XXX. Прохожий, молю тебя, возложи розы на мою могилу

(Надпись времен римской империи на могиле бедняка)

Она не бывала в деревне, с тех пор как уехала с мамой Донзер в Париж. Двенадцать лет назад… Дорога стала почти такой же широкой, как западная автострада, Мартина совсем не узнавала ее, хотя проезжала здесь много раз: когда‑то в Париж, а позднее на «Постоялый двор „Лесная чаща“ и на ферму Донелей. Пейзаж здесь был почти такой же, как в том предместье, где она живет, все подъезды к Парижу похожи один на другой… Строящиеся или только что отстроенные дома, новые, белые, очень высокие и плоские – в глубину не больше одной‑двух комнат, – ни внутренних дворов, ни глухих стен, фасады опоясаны весело окрашенными балконами, сплошной линией сверкающих стекол… Они, как кости домино, по воле игроков поставленные на ребро, то беспорядочно, то симметрично правильными рядами. Еще не видно, где пройдут улицы, как образуются площади, скверы… Этот кажущийся беспорядок первозданен – только что возник. Но постройки и строительные площадки постепенно редели, дальше пошли поля.

Автобус пересекал красивую местность – маленький городок и деревенька вырисовывались на фоне лесистых холмов, сквозь деревья проглядывала оранжевая черепица крыш. Автобус то круто поворачивал, то взбирался на гору, то снова спускался; потом опять пошла равнина… Автобус набирал скорость.

Вот и «Постоялый двор „Лесная чаща“, где праздновалась ее свадьба. Мартина достала из сумочки конфету. „Постоялый двор“ выглядел все так же нарядно белые кадки с красными ободьями выстроились перед ним в ряд на самой обочине шоссе. Вокруг ни души. Автобус проехал мимо. Этого домика, что стоит рядом, тогда не было. И всех остальных тоже… Зеленые ставни, оранжевые крыши… Автобус пыхтел и продвигался вперед, как грузное, неуклюжее животное. Пассажиры сидели на своих местах спокойно, они знали дорогу вдоль и поперек: знали, где выходить, названия деревень, мимо которых проезжали, время прибытия, расстояние. Мартина же не знала ровным счетом ничего, вдобавок она уже отвыкла пользоваться автобусом, так как все время ездила с Даниелем или одна в собственной машине или в машине кого‑нибудь из друзей… В наши дни у всех есть машины, и только одна она по вине Даниеля представляет собой исключение – женщина без машины. Мартина достала из сумочки еще одну конфету.

Дорога уже давно не походила на автостраду – просто хорошее шоссе скромненько петляло от селения к селению сквозь все более и более густой и высокий лес. Только подъезжая к городку Р., на опушке дремучего леса Мартина почувствовала себя дома. Автобус долго стоял перед вокзалом, а затем почти пустой медленно двинулся к центру городка. Вот и площадь с историческим замком… «Я хотел бы пропасть с тобою вдвоем в лесах…» Отсюда до озера шесть километров.

Ни один камень, ни одно дерево, ни один дом, никакое самое незначительное изменение, исчезновение или появление чего‑нибудь нового – ничто не ускользало здесь от Мартины, от ее непогрешимой памяти. Она узнавала и замечала любую мелочь, даже то, где каменная тумба старая и где – новая; какого цвета песок на дороге, ведущей к ее деревне; как сильно разрослась старая липа, самая высокая в здешних местах; как искусно крыша Шампуазелей починена фабричной черепицей и как перестроили маленькую ферму, несомненно купленную парижанами. Автобус углубился в сырой сумрак густого леса. Тут‑то все осталось нетронутым, здесь Мартина – действительно у себя. Нет, она не могла бы заблудиться в этом лесу, ведь здесь ей все знакомо, каждое дерево: ясени, дубы, буки и подлесок вперемежку с папоротниками…

Вот и первый дом деревни – Государственная жандармерия. Мартина разгрызла конфету, проглотила и положила в рот другую.

Как ей знакома эта тряска по плохо мощенной деревенской улице! Все дома были подремонтированы. На бакалейной лавке красовалась новая вывеска… Дальше «Кооп»… На месте обувного магазина теперь скобяная торговля. В окнах почтового отделения видны цветы. Там, вероятно, новая служащая, прежняя, конечно, уже ушла на пенсию. Вся деревня помолодела, старые дома заново оштукатурены, были и вновь построенные, появилась заправочная колонка. Серый шпиль церковной колокольни, кое‑как починенный, вздымался над нагромождением пестрых крыш. Автобус с трудом повернул под прямым углом и въехал на площадь. Мартина вышла последней.

Ноги у нее затекли, двигаться было трудно. Нервно пошарив в сумочке, она отыскала конфету. Овальные металлические позолоченные гербы – атрибуты нотариальной конторы – по‑прежнему висели над старинными воротами. Мартина пересекла площадь, вошла под свод и толкнула дверь, на которой значилось: «Контора нотариуса».

– Метр Валат? От кого?… Ну, разумеется! Я предупрежу метра Валата… присядьте, мадам…

Клерк скрылся за обитой войлоком дверью, а четыре машинистки исподтишка разглядывали Мартину. На Мартине было широкое и очень короткое пальто; когда она села, закинув ногу на ногу, открылись колени. Остриженные по последней моде волосы придерживал маленький шелковый платочек, завязанный под подбородком. Мартина сняла перчатку и нервно похлопывала ею по своим безупречным, длинным, перламутрово‑розовым ногтям. Несмотря на некоторую одутловатость, искусно подкрашенное лицо ее было очень красиво.

– Пожалуйста… входите…

Появился метр Валат, совсем седой. А ведь раньше он был жгучим брюнетом. Впрочем, лицо у него еще молодое, и одежда изысканная… темный пиджак, как и пристало нотариусу, но жилет жемчужно‑серый.

– Вы известили меня о «наследстве», метр Валат…

Что это за наследство?

Метр Валат придвинул ей стул, сам уселся за свое бюро, достал дело, перелистал его:

– Речь идет, мадам, о земельном участке, то есть как‑никак о двух тысячах квадратных метров. Он целиком переходит к вам, потому что из всех детей покойной Мари Венен, оставшихся в живых, вы – единственная законная наследница.

– Неужели? – удивилась Мартина.

– Представьте, это так… Ваша старшая сестра умерла, как вам, конечно, известно.

– Нет, мсье, мне ничего не известно… я потеряла всякую связь со своей семьей.

– Так вот, ваш приемный отец Пьер Пенье разбился насмерть, упав с дерева… Это случилось здесь, в деревне… При подрезке деревьев часто прибегали к его услугам. К несчастью, он пил…

– А дети?

– Дети уже давно выросли, мадам. – Метр Валат улыбался, в его бархатных глазах появилось ласковое выражение. – Те из них, что выжили… ведь двое умерли от туберкулеза, так же как и старшая сестра… Один за другим… Они жили в условиях… мне нет нужды вам об этом говорить… Один вступил в Иностранный легион, и двое других отправились следом за ним в Алжир. Не могу сказать, что они там делают… предполагаю, воюют. Последнее время ваша мать жила совсем одна.

– Все в той же лачуге?

– К сожалению, – все там же…

Мартина неприлично громко расхохоталась, и глаза у метра Валата утратили ласковое выражение.

– Так что же я должна сделать? – спросила Мартина.

– Необходимо выполнить кое‑какие формальности…

– Расходы будут? Я не собираюсь тратить деньги на это «наследство».

– Следовательно, надо его продать, мадам Донель, – метр Валат заговорил официальным тоном.

– Ну конечно, – Мартина встала. – Поручаю все это вам. Нет ли у вас ключа?

– Нет, мадам, ключа у меня нет… Никому не придет в голову… Да и вообще – существует ли ключ? – Метр Валат открыл дверь. – Вы приехали на машине, мадам?

– Нет, автобусом.

– Если вы хотите посмотреть участок, я к вашим услугам: могу отвезти…

– Очень любезно с вашей стороны. Только это ведь тут совсем близко, я пройдусь пешком.

Было уже поздно. Контора опустела, лишь одна машинистка, надевавшая чехол на машинку, с видимым нетерпением ожидала конца разговора, чтобы дать патрону письма на подпись. Метр Валат еще раз поклонился.

– Я займусь вашим делом, мадам… Всегда к вашим услугам…

Мартина шла по улице. У табачной лавочки, куда она когда‑то бегала за спичками, стояли теперь серые цементные ящики с цветами. Все ли еще там распоряжается эта стерва Мари‑Роз? Витрина торговца красками все такая же пыльная… Еще одна заправочная… А домика газовщика, значит, уже не существует! Перед заправочной – газон, цветы, и человек в ярко‑синем комбинезоне заправляет машину, черную с белым верхом… Возле домика деда Маллуара в облезлом плетеном кресле сидит старик… Может быть, это сам дед Маллуар? Огород за домом – не возделан, разросшийся шиповник навалился на расшатанный забор. Старик, опершись подбородком на палку, проводил Мартину долгим взглядом. Дом деда Маллуара стоял на самом краю деревни, за ним начинались поля, а деревенская мостовая переходила в гудронированное шоссе. Мартина прошла мимо поворота, ведущего к лачуге: ей не хотелось сразу там очутиться, лучше сначала погулять в своем лесу, а туда еще успеется… Никто и нигде ее не ждет, времени для нее не существует.

Мартина углублялась все дальше в лес… Она испытывала облегчение, как если бы сняла тесный корсет, дышала всей кожей, грудью, животом, она чувствовала себя рыбой, которую бросили в воду. Впервые после той ночи она была способна ощущать что‑то, помимо нестерпимой боли. Она попробовала взмахнуть руками, расправить плечи, вытянуть шею. Все было послушно ей. Запахи леса приветственно шли ей навстречу, мох услужливо поддавался ее ногам, как каучуковые ковры в «Институте красоты». Зоркие глаза Мартины привычно поглядывали по сторонам, она припоминала, что цветет в это время года… фиалки, ландыши… А вот и полянка, на которой трава сохраняет влагу в течение всего года, даже в засуху. Там, на краю, под огромным тополем, увитым омелой, лежал, как на сцене в опере, большой камень. Мартина уселась на него и, не отрываясь, смотрела на зеленую полянку, поросшую неестественно яркой ядовито‑зеленой травой, прикрывавшей предательскую трясину… Увязнуть там… Худшая из медленных смертей. Медленно, медленно погружаешься все глубже и глубже, а вокруг нет ничего твердого, устойчивого, на что можно было бы опереться, за что можно было бы зацепиться… будто кто‑то тянет тебя за ноги, все тянет тебя вниз и вниз… вот уже погрузились и рот, и нос, и глаза… А человек, стоя, все продолжает погружаться и погружаться… Мартина откинула голову. Небо было голубое, и на нем мирно паслись стада завитых белых барашков. Мартина тотчас же свернула в сторону, чтобы ощутить твердую почву под ногами. Земля под большими соснами была устлана иглами, блестящими, лакированными, как стекловидный, не подверженный порче паркет. А это что? Лесосека?… У Мартины сильно кружилась голова, и она торопливо шла по направлению к шоссе, которое уже виднелось за срубленными деревьями. Она шла мимо совсем свежих, истекавших смолой пней. Отчетливо были видны машины, проезжавшие по шоссе. Канава, и вот уже обочина главной магистрали. Господи, да она стала в два раза шире! Машины двигались непрерывным потоком в двух направлениях…

Она шла по обочине. Это место столь же мало подходит для прогулки, как рельсы метро, если бы кто‑нибудь вздумал прогуливаться по ним. Раньше тут проходила проселочная дорога, по которой деревенские парни гонялись на велосипедах. Она решила дойти до ресторана и уж оттуда пройти к хижине. Но существует ли еще ресторан?

Он стоял на прежнем месте. Было слишком рано для «цыплят с эстрагоном», а то Мартина позволила бы себе это удовольствие. Она подошла к ресторану со стороны леса, к той самой изгороди, через которую она некогда подсматривала за объедавшимися людьми… Розовые кусты, которыми увита изгородь, еще не зацвели, на них были только нежно‑зеленые листочки да гроздья бутонов. Мартина наблюдала за официантами в белых куртках, они кончали накрывать столики. Постепенно съезжались посетители, гравий скрипел под их ногами. «Вечер будет теплый, – говорил официант, – но если вы предпочитаете террасу или зал…» Всю жизнь она подсматривает, как живут другие, точно воровка. Черная сорока‑воровка.

Мартина обошла вокруг и попала к главному входу в ресторан со стороны дороги. Там уже стояло несколько машин, а на террасе толпились люди. Мартина прошла через весь зал к бару и взобралась на высокий табурет. Здесь еще ни души, хотя все готово к приему посетителей, ресторан нарядно убран, весь в цветах. Как здесь красиво… мебель и тут плетеная, но только лучше, чем у нее… а стенные лампы: черные руки с факелами… В гигантском камине красно вспыхивал огонь, а над ним жарились на вертелах цыплята. В огромных вазах стояли нежно‑розовые цветущие ветви сливового дерева… на всех столиках тюльпаны, гиацинты…

Посыльный, стоявший у входа, с любопытством поглядел на Мартину, когда она сказала ему, что у нее нет машины; он не отрывал от нее глаз, пока не подъехали какие‑то посетители и он не был вынужден приступить к исполнению своих обязанностей. Мартина шла по обочине, нисколько не остерегаясь пролетавших мимо нее машин и спотыкаясь на каждом шагу – ведь эта дорога не для пешеходов. День угасал, Мартина свернула на тропинку, чтобы скорее выйти к рощице, в которой стояла лачуга.

Сумерки сгущались, вот‑вот совсем стемнеет. Еще издали Мартина различила возле хижины грузовик. Когда она подошла вплотную, ей пришлось его обойти: уцелела лишь изгородь из кустарника, забор повалился, а загон был похож на переполненный помойный ящик без крышки… Тишина, Мартина искала глазами водителя грузовика – никого. Она чувствовала, как ночь ее обступает, туман, словно густой паровозный дым, лез ей в глаза. Никто, очевидно, не подходил к лачуге, уже давно заброшенной, как могила… Мартина устремилась к этой свалке, наткнулась на цепь, которая звякнула, ударившись о что‑то металлическое. Собаки не было, не раздалось и лая, но в дверях лачуги показался человек; он неподвижно стоял, согнувшись, подобно кариатиде, точно держал на своих плечах эту сгнившую собачью конуру; он замер на месте, смотря на приближавшуюся к нему Мартину. Она подошла и остановилась напротив него. Человек был огромного роста, его крепкое мускулистое тело облегала сетчатая полосатая тельняшка, синие штаны, на ногах – высокие резиновые сапоги. Еще было достаточно светло, чтобы увидеть его светло‑голубые властные глаза… и то, что он не брит… Сходство с кариатидой нарушилось – человек шагнул вперед, выпрямился, расправил плечи, послышался его голос:

– Что вам здесь надо?

– Но я здесь – у себя… – сказала Мартина.

Человек пристально посмотрел на нее.

– Вы – дочь Мари?

– Да…

– Ну тогда конечно… У вас – все права. Одно только я вам скажу: может быть, вы и ее дочь, но вы никогда не станете так по ней убиваться, как я.

– Тогда… будем оплакивать ее вместе.

Мартина первой прошла в лачугу. Там было совершенно темно и слышалась такая возня, что непонятно было, как только держатся стены.

– Крысы… – сказал человек, шедший позади Мартины, щелкая зажигалкой. Хорошо еще, что в лампе остался керосин. Целые полчища крыс… Чуют продукты Мари… картошку, муку… последнее время Мари уже не ходила в деревню, очень сильно хворала… Что бы с ней сталось, с Мари, без меня. Никто не заботился о ней. Но и я бывал ведь только наездами… когда возишь грузы на дальние расстояния, это все равно что служишь во флоте… Постоянные отлучки. И не всегда можешь заехать сюда. Бедная моя Мари! Приезжаю, никого нет… В деревне мне сказали… и похоронить уже успели… Осиротел я!

Человек опустил голову, и слезы крупными каплями падали на стол, освещенный висячей лампой, под которой они оба сидели. Их присутствие нисколько не пугало крыс. Одну из них человек пристукнул своим огромным сапогом. Он поднялся, схватил крысу за хвост, выбросил за дверь и снова уселся напротив Мартины.

– Моей матери было сорок восемь лет, – сказала она.

– Ну и что же? Это еще не старость. В сорок восемь лет понимают, что такое любовь. Мы любили друг друга, хотя мне всего тридцать. И я любил бы ее до самой своей смерти…

Крыса пробежала по столу. Человек прикончил ее Ударом кулака и сбросил па пол.

– Когда крыс так много, – сказал он, – следует их опасаться, они иной раз бросаются на человека. Пойду достану в грузовике бутылочку. Идемте вместе, женщине не пристало общество крыс. Раз вы дочка Мари, мы с вами в некотором роде родственники. Я очень рад, что вас встретил, есть с кем поделиться горем… Можете мне поверить, никто так не любил ее, как я.

Человек помог Мартине вскарабкаться сзади на грузовик. В крытом кузове пахло бензином и было совершенно темно.

– Садитесь вот сюда…

Человек подтолкнул Мартину, и она упала на что‑то мягкое – по‑видимому, на пружинное сиденье…

– Если бы год назад кто‑нибудь сказал мне, что я, Бэбер, полюблю женщину так, как я любил Мари, я бы просто расхохотался. Женщин я презирал, они, уж не взыщите, только на то и годны, чтобы переспать один раз, да тут же и вышвырнуть. Все они – девки и ничего больше… Мари, та понимала, что человека надо жалеть…

Бэбер говорил, шаря в темноте. Мартине виден был его силуэт, вырисовывавшийся на светлом четырехугольнике откинутого сзади брезентового верха грузовика. Вот он откупорил бутылку, наливает в стакан…

– Держите, – он протянул стакан Мартине.

– Ну вас! – сказала она, едва не задохнувшись. – Да это спирт?!

– А то как же! – Бэбер хохотал, – Подумать только – я уже и смеюсь! Надо достать пожевать чего‑нибудь.

– Ничего не видно…

– Подождите, сейчас будет и освещение. – Бэбер зажег свечу в фонаре и подвесил его к потолку кузова. – Мари нравилось заниматься любовью здесь при таком освещении.

– Вы забываете, что она – моя мать…

– Что же из того? Любовь – священна… И подумать, никогда, никогда больше…

Бэбер выронил из рук хлеб, который начал было нарезать, повалился на пол, все его гигантское тело содрогалось от рыданий.

– Ну, Бэбер, не надо… – Мартина прикоснулась рукой к обнаженному плечу Бэбера. – Я‑то ведь не плачу!

Бэбер поднялся и уселся у ног Мартины, положив голову ей на колени. Он все еще всхлипывал.

– Я не скулил вот так с тех самых пор, как проиграл матч против Мартинэ… Я только любитель, но гордость‑то остается гордостью!…

Тебя зовут Мартиной, верно я говорю? Мари любила мечтать о тебе, она все твердила:

«Моя дочка барыней живет, но я знаю, что меня‑то, свою мать, она не забыла, помнит, верно, как я ее укладывала с собой в постель… ну и бранила ее иногда». Если Мари видит нас оттуда, сверху, она должна радоваться… душенька она моя, и волосики у нее были, как золотые нити на елке. Вот ты – ты темная, ты черная, как ласточка.

– Как сорока…

– Нет, сорока болтлива, а ты совсем ничего не говоришь.

Он обнял колени Мартины своими сильными, очень сильными руками…

– Доченька моей Мари, – твердил он, – Мартина – ее любимица, девочка‑пропадавшая‑в‑лесах…

– Она тебе рассказывала?

– Да. Как тебя искали всей деревней и как нашли под деревом, а ты спала ангельским сном, протянула ручонки лесничему и смеялась, нисколько не испугавшись, а, наоборот, довольная. Любимица Мари… Смотри, не простудись, становится свежо. – Он достал одеяло и накинул его на плечи Мартины: – Иди сюда, тебе тут будет лучше. В уголке… Когда ездим вдвоем, спим здесь по очереди: один ведет машину, другой спит. Ложись…

Мартина легла на матрас. Бэбер лег рядом с ней, обнял ее. Он опять плакал, бормотал что‑то бессвязное, целовал ее, ласкал. Вот, вот в чем ее безумная судьба… И это она, которая всю жизнь принадлежала только одному мужчине! Что это надвинулось на нее – ночь или смерть?… Крышка гроба повисла над ней…

Когда занялся день, она различила склоненное лицо Бэбера, он говорил:

– Мартина, мне надо уезжать… Я потеряю работу, если не приеду вовремя за грузом. Через неделю вернусь… Во вторник, слышишь, Мартина? В следующий вторник. Обещай мне, что ты будешь здесь! Поклянись!

– Обещаю… – сказала Мартина…

Бэбер поднял ее своими железным руками, спустил с грузовика и положил под дерево, напротив лачуги.

– Не ходи в хижину, – наставлял он ее, – там страшно… В следующий раз я тебя увезу отсюда. Вот УВИДИШЬ, я хорошо зарабатываю, со мной ты будешь счастлива… не заходи в хижину. Когда выспишься, отправляйся к себе в Париж. Я тебя буду ждать здесь через неделю… Делай со мной что хочешь, только приходи! А не то – берегись!

Он залез в грузовик. Мартина не открывала глаз, она лишь услышала грохот отъезжающего грузовика.

Тогда она высвободилась из одеяла, в которое ее укутал Бэбер. Вокруг нее все сверкало утренней чистотой, спокойствием, свежестью. С восходом солнца жизнь начнется сызнова: надо будет идти на автобусную остановку… потом опять пальцы клиенток и взносы по обязательствам… Мартина поднялась и с трудом, вся разбитая, дотащилась до лачуги. Снова очутиться здесь… Она смотрела на кровать, буфет, стол. Дневной свет еле проникал сквозь грязные окна, но крыс слышно не было. Здесь гораздо холоднее и сырее, чем снаружи. Машинально, с детства привычным жестом Мартина вытащила вязанку хвороста из‑за плиты, спички тоже лежали на своем месте.

Когда хворост разгорелся, она подкинула маленькое поленце, потом пошла и вытащила ведром воду из колодца, вода была холодна и прозрачна. В буфете должна найтись мята или липовый цвет… Они всегда там хранились.

Да, так и есть. Вода кипела. Ребром ладони Мартина очистила стол, поставила на него чашку, подсластила отвар мяты конфетой. Вот она и дома… В конце концов, почему не подождать Бэбера здесь. Здесь, где мать была счастлива со столькими мужчинами, для ее несчастья хватит одного. Любовь, если то не любовь Даниеля, страшней, убийственней любого яда. Крюк, на котором висела лампа, был на месте, но можно и не вешаться: Бэбер все равно ее доконает.

Она принялась ждать.

Через неделю по деревне на сумасшедшей скорости промчался грузовик, ему вслед неслись ругань, крики. Только чудом он никого не задавил и не столкнулся ни с одной машиной! Грузовик остановился перед помещением жандармерии, водитель выскочил из кабины и одним прыжком очутился в комнате, где два жандарма играли в карты.

– В хижине Мари Венен… – выкрикнул он, – скорее…

Его голубые глаза налились кровью, потные волосы прилипли ко лбу, мускулы под кожей дергались, как у лошади, затравленной оводами.

– Что там такое? – спросили жандармы, застегивая пряжки поясов. Несчастный случай, преступление?

– Крысы! – закричал человек. – Крысы сожрали дочь Мари. Они должно быть, накинулись на нее скопом… Как на падаль! От лица ничего не осталось…

Он стремительно выбежал из комнаты, прыгнул в грузовик и умчался.

В 1958 году на международном цветочном рынке появилась новая душистая роза «Мартина Донель»: у нее несравненный аромат старинной розы, а форма и цвет розы нашего времени. На конкурсе роз жюри единогласно присудило ей первую премию.

[1]Во Франции выплачивается пособие на каждого ребенка, если заработок семьи не превышает определенной суммы. Когда ребенок находится в больнице, выплата пособия приостанавливается. – Здесь и далее примечания переводчиков.

[2]Тюрьма близ Парижа.

[3]Так во Франции называется организация по выявлению местных ресурсов.

[4]Посещаемые литературно‑художественной богемой и иностранцами ночные кабаре и кафе сосредоточены в Париже возле церкви Сен‑Жермен‑де‑Пре, по названию которой их, а также и присущий им стиль принято называть.

[5]Биографический словарь (англ.)

[6]До революции 1789 года парламентами во Франции именовались высшие судебные органы.

[7]Эстрадный номер, в котором исполнительница постепенно раздевается (англ.)

[8]Редутэ, Пьер‑Жозеф (1759–1840) – знаменитый французский акварелист. Среди его произведений наиболее известна «Монография роз».

[9]Не будучи специалистом в этой области, автор не хочет вдаваться в излишние подробности. – Прим. автора.

[10]Известный французский тенор.

Date: 2015-07-25; view: 348; Нарушение авторских прав