Глава 17. Сестра Уайлдинг, отбросив со лба седую прядь, упрямо выбивавшуюся из-под белой шапочки, быстро шла по коридору четвертого этажа

Сестра Уайлдинг, отбросив со лба седую прядь, упрямо выбивавшуюся из-под белой шапочки, быстро шла по коридору четвертого этажа. За ней следовал Джон Александер. Наконец она остановилась у одной из дверей и заглянула в палату.

– К вам посетитель, миссис Александер, – бодрым голосом воскликнула она и, отступив, пропустила Джона.

– Джонни, родной мой! – Элизабет радостно протянула к нему руки, слегка поморщившись от боли, вызванной резким движением. Джон наклонился и нежно обнял ее. На минуту она успокоенно и облегченно замерла в его объятиях, а затем отстранилась. Оба вдруг почувствовали натянутость, словно давно не виделись, и от неожиданности этой встречи не знали, о чем говорить.

– Я выгляжу ужасно, – наконец растерянно сказала Элизабет.

– Ты прекрасно выглядишь.

– Все получилось так неожиданно. – Она смущенно посмотрела на свое неуклюжее больничное одеяние. – Я ничего не захватила с собой, даже ночной рубашки.

– Я понимаю, дорогая.

– Я составлю список, и ты все мне принесешь. Сестра Уайлдинг задернула штору, отделявшую койку Элизабет от еще одной койки в палате.

– Ну вот, теперь вы совсем одни и можете поболтать вдоволь. А потом, мистер Александер, я покажу вам вашего малютку, – приветливо сказала она и вышла.

Лицо Элизабет мгновенно изменилось, в глазах были страдание и тревога.

– Джонни, родной, он будет жить?

– Видишь ли, детка… – И Джон растерянно умолк.

– Я хочу знать правду. Сестры не говорят мне… – Голос Элизабет задрожал.

Джон понял, что сейчас она разрыдается.

– Я видел доктора Дорнбергера, – начал он, осторожно подбирая слова. – Он сказал, что есть надежда. Ребенок сможет выжить, но шансов у него… – Он удрученно умолк.

Руки Элизабет бессильно упали на подушку.

– Значит, надежды нет?

Что он должен сказать ей, мучительно думал Джон. Вселить ненужную надежду? Ну а если ребенок умрет?

– Он, знаешь.., очень маленький. Родился слишком рано. Если какая-нибудь инфекция, он может не выдержать… – тихо сказал он.

– Спасибо, Джонни. – Элизабет крепко ухватилась за его руку. Глаза ее были полны слез, и Джон почувствовал, что сам близок к тому, чтобы расплакаться, как мальчишка.

– Что бы ни случилось, Элизабет, родная, у нас еще все впереди. Мы еще молоды… – сдерживая дрожь в голосе, утешал он ее.

– Но это.., это уже второй, Джонни… – безутешно разрыдалась она. – Это так несправедливо…

– Ну поплачь, поплачь, моя маленькая. Тебе станет легче, – нежно успокаивал он, обхватив руками и прижимая ее голову к своей груди. Рыдания понемногу затихли.

– Дай мне носовой платок, – наконец промолвила Элизабет и вытерла мокрые глаза.

– Ну вот видишь, теперь тебе легче. Элизабет с трудом заставила себя улыбнуться.

– Знаешь, Джонни, пока я здесь лежала, я все обдумала…

– Что, родная?

– Ты должен учиться дальше.

– Ну зачем ты опять об этом? Мы ведь все решили.

– Нет, Джонни. – В голосе Элизабет, все еще слабом, прозвучали твердые нотки. – Я всегда этого хотела, да и доктор Коулмен советует.

– Ты представляешь, во что это нам обойдется?

– Да. Я пойду работать.

– А маленький как же? – нежно спросил он. На секунду воцарилось молчание. Затем Элизабет тихо сказала:

– Все еще может случиться, Джонни.

Дверь тихо отворилась, пропустив сестру Уайлдинг. Она сделала вид, что не замечает заплаканного лица Элизабет, и профессионально бодрым голосом сказала, обращаясь к Джону:

– А теперь, мистер Александер, я позволю вам взглянуть на вашего сына.

Передав Джона Александера сестре Уайлдинг, доктор Дорнбергер направился в палаты для новорожденных. Они находились в дальнем конце длинного, окрашенного в светлые тона коридора. Это отделение больницы было заново отремонтировано и несколько перестроено всего два года назад и выгодно отличалось от других отделений обилием света и простора. По привычке доктор Дорнбергер останавливался почти у каждой двери и смотрел через ее стеклянную верхнюю часть на ряды крохотных кроваток, где лежали младенцы.

Они выиграли свою битву за жизнь, думал он. Теперь их ждут дом, родительская ласка и забота, а затем школа и потом уже еще более жестокая борьба за свое место под солнцем. Они познают все – радость успеха, горечь поражений. Но пока первый свой бой они выиграли – они живут.

А вот этим, по другую сторону коридора, упрятанным в инкубаторы, не повезло с самого начала. Им предстоит еще нелегкая борьба за жизнь. И доктор Дорнбергер, пройдя мимо общих палат, направился в палату особых случаев. Осмотрев последнего, самого слабенького и крохотного, младенца Александера, он сокрушенно покачал головой и методично, как всегда, написал на карте все необходимые назначения.

В то время как доктор Дорнбергер покидал палату через одну дверь, сестра Уайлдинг уже вводила Джона Александера через другую.

Как и все, кто входил в палату слабых и недоношенных младенцев, они облачились в стерильные халаты и закрыли лица марлевыми повязками, хотя посетителей от младенцев отделяла перегородка из толстого стекла. Сестра Уайлдинг постучалась в нее, чтобы привлечь внимание дежурной сестры.

– Покажите младенца Александера! – громко крикнула она, чтобы та ее услышала. Сестра кивнула и прошлась по рядам инкубаторов, а затем остановилась и указала на один, слегка повернув его, так чтобы Джону было лучше видно.

– Боже мой! – Этот похожий на тихий стон возглас сорвался с губ Александера совершенно непроизвольно, хотя он готовил себя к самому худшему.

– Да, он очень маленький, – сочувственно произнесла сестра Уайлдинг.

– Но я.., я никогда не представлял, что могут быть такие, – растерянно проговорил Джон, глядя на младенца. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и лишь еле заметное колебание крохотной грудки свидетельствовало о том, что он дышит. Он был таким маленьким, беззащитным и жалким, его сын.

Дежурная сестра, увидев замешательство и растерянность Джона, подойдя поближе, стала профессионально объяснять режим ухода, температуру инкубатора и другие подробности.

– Да, да, понимаю, – пробормотал Джон, не отрывая глаз от крохотного тельца. – Он будет жить? – наконец, собравшись с силами, спросил он. – У вас бывали такие случаи?

– Бывали, – серьезно, с сознанием ответственности ответила сестра. Она была совсем юной, небольшого роста, с рыжими волосами, но в ней уже чувствовалась профессиональная уверенность. – И многие из них выживали, если боролись за жизнь.

– А этот.., он борется?

– Еще рано делать выводы, – уклончиво ответила сестра. – Но борьба будет для него нелегкой, – добавила она.

Джон еще раз посмотрел на крохотное личико, тщедушное тельце и вдруг остро осознал, что это частица его самого, его плоть, это его сын, и ему захотелось крикнуть ему: “Ты не один, сынок, я пришел к тебе, я здесь! Вот мои руки, вот весь я сам. Возьми мои силы, мою кровь, мое дыхание, но только борись, только выживи. Я твой отец, и я люблю тебя!”

Джон почувствовал на своем рукаве пальцы сестры Уайлдинг.

– Пойдемте.

Он покорно кивнул и, бросив еще один прощальный взгляд на младенца, дал себя увести.

Люси Грэйнджер постучалась и вошла. Доктор Пирсон сидел за своим столом, углубившись в бумаги, а в дальнем углу доктор Коулмен проглядывал папку с историями болезни. Как только Люси вошла, он обернулся.

– Я принесла рентгеновские снимки, – сказала Люси.

– Ну и что в них нового? – живо спросил Пирсон, отодвигая какие-то бумаги и освободив место на столе.

– Боюсь, почти ничего. – Люси подошла к негатоскопу, висевшему на стене. Пирсон вышел из-за стола, и Коулмен быстро включил негатоскоп.

Все трое принялись просматривать снимки, сравнивая обе пары. Люси указала место, на которое обратил ее внимание доктор Белл, и высказала свои соображения.

Доктор Пирсон задумчиво потер подбородок и, посмотрев на Коулмена, сказал:

– Боюсь, ваша идея не дала результатов.

– Видимо, нет, – уклончиво ответил Коулмен. Он не забывал, что мнения его и доктора Пирсона относительно диагноза разошлись. Он ждал, что старший врач скажет дальше.

– Но я считаю, что мы поступили правильно. – В голосе Пирсона были знакомые ворчливые нотки, но Коулмену показалось, что он просто хочет выиграть время, прежде чем вынести окончательное решение. “Старик все еще не уверен полностью в своей правоте”, – подумал Коулмен.

– Итак, рентгенологи тоже спасовали, – ехидно заметил Пирсон, повернувшись к Люси.

– Да, – ответила она ровным голосом.

– Значит, решать должны патологоанатомы?

– Да, Джо. – Голос Люси прозвучал совсем тихо. На мгновение воцарилось молчание. Наконец старый патологоанатом произнес:

– Вот вам мое мнение, Люси. У вашей пациентки злокачественная опухоль. Костная саркома.

Люси, выдержав его взгляд, спросила:

– Это окончательный диагноз?

– Да. – Теперь в голосе Пирсона не было и тени сомнения. – Я опасался этого уже в самом начале. Я думал, снимки дополнительно подтвердят это.

– Хорошо, – кивнула головой Люси. Мысленно она уже обдумывала, что ей следует делать.

– Когда операция? – спросил Пирсон.

– Завтра утром. – Люси собрала снимки и направилась к дверям. – Надо предупредить больную. Это будет нелегко.

Когда за ней закрылась дверь, Пирсон с неожиданной галантностью обратился к Коулмену:

– Кому-то надо было решать, не так ли. Я не спрашивал вашего мнения, коллега, ибо не хотел, чтобы Люси знала о том, что у вас сомнения. Ей пришлось бы сказать родителям, а в таких случаях все они требуют отсрочки, выяснения. Я их понимаю. – Он вздохнул. – потом, как опасно ждать в таких случаях, мне не надо вам говорить.

Коулмен все понимал. Он не в обиде на старика. Кто-то действительно должен взять на себя ответственность. И все же он не был полностью уверен в необходимости ампутации. Только последующее лабораторное исследование покажет, кто из них прав. Но будет уже поздно. Пациенту, в сущности, будет все равно. Хирурги научились успешно ампутировать конечности, но медицина еще не знает случаев их приживления.

Самолет приземлился в нью-йоркском аэропорту Ла-Гуардия в четыре часа пополудни. О'Доннел, взяв такси, дал адрес отеля в Манхэттене и с облегчением откинулся на спинку сиденья.

Последняя неделя выдалась особенно тяжелой. Готовясь к поездке в Нью-Йорк, он спешил закончить все неотложные дела в больнице и провел ряд операций, которые нельзя было откладывать до возвращения. Кроме того, состоялось наконец заседание медперсонала, где обсуждался вопрос о добровольных взносах в фонд больничного строительства. И хотя Гарри Томаселли провел немалую работу, все прошло не так гладко, как хотелось бы. Многие из врачей откровенно выражали недовольство, и это понятно. Но О'Доннел не сомневался, что в итоге можно будет рассчитывать на их поддержку.

Несмотря на все эти мысли, он не забывал смотреть в окно на знакомые ломаные линии города, который словно двигался ему навстречу.

Он подумал, что каждый раз, когда он снова видит этот город, его неприятно поражают его грязь, скученность и безобразие. Но через день-другой все, что раздражало, становится знакомым и привычным и даже удобным, как старый сюртук, в который приятно облачиться дома. Он улыбнулся пришедшему на ум сравнению и пожурил себя за сентиментальность. Он медик, а такие города – враги человека. Да и сентиментальность не способствует прогрессу мысли.

Машина свернула на 59-ю улицу, затем на Седьмую и, минуя Центральный парк, подкатила к отелю “Парк Шератон”.

Поднявшись в номер, О'Доннел быстро привел себя в порядок после дороги, сменил сорочку и бегло проглядел программу работы съезда хирургов. Он заметил, что из всех докладов его могут интересовать, пожалуй, только три: два по открытой хирургии сердца и один по пересадке артерий. Первый из докладов начнется завтра в одиннадцать утра. Следовательно, у него масса свободного времени. Он взглянул на часы. Скоро семь, а в восемь у него встреча с Дениз. Он спустился в бар отеля.

Был час коктейлей, и бар был полон. О'Доннел заказал виски с содовой и с любопытством окинул взглядом зал. Он подумал, какими, в сущности, редкими бывают в Берлингтоне минуты, когда он не думает о больнице. А как необходимо отрываться от рутины больничных дел и забот, чтобы не потерять чувство перспективы, сознание того, что существуют и другой мир, другие люди и интересы. Больница Трех Графств, по сути дела, стала смыслом его жизни. Хорошо это или плохо, скажем, с профессиональной точки зрения? О'Доннел никогда не испытывал особой симпатии к фанатикам идеи. Не становится ли он одним из них?

Например, эта проблема с Джо Пирсоном. Не преувеличивает ли он ее значение? Какое-то время мысль заменить Пирсона новым патологоанатомом просто не давала ему покоя, став чем-то вроде навязчивой идеи. Это было еще до того, как Юстас Суэйн поставил свой ультиматум. Кстати, старый магнат так и не подтвердил своего обещания о крупном взносе в фонд больницы. Пожалуй, Юстас Суэйн здесь ни при чем. Просто О'Доннел хорошо понимает, что Джо Пирсон опытный патологоанатом и все еще нужен больнице. На расстоянии, вырвавшись из привычной сутолоки больничного дня, как-то легче привести в порядок свои мысли, даже если ты сидишь в таком шумном месте, как этот бар.

О'Доннел расплатился с официантом и в половине восьмого вышел из отеля. Дениз ждала его у себя дома, и он дал шоферу ее адрес. На 86-й улице у серого дома машина остановилась. Квартира Дениз находилась на двенадцатом этаже. О'Доннел, выйдя из лифта, прошел по мягкому ковру большого холла к двойным дверям из резного дуба, которые предупредительно распахнул перед ним лакей.

– Добрый вечер, сэр. Миссис Квэнтс просит вас подождать в гостиной. Она сейчас выйдет, – промолвил он и провел его в большую гостиную с темной ореховой мебелью. Гостиная выходила на широкую террасу на крыше, на которую падали последние лучи заходящего солнца. Дениз не заставила себя ждать.

– Кент, дорогой, я так рада тебя видеть.

С минуту он просто глядел на нее, затем сказал вполне искренне:

– Я тоже. Я только сейчас это по-настоящему понял.

Дениз улыбнулась и непринужденно коснулась губами его щеки. Она была очень красива в черном кружевном платье.

Взяв его за руку, она вывела его на террасу. Лакей принес уже готовые напитки.

– Мартини? Или что-нибудь другое? – спросила она у О'Доннела.

– Мартини.

– Добро пожаловать в Нью-Йорк, – подняв бокал, улыбнулась она. Взгляды их встретились. Глаза Дениз тепло мерцали.

Взяв его под руку, Дениз подошла к балюстраде террасы. Спускались мягкие летние сумерки, внизу зажигались огни Нью-Йорка. С улиц доносился ровный гул уличного движения, вдали виднелись темная полоса реки Гудзон и гирлянды огней.

– Как твой отец, Дениз? – спросил О'Доннел.

– О, вполне здоров. Мне кажется, он переживет всех нас. Такие не умирают. Знаешь, я очень привязана к нему.

– А ты не подумываешь о возвращении в Берлингтон?

– Зачем? Чтобы жить там?

– Да.

– Нет, в прошлое нет возврата, – задумчиво сказала Дениз. – Это одна из немногих истин, которую я хорошо усвоила. Мое место здесь, в Нью-Йорке. Я ужасно трезвая особа, не так ли?

– Нет, просто мудрая.

Он чувствовал теплоту ее руки.

– Еще глоток мартини, и мы можем отправиться ужинать.

Они ужинали в небольшом модном клубе на Пятой авеню.

– Ты надолго в Нью-Йорк? – спросила Дениз, когда после очередного танца они вернулись к своему столику.

– На три дня.

– Так мало.

– Я работаю, Дениз, – улыбнулся О'Доннел. – Меня ждут больные, ждут дела в больнице.

– Мне будет не хватать тебя, – просто сказала она. Он помолчал, словно обдумывая что-то, затем посмотрел ей в лицо.

– Я не женат, ты это знаешь, – без всяких обиняков сказал он.

– Знаю.

– Мне сорок два года. В этом возрасте у человека масса привычек, с которыми трудно расстаться. – Он помолчал. – Я просто хочу сказать, что могу оказаться совсем не таким приятным человеком, как ты думаешь.

Дениз накрыла его руку ладонью.

– Кент, милый, ты мне делаешь предложение? – лукаво спросила она.

Лицо О'Доннела расплылось в широкой мальчишеской улыбке. Он почувствовал лихое отчаяние, почти юношескую легкость и задор.

– Раз ты об этом заговорила, то почему бы и нет, Дениз? Наступила пауза, и О'Доннел почувствовал, что Дениз не торопится с ответом.

– Я польщена, но не слишком ли это поспешно? Мы едва знакомы.

– Я люблю тебя, Дениз.

Он увидел ее пристальный изучающий взгляд.

– Я тоже могла бы полюбить тебя, Кент. – Затем медленно, словно подбирая слова, которые наиболее точно могли бы выразить то, что она чувствует, она сказала:

– Все во мне сейчас кричит: “Бери, бери его, не упускай”. Но какой-то голос предостерегающе шепчет: “Не спеши, ты уже ошиблась один раз”.

– Да. Я тебя понимаю.

– Я не сторонница быстрых решений в данном случае, Кент. Вот почему я до сих пор не развелась с мужем. Кроме того, ты – в Берлинггоне, я – в Нью-Йорке.

– Значит, ты не допускаешь мысли о возвращении в Берлингтон?

– Я никогда не смогу жить там. Зачем лукавить, Кент. Я слишком хорошо себя знаю.

Официант принес кофе и вновь наполнил бокалы.

О'Доннел почувствовал непреодолимое желание увести отсюда Дениз.

– Давай уйдем, – предложил он. Дениз не возражала, и он подозвал официанта.

Уже в машине Дениз вдруг спросила:

– С моей стороны это ужасно эгоистично, но почему бы тебе не работать в Нью-Йорке?

– Да, я сам иногда думаю об этом, – вдруг неожиданно для себя сказал О'Доннел.

“В Нью-Йорке немало первоклассных больниц, – думал он, пока они ехали к дому Дениз. – Здесь прекрасная частная практика. Этот город славится своими медицинскими силами. Что держит меня в Берлинггоне? Больница, коллеги по работе, общая атмосфера интенсивной напряженной жизни? Я сделал немало для больницы Трех Графств, этого никто не станет отрицать. А Нью-Йорк? Здесь Дениз. Достаточно ли этого?”

Дениз сама отперла дверь квартиры. Лакея не было видно.

– Хочешь выпить, Кент?

– Сейчас нет. Возможно, потом. Он обнял ее и привлек к себе ее податливое тело. Но Дениз спустя минуту легонько высвободилась из его объятий.

– Столько всяких проблем, – неопределенно промолвила она.

– Каких же?

– Ты совсем не знаешь моих недостатков. Например, я ужасная собственница.

– Мне не кажется это таким уж большим пороком.

– Если мы поженимся, – сказала она, – я не захочу тебя делить – ни с кем и ни с чем, даже с твоей больницей. Он рассмеялся:

– Мы могли бы найти разумный компромисс. Как все это делают.

Она посмотрела на него.

– Когда ты так говоришь, я почти верю, что это возможно. Когда ты снова будешь в Нью-Йорке?

– Как только я тебе буду нужен.

Поддавшись чувству, она вдруг быстро поцеловала его в губы. Но в это мгновение Кент и Дениз услышали звук отворяемой двери. Луч света из коридора упал на ковер. Дениз, отстранившись от него, обернулась.

– Я подумала, кто это разговаривает? – услышал О'Доннел детский голос.

– А ты разве не спишь еще? Познакомься, Кент, это моя дочь Филиппа.

Кент увидел худенькую девочку-подростка.

– Здравствуй, Филиппа. Прости, что разбудили тебя.

– Я читала. Это стихи. Вы их любите?

– Боюсь, что у меня не было времени на поэзию.

– Вот здесь есть кое-что для тебя, мама.

– Должна сказать, Кент, что мои дети решительно настаивают на том, чтобы я снова вышла замуж, – сказала Дениз, взглянув на открытую страницу. – Они ужасные реалисты. – А затем, повернувшись к дочери, спросила:

– А что ты скажешь, если я действительно выйду замуж за доктора Кента О'Доннела?

– Он сделал тебе предложение? – живо поинтересовалась девочка. – Ну конечно, выходи.

– Иногда я просто сомневаюсь в пользе современного прогрессивного воспитания, – сказала Дениз, подходя к Филиппе. – Спокойной ночи, детка.

– Мамочка, ты ужасно отстала, просто ископаемое.

– Спокойной ночи, Филиппа, – строго повторила Дениз.

– Хорошо. Но можно мне его поцеловать, раз он будет моим отчимом?

– Филиппа!

Девочка, рассмеявшись, чмокнула мать и, прихватив книжку, исчезла.

О'Доннел от души расхохотался.

Жизнь холостяка в эту минуту показалась ему бесцветной и неинтересной.

Date: 2015-07-27; view: 283; Нарушение авторских прав