — свет Логоса, через который произошел сам мир, — этот свет не только изливает извне, свыше, свои благодатные силы в мир, но и продолжает светить в глубинах мирового бытия, в первозданной глубине человеческих душ. Точнее говоря, этот свет изливает благодатные силы именно через посредство человеческих сердец, в которые он внедряется, и при соучастии пробуждаемой им человеческой нравственной воли. И этот свет, в своем имманентном миру бытии, также светит «во тьме», находится в беспрерывной борьбе с тьмой и потому реально светит только сумеречным, тусклым светом, как некий далекий огонек (Мейстер Эккарт называл его «искоркой», Funkchen), пробивающийся сквозь толщу тьмы и иногда лишь едва видимый в темноте. Но если окончательная победа света над тьмой в составе самого мира и невозможна в нынешнем мировом зоне и он обречен оставаться «светом, светящим во тьме», то все же он может и разгораться сильнее, ярче озаряя царство тьмы, и ослабевать и тускнеть. И потому наша обязанность как «чад Божиих», как «детей света», — не только стремиться жить в самой надмирной стихии этого божественного света, и не только ограждать человека и мир как тварные воплощения Света от разрушительных сил зла, но быть носителями Света и в самом мире, неустанно стремиться к тому, чтобы именно и в составе самого мира, в производной сфере порядка мировой жизни, этот Свет не тускнел, а разгорался возможно ярче, возможно светлее озаряя и животворя мир. Христос не только незримо победил мир, приняв на себя его грехи и будучи распинаем на кресте среди этого темного, греховного мира, — и не только некогда должен явно восторжествовать над миром, преобразив его в новое творение, где Бог будет всяческое во всем; но, пребывая отныне и до века вместе с нами в самом составе этого мира — в составе нашей земной жизни, — Он может — в меру напряжения нашей воли, готовящей «пути Господни», — все глубже внедряться своей светоносной, животворящей Правдой в нашу общую человеческую жизнь.

Этим определен долг христианской активности в мире — и самый смысл этой активности. Общая тенденция нашего размышления может легко встретить упрек, что, намечая границы человеческого стремления к осуществлению правды и добра в мире, обличая, как неосуществимые и гибельные иллюзии, некоторые заветные упования человеческого сердца, мы ослабляем импульс к нравственной активности и содействуем распространению установки нравственной пассивности. Такой упрек основан, однако, сам на опасном заблуждении, что надо верить в осуществимость невозможного, чтобы иметь нравственный мотив для осуществления возможного, — что надо задаваться целями, превышающими человеческие силы, чтобы поддерживать импульс нравственной активности в совершенствовании жизни. Таков, повидимому, скрытый волевой мотив, лежащий в основе веры профанного гуманизма во всемогущество начал добра и разума в человеческой природе — в основе его нежелания видеть реальность греха и зла и признавать несовершенство человека. Но как бы распространено ни было это умонастроение, — такое искусственное подхлестывание нравственной воли есть само свидетельство некого болезненного духовного состояния современного человечества. Фактически такое стремление к неосуществимому — к тому, что противоречит самому онтологическому составу бытия, — может на практике приводить только к двум последствиям: либо к благодушной мечтательности, к простой проповеди нравственной активности, под которой скрыта реальная пассивность, «лень лукавого раба», — либо же к лихорадочной, болезненно возбужденной и слепой активности, сильной только в разрушении и совершенно немощной в творчестве, — к прославляемому ныне самодовлеющему «динамизму», упоенному своей собственной бессмысленностью. В обеих разновидностях это есть позиция моральной безответственности, что всегда совпадает с внутренней, духовной пассивностью.

Подлинная активность, напротив, истекая из активности внутренней, духовной, есть всегда активность зрячая, отдающая себе отчет в составе той реальности, на которую она направлена. Подлинная, здоровая активность поэтому не только совместима с трезвым реализмом, но и прямо его требует; и именно поэтому христианский реализм, о котором мы говорили выше, не ослабляет христианской активности, а есть ее необходимое условие и естественный, здоровый стимул к ней. Христианский реализм не только не ведет к пассивности, но, наоборот, требует максимального напряжения нравственной активности. Только там, где мы не расслабляем нашей воли «политикой страуса», а мужественно глядим в глаза опасностям и трудностям нашей жизни, ясно сознаем цели нашей активности и формы, в которых они практически могут быть осуществлены, — мы обладаем подлинным нравственным фундаментом для напряженной, энергичной активности. Нравственная сила почерпается здесь не из неизбежно шатких иллюзий, не из фальшивого раскрашивания эмпирической реальности в розовый цвет, а из подлинно неисчерпаемого вечного источника сверхмирной Правды, соучастниками которой мы себя сознаем, — из Высшей силы, подлинно всемогущей в составе нашего духа, хотя в эмпирически–человеческом своем обнаружении и в составе самого мира вынужденной бороться с враждебными ей силами «мира сего». Такова подлинно здоровая нравственная активность, сочетающая неисчерпаемую силу веры с разумным учетом реальности, — не только внешне, но и внутренне мужественная активность служителя Бога любви, которому нет надобности быть Дон Кихотом, чтобы быть в этом мире неустрашимым и неутомимым рыцарем Святого Духа. Христианская активность есть по существу активность героическая. Это есть активность сынов Света в царстве тьмы, сочетающих неколебимую веру в свое высшее призвание с ясным сознанием могущества в мире зла — силы князя мира сего, на борьбу с которым они призваны, и со смиренным и трезвым сознанием своего собственного несовершенства.

«Свет светит во тьме». Это значит не только, что он светит именно во тьме, которая его не воспринимает и упорствует перед ним, так что он не в силах окончательно рассеять или озарить ее. Это одновременно значит, что он светит во тьме, что тьма не в силах одолеть его; живя во тьме, мы не только можем утешаться пребыванием в самой надмирной божественной стихии света, но и можем уповать на его творческую, озаряющую силу в составе самого мира, и потому мы также обязаны блюсти этот свет и заботиться о том, чтобы он возможно ярче разгорался в мире.

34 Каждому свое (лат.) — Примеч. ред.

[1]Любопытно отметить, что первое из этих пониманий, идущее от Оригена, выражено в славянских переводах Нового Завета, тогда как второе, через посредство Вульгаты, вошло в состав западно-христианского (католического и протестантского) толкования этого места. В общем можно сказать, что восточное христианство понимает это место, как утверждение непобедимости света, западная же церковь, наоборот, — как признание упорства тьмы.

[2]По вопросу об аутентичном смысле в данном месте греческого слова «καταλαμβάνειν» позволительно высказать мнение, на первый взгляд парадоксальное, по существу же, как нам кажется, вполне обоснованное, способное устранить весь спор. Если принять во внимание, что евангелист Иоанн — не отвлеченный мыслитель, а вдохновенный исповедник и проповедник, каждое слово которого есть как бы намек на некую непостижимую для ума тайну, на некую конкретную полноту бытия, по самому ее существу неопределимую точно логически, то позволительно допустить, что евангелист вообще не имел в виду один из двух возможных смыслов слова «καταλαμβάνειν», а употреблял это слово именно в живой лингвистической полноте его значения, объемлющего сразу оба различных его смысла. Это может показаться парадоксальным только потому, что греческий язык мы уже не ощущаем как живой и что именно потому мы лишь с трудом можем воспринять подлинный, живой — мистико–поэтический, а не отвлеченно–логический смысл речи евангелиста. Некое подобие подлинного понимания этого места можно иметь, переводя его примерно: «и тьма не взяла его», причем живое, неопределенно–двусмысленное значение слова «взять» должно было бы выражать именно всю полноту того таинственного двуединого соотношения, что тьма и не воспринимает, не улавливает, не вбирает в себя света, и не охватывает и не одолевает его. В виде аналогии можно — toutes proportions gardées (соблюдая все пропорции — франц.) — напомнить умышленно–двусмысленное употребление Гегелем слова «aufheben» (означающего по–немецки и «отменять», «устранять», и «сохранять», «сберегать») для обозначения основной мысли его философии — соотношения, по которому дух в своем развитии одновременно и превозмогает каждую отдельную ступень бытия, и сохраняет в себе то, что он уже преодолел и отменил.

[3]В настоящем издании цитаты из Библии сохранены в той же форме, какая применялась в оригинале, — несколько отличающейся от современного текста синодальных изданий. В частности, используется другая нумерация псалмов. — Примеч. ред.

[4]Совпадение противоположностей (лат.) — Примеч. ред.

[5]défaitisme — пораженчество (франц.); résignation — покорность судьбе, смирение, безропотность (франц.) — Примеч. ред.

[6]Естественный свет (франц.) — Примеч. ред.

[7]Человеко–машина (франц.) — Примеч. ред.

[8]Хайдеггер.

[9]Обычное объяснение происхождения зла из свободы воли, которой Бог одарил человека, идя при этом на неизбежный риск возможности его уклонения от добра, — причем Божественное Провидение обращает даже зло, учиненное людьми, в средство к добру, — это объяснение не выдерживает критики. Оставляя даже в стороне решающие возражения Бергсона против понимания свободы воли как свободы выбора между разными возможностями, здесь остается одно безусловно неразрешимое сомнение. Святые, подобно всем остальным людям, обладают свободой воли и подвергаются искушениям; но либо силой прирожденного влечения к святости, либо силой особой даруемой им «освящающей» благодати они преодолевают искушения и достигают святости. Отчего Бог не мог создать всех людей наподобие святых? Или отчего Он дарует им только ту благодать, которая, по убийственно ироническому замечанию Паскаля, «называется достаточной, потому что недостаточна» для преодоления искушений? На этот вопрос нет и не может быть рационального ответа. По человеческим понятиям, Бог так же ответственен за зло, проистекающее из свободы воли, как ответствен родитель, предоставивший детям свободу, не соответствующую их слабости или неразумению.

[10]На сем и стою — и не могу иначе! (нем.) — Примеч. ред.

[11]Подробному обоснованию намеченного здесь соотношения посвящена моя книга «Непостижимое», 1938. (Франк С. Л. Сочинения. — М.: Правда, 1990).

[12]За единственным исключением английского языка, где евангелие называется Gospel — слово, происходящее от древнеанглийского godspel — «благая весть». Но и по–английски этот древний, точный смысл слова уже утерялся из современного словоупотребления.

[13]Бог из машины (лат.) — Примеч. ред.

[14]Все равно, означает ли соответствующее греческое слово «έντός ύμών» «внутри вас» в смысле указания на присутствие царства Божия в глубинах человеческого духа, или же — как переводят иные — оно значит просто «среди вас» — в обоих случаях смысл изречения сводится к указанию на имманентность царства Божия сфере человеческого бытия.

[15]С точки зрения вечности (лат.) — Примеч. ред.

[16]Подробно об этом — в моей английской книге «С нами Бог», «God–with–us», Jonathan Cape, 1945. (См.: Франк С. Л. Духовные основы общества. — М.: Республика, 1992.)

[17]Благородство обязывает (франц.) — Примеч. ред.

[18]Это искажение первичной истинно христианской идеи человека в гораздо большей мере имело место в западной церкви (где оно берет свое начало из сурового и одностороннего учения о рабстве человека у бл. Августина), чем в церкви восточной, сохранившей еще память о первоначальном, облагораживающем человека смысле благой вести, об откровении близости и сродства между человеком и Богом. Считаю долгом отметить, что уяснением этого я обязан замечательным трудам русскофранцузской исследовательницы учений церкви, Μ–me М. Lot–Borodin.

[19]Этот смысл христианской веры превосходно выяснен недавно в книге французского богослова Lubac «Catholicisme».

[20]худшее падение — падение достойнейшего (лат.) — Примеч. ред.

[21]Единственное в истории человеческой мысли, насколько я знаю, явление признания до Христа суверенности правды Божия и ее независимости от всех законов кесаря и мира сего есть бессмертный образ «Антигоны» Софокла. Но это есть один из примеров того «христианства до Христа», о котором говорили древние отцы церкви.

[22]Заметим здесь, кстати, следующее. Кажется, в традиционном церковном богословии недостаточно учтено, что — наряду с признанием тварности человеческого бытия — Евангелие Иоанна в приведенных местах открыто и недвусмысленно признает в человеке, именно в лице начала духа, элемент, не просто «сотворенный», а рожденный от Бога. Очевидно, именно в лице этого начала мы обладаем тем, что «Бог дал нам от Духа своего». Если, следуя экзегезе, принятой наиболее авторитетными знатоками Нового Завета, принять чтение, по которому конец 3–го и начало 4–го стиха гл. 1 Евангелия Иоанна образуют особое предложение: «что начало быть, было в нем (в Логосе) жизнью», то здесь мы имели бы аутентичное слово самого Евангелия, утверждающее вечное, сущее в лоне Божием, начало человеческого духа. Такое воззрение, думается нам, дает единственное прямое основание вере в бессмертие, в вечную жизнь души. Подробно об этом см. в моей книге «God–with–us», Jonathan Cape, 1945.

[23]Не мог не грешить (лат.) — Примеч. ред.

[24]До греческих календ (лат.) — Примеч. ред.

[25]Во избежание недоразумения мы оговариваемся, что это различие не совпадает с рассмотренным выше различием между незримым, только глубинам духа доступным участием в «Царстве Божием» и чаемым конечным явным торжеством Царства Божия над всем миром. Напротив, именно первое, незримое «спасение» — возрождение через обретение благодатных даров Божиих, через участие в «Царстве Божием» как вечном достоянии человека — может мыслиться или в форме строго и исключительно индивидуальной, как спасение «моей души», или в форме коллективной, как солидарное спасение всего мира.

[26]Обязательное условие (лат.) — Примеч. ред.

[27]Отказывающемуся от воинской службы по религиозным мотивам (англ.) — Примеч. ред.

[28]Эту мысль можно было бы иллюстрировать бесконечным множеством весьма актуальных примеров. Приведем вместо этого один особенно поучительный пример из истории папства. В конце XIII века, в одну из эпох наибольшего могущества папской власти, наибольшей вплетенности ее в политическую жизнь и, тем самым, ее обремененности особенно тяжкой греховностью, однажды была сделана попытка для спасения церкви возвести на папский престол святого монаха — отшельника, исполненного действенной верой в евангельскую нищету и евангельскую отрешенность от мира, — некого Петра с горы Мурроне, принявшего имя Целестина V. Короткое правление этого святого человека было рядом постыдных неудач. Благодаря его наивности, неосведомленности, неспособности к обузданию зла его волей овладели худшие из интриганов; анархия и бедствие Церкви и Италии только безмерно умножились под его управлением. Уже через полгода он должен был признать свою несостоятельность и отречься от престола. Данте помещает его душу — несмотря на его личную святость — в первый, внешний круг ада, на который обречены бесхарактерные, морально слабовольные люди. — В поучительном контрасте с этим стоят образы двух святых женщин конца XIV века — св. Бригитты шведской и св. Екатерины Сиенской, которые были одновременно мудрыми наставницами пап в их управлении церковью.

[29]Противоречие в определении (лат.) — Примеч. ред.

[30]Делай должное, и будь что будет (франц.) — Примеч. ред.

[31]Милосердие (франц.) — Примеч. ред.

[32]Известна та тонкая и глубокомысленная религиозная диалектика, которую вскрывает ап. Павел в понятии закона: закон, будучи средством ограждения от греха, производен сам от последнего и в этом смысле отражает на самом себе несовершенство и бессилие бытия, пораженного грехом. Ап. Павел имеет при этом в виду недостаточность закона для осуществления задачи личного спасения. Но аналогичная диалектика обнаруживается, как мы пытались показать, и в отношении закона, поскольку ему придается значение средства к окончательному, полному исцелению или спасению мира как целого.

[33]Подробнее об этом в следующей главе.

[34]

[35]По учению некоторых современных немецких богословов среди таких религиозно санкционированных установлений надо различать между «установлениями творения», т. е. порядками, входящими в самый замысел Божьего творения (Schöpfungsordnung), и «установлениями охранения» (Erhaltungsordnung), ставшими необходимыми после грехопадения. Примером первых должна быть семья, последних — государство. Такое различение представляется нам совершенно искусственным; для него нельзя найти основания ни в тексте Нового Завета, ни в общем духе христианского жизнепонимания, ни, наконец, в каком–либо принципиальном онтологическом различии самих «установлений». Напротив, все такого рода установления должны пониматься как выражение Божьей воли и Божией правды именно в условиях падшего мира; они все суть условия ограждения мира от зла.

[36]К более подробному рассмотрению соотношения между личной нравственной активностью и общественными формами бытия — соотношения, уяснение которого имеет решающее значение для определения христианской установки в социальном вопросе, — мы еще вернемся ниже, в следующей главе.

[37]«Люди говорят и мечтают о будущих, лучших днях; все они бегут и гонятся за счастливым, золотым временем; мир стареет и опять обновляется, а человек все надеется на улучшение».

[38]Чем больше изменяется, тем больше остается тем же (франц.) — Примеч. ред.

[39]«Если мир и изменяется быстро, подобно очертаниям облаков, — все совершенное возвращается к древне–исконному».

[40]«Ты должен надеяться и дерзать, ибо боги не дают обеспечения».

[41]Лови день! (лат.) — Примеч. ред.