Систематическая философия

Герменевтическая точка зрения, согласно которой усвоение истины становится менее важным и рассматривается как компонента образования, возможна только в том случае, если мы когда-то стояли на другой точке зрения. Образование должно начинаться с окультуривания. Так и поиски объективности и самоосознания социальной практики, в которых и заключается объективность, представляют первые необходимые шаги в становлении gebildet. Мы должны сначала рассматривать себя как en-soi — как описываемые теми утверждениями, которые объективно истинны в суждении наших сотоварищей, перед тем, как появляется некоторый смысл в рассмотрении себя как pour-soi. Также мы не можем быть образованными без обнаружения многого из того, что состоит из описаний мира, предлагаемых нашей культурой (например, через изучение результатов естественных наук). Вероятно, позднее мы можем придавать меньшее значение „нахождению в состоянии контакта с реальностью", но мы можем позволить это только после прохождения стадий неявного, а затем явного и самоосознанного подчинения нормам дискурса, в который мы включены.

Я поднял этот банальный вопрос о том, что образование — даже образование революционера или пророка — должно начинаться с окультуривания и подчинения просто для того, чтобы обеспечить предусмотрительное дополнение „экзистенциалистскому" утверждению, что нормальное участие в нормальном дискурсе представляет просто один из многих проектов, один из способов бытия в мире. Предусмотрительные рассмотрения касаются того, что анормальный и „экзистенциальный" дискурс всегда паразитирует на нормальном дискурсе, что возможность герменевтики всегда паразитирует на возможности эпистемологии (и, вероятно, на действительном положении дел с ней) и что наставление всегда использует материалы, постав-

ляемые современной культурой. Попытка анормального дискурса de novo, без осознания нашей анормальности, есть сумасшествие в наибуквальнейшем и ужаснейшем смысле слова. Настаивать на желании быть герменевтичным там, где следует быть эпистемологичным, — стать неспособным к рассмотрению нормального дискурса в терминах наших собственных мотивов и быть способным рассматривать его только в терминах нашего собственного анормального дискурса — это не сумасшествие, но показатель недостатка образования. Принять „экзистенциалистскую" позицию по отношению к объективности и рациональности, свойственную Сартру, Хайдеггеру и Гадамеру, имеет смысл только тогда, когда мы делаем сознательный отход от вполне понятных норм. „Экзистенциализм" есть внутренне присущая движению мысли реакция, которая имеет смысл только как оппозиция традиции. Я хочу обобщить этот контраст между философами, чья работа существенно конструктивна, и философами, работа которых представляет существенно реакцию на другие взгляды. Тем самым я разовью контраст между философией, которая концентрируется вокруг эпистемологии, и тем видом философии, который отклоняется от первой наличием подозрений в отношении претензий эпистемологии. Это и есть контраст между „систематической" и „наставительной" философиями.

В каждой достаточно рефлективной культуре есть те, кто выделяет одну область, одно множество практик, и рассматривает это как парадигму человеческой деятельности. Затем они пытаются показать, как остальная культура может выиграть от этого примера. В русле западной философской традиции это — парадигма познавания — обладания обоснованными истинными верами или, еще лучше, верами, столь внутренне убедительными, что обоснование становится не необходимым. Последовательные философские революции в этом русле были осуществлены философами, вдохновленными новыми познавательными подвигами — например, переоткрытием аристотелевской, галилеевской механики, развитием самоосознающей историографии XIX века, дарвиновской биологией, математической логикой. Использование Аквинским Аристотеля для примирения того с Отцами Церкви, критика Декартом и Гоббсом схоластики, представление Просвещения, согласно которому чтение Ньютона естественно ведет к падению тиранов, спенсеровский эволюционизм, карнаповская попытка преодолеть метафизику с помощью логики — все это является одними из многих попыток переделки остальной культуры на основе новейших познавательных достижений. Западный философ, находящийся в „основном русле", говорит обычно следующее: вот сейчас такая-то и такая-то линия исследования имеет столь впечатляющий успех, что следует перестроить все наше исследование и всю нашу культуру согласно этой модели, тем самым позволяя объективности и рациональности доминировать в областях, прежде затемненных условностями, суевериями и отсутствием собственно эпистемологического понимания человеческой способности к точной репрезентации природы.

На периферии истории современной философии можно обнаружить фигуры, которые, не будучи основателями „традиции", похожи друг на друга в своем недоверии к представлению, согласно которому сущность человека состоит в познавании им сущностей. Гете, Кьеркегор, Сантаяна, Уильям Джеймс, Дьюи, поздний Виттгенштейн и поздний Хайдеггер являются фигурами такого сорта. Они часто обвиняются в релятивизме или цинизме. Они часто сомневаются в прогрессе, и особенно относительно самых последних заявлений о том, что такая-то и такая-то дисциплина наконец-то сделала природу человеческого познания столь ясной, что разум теперь распространится на всю человеческую деятельность. Эти писатели продолжали придерживаться мнения, что даже когда мы обосновали все истинные веры относительно всего, что хотим знать, мы все еще можем не подчиняться царящим в это время нормам. Они продолжают придерживаться историцистского ощущения, что „суеверием" последнего столетия был триумф разума, как, впрочем, и релятивистского ощущения, что самый последний словарь, заимствованный из самых последних научных достижений, может не выражать привилегированных репрезентаций сущностей, но быть просто одним из многих словарей из потенциальной бесконечности словарей, в которых может быть описан мир.

Философов, находящихся в основном русле, я буду называть „систематиками", а периферийных философов — „наставниками". Эти периферийные, прагматистские философы проявляют скепсис главным образом относительно систематической философии, относительно проекта универсальной соизмеримости в целом¹². В наше время Дьюи, Виттгенштейн и Хайдеггер являются великими наставниками, периферийными мыслителями. Все трое прилагают как можно больше усилий для того, чтобы их мысли не могли рассматриваться как взгляды по традиционным философским проблемам и чтобы их усилия не могли считаться конструктивными предложениями для философии как кооперативной и прогрессивной дисциплины¹³. Они высмеивают классическую картину человека, картину,

¹² Рассмотрим следующий пассаж из „Сада Эпикура" Анатоля Франса, цитируемый Жаком Деррида в начале его „La Mythologie Blanche" (in Marges de la Philosophie [Paris, 1972], p. 250):

...метафизики при создании нового языка уподобляются точильщику, стачивающему монеты и медали вместо ножей и ножниц. Они стирают рельеф, надписи, портреты, и когда уже больше нельзя видеть на монетах ни Виктории, ни Вильгельма или Французской республики, они объясняют: эти монеты больше не имеют в себе ничего специфически английского, немецкого или французского, поскольку мы изъяли их из пространства и времени; они больше не стоят уже, скажем, пяти франков, и имеют не оцениваемую стоимость, а область, в которой они являются средством обмена, бесконечно расширяется.

¹³ См. сравнение Карлом-Отто Апелем Виттгенштейна и Хайдеггера, в котором оба рассматриваются как философы, „поставившие под вопрос западную метафизику в качестве теоретической дисциплины." (Transformation der Philosophie [Frankfurt, 1973], vol. 1, p. 228). Я не предлагаю таких интерпретаций Дьюи, Виттгенштейна и Хайдеггера в поддержку того, что я сказал про них, но я пытался сделать это в

которая содержит систематическую философию, поиск универсальной ' соизмеримости в окончательном словаре. Они продолжают проводить холистическую точку зрения, согласно которой слова берут свои значения из других слов, а не благодаря своему репрезентативному характеру, и, как следствие, словари приобретают свои преимущества от людей, использующих словари, а не от прозрачности словарей относительно реальности¹⁴.

Разделение философов на систематиков и наставников не совпадает с различением нормальных философов и революционных философов. Последнее различение ставит в один ряд („революционеров") Гуссерля, Рассела, позднего Виттгенштейна и позднего Хайдеггера. Для моих целей значимым является различение двух типов революционных философов. С одной стороны, есть революционные философы — те, кто основывает новые школы, в рамках которых может практиковаться нормальная профессионализированная философия, кто смотрит на несоизмеримость своих новых словарей со старыми как на временное неудобство, вина за которое ложится на недостатки их предшественников, и которое может быть преодолено институционализацией собственного словаря революционеров-философов. С другой стороны, есть великие философы, которые трепещут при мысли, что их словарь может вообще быть институционализирован или что их сочинения могли бы оказаться соизмеримыми с традицией. Гуссерль и Рассел (подобно Декарту и Канту) относятся к первому сорту философов. Поздний Виттгенштейн и поздний Хайдеггер (подобно Кьеркегору и Ницше) относятся к последнему сорту¹⁵. Великие систематические философы конструктивны и выдвигают свою аргументацию. Великие философы-наставники настроены на то, чтобы реагировать сатирой, пародиями, афоризмами. Они знают, что их работа потеряет свою суть, когда период, на который пришлась их реакция, завершится. Они намеренно периферийны. Великие систематические философы, подобно великим ученым, строят для вечности. Великие философы-наставники разрушают ради своего собственного поколения. Философы-систематики хотят направить свой предмет по безопасному пути науки. Философы-наставники хотят иметь свободное место для чувства удивления, которое может быть иногда вызвано поэтами, — удивления, что есть что-то новое под луной, нечто такое, что не

своей работе о Виттгенштейне „Keeping Philosophy Pure" (Yale Review [Spring 1976], pp. 336—356), in „Overcoming the Tradition: Heidegger and Dewey" (Review of Metaphysics 30 [1976], 280—305), and in „Dewey's Metaphysics" in New Studies in the Philosophy of John Dewey, ed. Steven M. Cahn (Hanover, N.H., 1977).

¹⁴ Хайдеггеровская точка зрения относительно языка изложена весьма пространно Деррида в его работе La Voix et le Phénomène, переведенной на английский язык Д. Аллисоном (Allison) как Speech and Phenomenon (Evanston, 1973). См. сравнение Н. Гарвером (Newton Garver) Деррида и Виттгенштейна в его введении к этому переводу.

¹⁵ Постоянное восхищение философом, который выдумал весь мир идей западной философии, — Платоном — объясняется тем, что мы все еще не знаем, какого сорта философом он был. Даже если считать Седьмое письмо подделкой, уже тот факт, что после тысячелетий комментариев никто не знает, какие пассажи в диалогах являются шутками, делает эту загадку до сих пор актуальной.

является точной репрезентацией того, что уже есть здесь, нечто такое, что (по крайней мере, на данный момент) не может быть объяснено и едва ли может быть описано.

Понятие философа-наставника, однако, парадоксально. Платон определял философа как противоположность поэту. Философ должен предъявлять резоны, доказывать свои взгляды, обосновывать их. Поэтому аргументирующие философы-систематики говорят, что Ницше и Хайдеггер, кем бы они ни были на самом деле, философами не являются. Этот ход — „на самом деле не философ"— используется, конечно, нормальными философами против революционных философов. Он использовался прагматистами против логических позитивистов, позитивистами — против „философов обыденного языка" и будет использоваться всякий раз, когда уютный профессионализм будет в опасности. Но при такого рода использовании все это просто риторический гамбит, который говорит нам не больше того, что предлагается несоизмеримый дискурс. С другой стороны, когда он используется против философов-наставников, для них он представляет настоящий серьезный упрек. Проблема для философа-наставника состоит в том, что как философ он должен выдвигать аргументы, в то время как он хотел бы просто предложить другое множество терминов, не говоря при этом, что эти термины являются новым открытием точных репрезентаций сущностей (например, „сущности" самой философии). Он нарушает, так сказать, не просто правила нормальной философии (философских школ, ему современных), но определенное метаправило — правило, согласно которому его изменение делается по той причине, что старое правило не подходит для предмета своего действия, что оно неадекватно реальности, что оно препятствует решению вечных проблем. Философы-наставники, в отличие от революционных философов-систематиков, — это такие философы, которые проявляют анормальность на этом мета-уровне. Они отказываются представлять себя в качестве открывателей объективной истины (скажем, того, что есть философия). Они представляют себя в качестве людей, которые делают совершенно отличное и более важное дело, по сравнению с нахождением точных репрезентаций того, каковыми являются вещи. Эта деятельность более важна потому, что, как они говорят, само понятие „точной репрезентации" не является правильным способом осмысления того, что делает философия. Но, продолжают они далее, это не потому, что „поиск точных репрезентаций... (например, наиболее общих свойств реальности" или „природы человека")" представляет неточную репрезентацию философии.

В то время как менее претензионные революционеры могут позволить себе иметь взгляды на множество вещей, которые рассматривались по-своему их предшественниками, философы-наставники должны открыто порицать само понятие обладания взглядом, в то же время избегая иметь взгляд относительно обладания взглядом¹⁶.

¹⁶ Работа Хайдеггера Die Zeit des Weltbildes (переведенная на английский язык под названием „The Age of the World-View" Грин (M.Grene) in Boundary II [1976]) представляет собой наилучшее обсуждение этого вопроса из всего того, что я читал.

Это странная, но отнюдь не невозможная позиция. Виттгенштейн и Хайдеггер довольно просто придерживались ее. Одной из причин такой легкости являлось то, что они не считали, что когда мы говорим нечто, мы необходимо должны выражать наши взгляды относительно предмета. Мы могли бы просто сказать нечто — участвуя в разговоре, не делая вклада в исследование. Вероятно, говоря некоторые вещи, мы не всегда говорим, какими являются эти вещи. Вероятно, говоря именно это, мы не говорим, каковыми именно являются вещи. Оба этих человека предполагают, что мы рассматриваем людей, говорящих некоторые вещи, плохие или хорошие, не рассматривая их как экстернализирующих внутренние репрезентации реальности. Но это только их первый шаг, поскольку тогда мы должны перестать рассматривать себя как видящих это, не начиная рассматривать себя как видящих что-то другое в дополнение к этому. Мы должны выбросить визуальные метафоры, и, в частности, метафоры отражения, из нашей речи вообще¹⁷. Для того чтобы сделать это, мы должны понимать речь не только как отсутствие экстернализации внутренних репрезентаций, но вообще не понимать ее как репрезентацию. Мы должны отбросить понятие соответствия для предложений, так же как и для мыслей, и рассматривать предложения как связанные скорее с другими предложениями, нежели с миром. Мы должны рассматривать термин „соответствует тому, какими являются вещи" как автоматический комплимент успешному нормальному дискурсу, а не как отношение, которое должно изучаться и подниматься на пьедестал по ходу всего остального дискурса. Попытка распространить этот комплимент на подвиги анормального дискурса подобна комплиментам судье за его мудрое решение, выразившихся в виде щедрых чаевых: это просто показывает отсутствие такта. Считать Виттгенштейна и Хайдеггера людьми, которые имеют взгляды о том, какими являются вещи, не могут быть неверными по поводу того, каковы в точности вещи; считать так свидетельствовало бы просто о плохом вкусе. Это ставило бы их в положение, в котором они не хотят находиться, и в котором они выглядят нелепым образом.

Но, вероятно, они и должны выглядеть нелепо. Но как же тогда мы узнаем, когда принять тактичную позицию, а когда настаивать на моральном обязательстве иметь определенные взгляды? Это похоже на вопрос о том, как мы узнаем, когда отказ кого-либо принять нашу позицию (например, по поводу социальной организации, сексуальной или разговорной практики) морально возмутителен, а когда это нечто, что мы должны (по крайней мере, временно) уважать. Мы не узнаем таких вещей, исходя из общих принципов. Мы не знаем, например, заранее, что если произнесено предложение, или совершено какое-то действие, то мы прервем разговор или личную

¹⁷ Последние сочинения Деррида представляют собой размышления над тем, как избежать этих метафор. Подобно Хайдеггеру в „Aus einem Gesprach von der Sprache zwischen einem Japaner und einem Fragenden" (in Unterwegs zur Sprache [Pfullingen, 1959]), Деррида время от времени обыгрывает представление о превосходстве восточных языков и идеографического письма.

дружбу, потому что все зависит от того, к чему ведет разговор. Рассмотрение философов-наставников как партнеров по разговору есть альтернатива рассмотрению их как людей, которые придерживаются взглядов на общие темы. Один способ рассмотрения мудрости заключается в том, что любовь к ней вовсе не означает любви к аргументации, и что достижения мудрости не состоят в нахождении правильного словаря для репрезентации сущности. В этом случае мы полагаем ее практической мудростью, которая необходима для участия в разговоре. Один способ рассмотрения наставительной философии в качестве любви к мудрости — это рассматривать ее как попытку предотвратить вырождение разговора в исследование и превратить его в обмен взглядами. Философы-наставники никогда не смогут прикончить философию, но они могут помочь предотвратить ее становление на безопасный путь науки.

3. НАСТАВЛЕНИЕ, РЕЛЯТИВИЗМ И ОБЪЕКТИВНАЯ ИСТИНА

Я хочу сейчас более детально рассмотреть предположение о том, что наставительная философия имеет целью разговор, а не открытие истины, и тем самым дать ответ на знакомое обвинение в „релятивизме", в подчинении истины наставлению. Я буду утверждать, что различие между разговором и исследованием аналогично различению Сартром размышления о себе как pour-soi и как en-soi и что, следовательно, культурная роль философа-наставника состоит в том, чтобы помочь нам избежать самообмана, который происходит из веры в то, что мы познаем себя через познание множества объективных фактов. В следующем разделе я попытаюсь сделать обратное. Я буду говорить, что подлинный бихевиоризм, натурализм и физикализм, которые я рекомендовал в предыдущих главах, помогает нам избежать самообмана в полагании, что мы обладаем глубокой, скрытой, метафизически значимой природой, которая делает нас „несводимо" отличными от чернильниц или атомов.

Философы, которые имеют сомнения относительно традиционной эпистемологии, часто рассматриваются как люди, которые подвергают сомнению представление, согласно которому из всех несовместимых конкурирующих теорий истинной может быть самое большее одна. Однако трудно найти кого-нибудь, кто именно так ставит вопрос. Когда, например, говорят, что когерентная или прагматистская „теория истины" допускает возможность того, что многие несовместимые теории будут удовлетворять множеству условий „истинности", сторонники когерентного или прагматистского подходов отвечают, что это просто показывает, что мы не должны иметь оснований для выбора среди этих кандидатов на „истину". Мораль, которую следует вывести, говорят они, состоит не в том, что они предлагают неадекватный анализ „истины", но в том, что есть некоторые термины, например „истинная теория", „правильные поступки", которые интуитивно и грамматически являются единичными, но для которых не может быть дано множества необходимых и достаточных условий, которые позволили бы осуществить однозначное указание. Этот факт, говорят они, не должен быть удивительным. Никто не считает, что

есть необходимые и достаточные условия, которые выделят, например, однозначный референт „самой лучшей вещи, которую девушке следует сделать, когда она оказывается в этой обескураживающей ситуации", хотя могут быть даны правдоподобные условия, которые укоротят перечень конкурирующих несовместимых кандидатов. Почему это должно быть по-другому для референта „что девушка должна была бы сделать при этой ужасной моральной дилемме", или для референта „Доброй Жизни человека", или „из чего по-настоящему сделан мир"?

Желание усмотреть прячущийся релятивизм в каждой попытке сформулировать условия истинности, реальности или блага, когда нет попытки дать однозначные индивидуирующие условия, требует принятия „платонистского" представления о трансцендентальных терминах, которые я обсуждал выше (глава шестая, раздел 6). Мы должны считать, что истинные референты этих терминов (Истина, Реальность, Благо) совершенно не имеют какой-либо связи с практикой обоснования, которая свойственна нам. Дилемма, возникающая в связи с этим платонистским гипостазированием, состоит, с одной стороны, в том, что философ должен попытаться найти критерии для выбора этих однозначных референтов, в то время как, с другой стороны, единственные намеки, которые он имеет относительно того, что это за критерии, могли бы быть даны текущей практикой (например, наилучшей моральной и научной мыслью наших дней). Философы, таким образом, обрекают себя на сизифов труд, потому что как только они находят более совершенное объяснение трансцендентального термина, оно немедленно обзывается „натуралистической ошибкой", смешением сущности и случайного¹⁸. Я полагаю, что мы усматриваем ключ к причине этой разрушительной одержимости в том факте, что даже философы, которые допускают интуитивную невозможность нахождения условий для „одной правильной вещи, которую надо сделать" в качестве причины для отказа от „объективных ценностей", неохотно допускают невозможность нахождения индивидуирующих условий для одной истинной теории мира в качестве причины для отрицания „объективной физической теории". И все же они должны сделать это, потому что формально два рассмотрения совершенно аналогичны. Причины за и против принятия „корреспондентного" подхода к моральной истине те же самые, что и применительно к истине о физическом мире. Разоблачение тайны происходит тогда, когда мы обнаруживаем, что обычное извинение оскорбительной несправедливости состоит в том, что нас задевает физическая реальность, а не ценности¹⁹. Но что задевание имеет общего с объективностью, точной репрезентацией или соответствием? Ничего, я полагаю, до тех пор, пока мы не спутаем контакт с

¹⁸ По этому поводу см. классическую работу: William Frankena „The NaturalisticFallacy", Mind 68 (1939).

¹⁹ Ощущение того, что нас задевают ценности, говорят они, в свою очередь, этопросто физическая реальность в другом обличье (например, нейронная структура иливыделения желез, запрограммированные данными от родителей).

реальностью (причинное, неинтенциональное, не-дескриптивно-реляционное отношение) с понятием „иметь дело с реальностью" (описанием, объяснением, предсказанием и модификацией ее — все те вещи, которые мы делаем при описаниях). Смысл, в котором физическая реальность есть „Вторичность" Пирса — ничем не опосредованное давление, — не имеет ничего общего со смыслом, в котором один среди всех других способов описания и совладания с реальностью является „правильным". Отсутствие размышления тут смешивается с точностью размышления. Отсутствие описания путается с привилегией принадлежности к определенному описанию. Только за счет такого смешения неспособность предложить индивидуализирующие условия для одного истинного описания материальных вещей может быть спутана с нечувствительностью к упрямости вещей.

Сартр помогает нам понять, почему это смешение столь часто и почему результаты этого смешения преподносятся с такой серьезностью. Понятие „правильного способа описания и объяснения реальности", которое, по предположению, содержится в нашей „интуиции" о значении „истины", есть для Сартра просто представление о способе описания и объяснения, навязанного нам столь же грубо, как удар ноги о камень. Или же, переходя к визуальным метафорам, — это понятие раскрывшейся перед нами реальности, но не в смутном отражении, а с некоторой невообразимой непосредственностью, которая делает дискурс и описание излишними. Если бы мы могли обратить знание из чего-то дискурсивного, из чего-то постоянно привязанного к идеям или словам, в нечто неотвратимое, на что мы натыкаемся, или же что-то, пронзающее нас так, что оставляло бы нас лишенными дара речи, тогда мы не были бы больше ответственны за выбор среди конкурирующих идей и слов, теорий и словарей. Эта попытка избавиться от ответственности представляет как раз то, что Сартр описывает как попытку превратить себя в вещь — в etre-en-soi. С точки зрения эпистемолога, это непоследовательное представление делает приверженность истине делом необходимости, „логической" необходимости для трансценденталиста или же „физической" необходимости для эпистемолога эволюционистского „натуралистского" толка. С точки зрения Сартра, нужда в поиске таких необходимостей есть нужда в том, чтобы избавиться от свободы, которая позволяет воздвигнуть еще одну альтернативную теорию или словарь. Таким образом, наставительный философ, который указывает на непоследовательный характер такой нужды, трактуется как „релятивист", у которого отсутствует моральная серьезность, потому что он не присоединяется к общей человеческой надежде, что бремя выбора сброшено. Точно так же, как моральный философ, ищущий добродетель в виде аристотелевского саморазвития, считается человеком, который лишен сочувствия к своим людям-собратьям, так и эпистемолог, являющийся просто бихевиористом, трактуется как человек, который не разделяет универсальных человеческих устремлений к объективной истине.

Сартр дополняет наше понимание визуального образа, который позволил сформулировать множество проблем западной философии, помогая нам увидеть то, почему этот образ всегда пытается превзойти себя. Представление о незамутненном Зеркале Природы есть пред-

ставление о зеркале, которое не отличимо от того, что в нем отражается и, таким образом, которое не является зеркалом вообще. Представление о человеческом существе, чей ум является таким незамутненным зеркалом и который знает об этом, есть, говорит Сартр, образ Бога. Такое существо не сталкивается с чем-то чуждым, вынуждающим его выбирать свою позицию относительно этого чуждого или его описания. У него не было бы тогда нужды и способности к выбору действий или описаний. Он может быть назван „Богом", если мы размышляем о преимуществах этой ситуации, или „просто машиной", если мы рассматриваем ее недостатки. С этой точки зрения, поиски соизмеримости вместо простого продолжения разговора — поиски способа, делающего не необходимым дальнейшее переописание на пути сведения всех возможных описаний к одному, — представляют попытку бегства от человечности. Отказаться от понятия, согласно которому философия должна показать, что все возможные дискурсы естественно стремятся к консенсусу, как это происходит в случае нормального исследования, значило бы оставить надежду на возможность быть чем-то большим, чем просто человеческим существом. Это значило бы отказ от платонистских понятий Истины и Реальности и Блага как сущностей, которые не могут быть даже туманно отражены существующими практиками и верами, и возврат к „релятивизму", который предполагает, что наши единственные полезные понятия „истины" и „реальности" и „блага" представляют собой экстраполяцию этих практик и вер.

Здесь, наконец, я прихожу к предположению, которым я завершил последний раздел, — что суть наставительной философии состоит в том, чтобы поддерживать разговор, а не в том, чтобы искать объективную истину. Такая истина, согласно защищаемому мною взгляду, есть нормальный результат нормального дискурса. Наставительная философия не только анормальна, но и является по сути своей реакцией, протестом против попыток закрыть разговор по причине универсальной соизмеримости через гипостазирование некоторого привилегированного множества описаний. Опасность, которой наставительная философия хочет избежать, состоит в том, что некоторый заданный словарь, некоторый способ осмысления людьми самих себя, может ввести их в заблуждение, суть которого в том, что отныне все дискурсы могут, или должны быть, нормальными. Результирующее замораживание культуры могло бы быть, в глазах философов-наставников, дегуманизацией человеческих существ. Философы-наставники, таким образом, согласны с выбором Лессинга, который предпочел бесконечную жажду истины „всей Истине"²⁰. Потому что для философа-наставника сама мысль о представлении „всей Истины" абсурдна, потому что абсурдно само платонистское понятие Истины. Оно абсурдно либо как представление об истине о реальности, которая

²⁰ Кьеркегор сделал этот выбор прототипом своего предпочтения „субъективности в противовес „системе". См.: Concluding Unscientific Postscript, trans. David Swenson and Walter Lowrie (Princeton, 1941), p. 97.

не есть реальность-при-определенном-описании, либо как представление об истине при некотором привилегированном описании, которое делает не необходимыми все другие описания, поскольку все они соизмеримы друг с другом.

Взгляд на поддержание разговора как на достаточную цель философии, взгляд на мудрость как на способность поддерживать разговор равнозначен скорее взгляду на человеческие существа как на генераторов новых описаний, нежели как на существа, способные, следует надеяться, к точному описанию. Считать целью философии истину, а именно истину относительно терминов, которые обеспечивают окончательную соизмеримость всех видов человеческой деятельности и практики — значит считать человеческие существа скорее объектами, нежели субъектами, существующими en-soi, нежели pour-soi и en-soi вместе, описываемыми объектами и описывающими субъектами вместе. Полагать, что философия позволит нам рассматривать сам описывающий субъект как некоторого рода описываемый объект, значит полагать, что все возможные описания могут считаться соизмеримыми с помощью одного описательного словаря, а именно самой философии. Потому что если бы мы имели такое понятие универсального описания, мы могли бы идентифицировать человеческие-существа-при-данном-описании с человеческой „сущностью". Только с таким понятием представление о том, что человек имеет сущность, имело бы смысл, независимо от того, понимается ли сущность как познание сущностей или же нет. Поэтому даже не говоря, что человек есть одновременно субъект и объект, pour-soi, как en-soi, мы схватываем нашу сущность. Мы не можем избегнуть платонизма, сказав, что „наша сущность состоит в том, что мы не имеем сущности", если мы постараемся использовать это прозрение в качестве основания для конструктивной и систематической попытки найти дальнейшие истины относительно человеческих существ.

Вот почему „экзистенциализм" — и более обще, наставительная философия — могут существовать только в качестве реакции, вот почему они впадают в самообман всякий раз, когда пытаются сделать больше, чем придать разговору новые направления. Такие новые направления могут, вероятно, служить зародышем новых нормальных дискурсов, новых наук, новых философских исследовательских программ и, таким образом, новых объективных истин. Но они не являются сутью наставительной философии, а только ее побочными продуктами. А суть всегда одна и та же — выполнение социальной функции, которую Дьюи назвал „ломкой корки условностей", предотвращение заблуждения, по которому человек смешивает себя с понятием того, что он знает о себе или о чем-либо еще, за исключением необязательных описаний.

Date: 2015-07-25; view: 504; Нарушение авторских прав