Бихевиоризм

Бихевиоризм есть доктрина, согласно которой разговор о „внутренних состояниях" есть просто более короткий и, может быть, уводящий в сторону способ разговора о диспозициях к поведению. В „логической" форме, которую ему придал Райл, — а именно с ней я буду иметь дело — бихевиоризм, точнее, его центральная доктрина, утверждает, что существует необходимая связь между ис-

тиной отчета об определенных сырых ощущениях и диспозицией к. такому-то и такому-то поведению. Одно из побуждений принятия бихевиоризма объясняется недоверием, которое Райл питал к „духу в машине", картезианскому представлению о человеке, а другое — в желании предотвратить скептицизм относительно других умов, возникающий при вопросе о том, испытывает ли человек, корчащийся от боли, такие же ощущения, которые испытывает скептик, если он сам корчится от боли. В логическом бихевиористском взгляде отчеты о таких ощущениях не должны рассматриваться как относящиеся к нефизическим сущностям или вообще к каким-либо сущностям, за исключением корчей или диспозиции к ним.

Эта доктрина подверглась нападкам на том основании, что невозможно осуществить описание требуемой диспозиции к поведению без предоставления бесконечного перечня возможных движений и шумов. Она также была атакована на том основании, что всякая „необходимость", присутствующая в этой области, связана не со „значением", а просто является выражением того факта, что мы обычно объясняем определенное поведение ссылкой на определенные внутренние состояния — так что необходимость является „лингвистической" или „концептуальной" не в большей степени, чем та необходимость, которая связывает красноту кухонной плиты с огнем внутри нее. Наконец, бихевиоризм был атакован как философский парадокс, который может случиться только в уме, одержимом инструменталистской или верификационистской догмой, страждущим свести все ненаблюдаемое к наблюдаемому для того, чтобы избежать риска приобретения веры в нечто нереальное.

Вся подобного рода критика, я полагаю, является оправданной. Классические формулировки логического бихевиоризма и в самом деле предполагают как раз различия между наблюдением и теорией и между языком и фактом, от которых философам следовало бы отказаться, что является предметом моей аргументации в главе четвертой. Но остается впечатление, что все-таки в бихевиоризме что-то есть. С точки зрения бихевиориста кажется абсурдным предполагать, что однажды мы могли бы сказать, после многих лет плодотворных разговоров с Антиподами: „О, нет никаких сырых ощущений, поэтому нет и умов, поэтому нет и языка, и, стало быть, нет и людей". Предположение о том, что мы были бы вынуждены сказать, что они не имеют сырых ощущений, заставляет нас спросить, можем ли мы даже вообразить, на что может быть похоже подобное принуждение. Это также приводит нас к пониманию, что даже если мы были бы принуждены к этому, мы определенно не сделали бы предложенных выше выводов. Наоборот, мы начали бы разделять замешательство Антиподов относительно того, почему нас так интересует этот вопрос. Мы оценили бы лукавую позицию Антиподов в отношении всей этой темы — она была бы похожа на мнение полинезийцев об одержимости миссионеров вопросом: „Чьими потомками они являются — Хама или Сима?". Бихевиорист настаивает на том, что чем более кто-либо пытается ответить на эти вопросы, тем более бессмысленными становятся вопросы жестко настроенного философа, вроде: „Ум или не ум?", „Сырые ощущения или не сырые ощущения?".

Но эти добрые намерения начинают быстро портиться по мере того, как сам тезис формулируется в виде тезиса о „необходимых связях", устанавливаемых „анализом значений". Прозрения Райла были расстроены унаследованной им позитивистской эпистемологией. Вместо того чтобы сказать, что непоправимое познание является просто делом практики обоснования, установившейся между людьми (позиция, которую я буду называть в главе четвертой „эпистемологическим бихевиоризмом"), он вынужден был утверждать, что определенный тип поведения образует необходимые и достаточные условия для приписывания сырых ощущений и что это является фактом о „нашем языке". Далее он столкнулся с тяжелой проблемой. Тот факт, что наш язык дозволяет вывод о присутствии таких ощущений, делает трудным, если не обращаться к материализму, отрицание того, что существуют призрачные сущности, подлежащие отчету. Таким образом, два мотива, лежащие в основе логического бихевиоризма, находятся в состоянии конфликта, поскольку желание поставить „логический" барьер скептицизму относительно других умов возвращает нас к дуализму. Потому что если мы примем представление, что данная лингвистическая практика, данная структура поведения являются вполне достаточными (с позволения скептика) для демонстрации необходимости сырых ощущений, как бы ни понималось при этом существование сырых ощущений, тогда кажется необходимым утверждение, что из нашей разговорной практики с Антиподами следует, что у них есть сырые ощущения в том смысле, в котором мы имеем сырые ощущения. Таким образом, кажется, необходимо принять следующий взгляд:

(Р') Способность говорить на языке, включающем непоправимые утверждения кажимости, влечет присутствие сырых ощущений у говорящего на этом языке независимо от того, в каком смысле сырые ощущения представлены нам.

Легко смеяться над тем обстоятельством, что мы можем открыть истинность подобного утверждения, совершая нечто, называемое „анализом значения"⁹. Кажется, легче сказать (вместе со скептиком), что мы могли бы иметь эту способность без ощущений. Но весьма трудно, как показали Виттгенштейн и Баусма (Bouwsma), на самом деле рассказать связную историю о том, что мы вообразили. Несмотря на это, (Р') имеет определенную правдоподобность. Причина этой правдоподобности, опять-таки, лежит в следствии (Р):

(Р) Всякий раз, когда мы имеем непоправимый отчет о собственном состоянии, должно иметься представленное нам свойство, побуждающее нас сделать этот отчет —

принцип, жизненно важный для образа Зеркала Природы. Именно эта картина, согласно которой „явление" представляет собой не просто

⁹ Примером такой издевки можно считать статью X. Патнэма — Н. Putnam, „Brain and Behavior" in Mind, Language and Reality, vol. II (Cambridge, 1975).

ошибочную веру, но ошибочную веру, порождаемую конкретным механизмом (вводящей в заблуждение вещью, представленной Умственному Взору), заставляет казаться связь между поведением и сырыми ощущениями столь необходимой. Это картина, согласно которой при неправильном восприятии человеком какой-либо вещи участвуют три составляющие; человек, объект, о котором он говорит, и внутренняя репрезентация этого объекта. Это же относится к правильному восприятию.

Райл полагал, что избегнул этой картины, но не смог на самом деле осуществить этого, что видно из его попытки показать, парадоксально и бесплодно, что нет таких вещей, как непоправимых отчетов. Райл боялся, что если бы такие вещи существовали, тогда нечто вроде (Р) требовалось бы для объяснения их существования. Потому что он думал, что если бы была такая вещь, как способность делать непоправимые невыводные отчеты о внутренних состояниях, это показало бы, что некто, ничего не знающий о поведении, мог бы все знать о внутренних состояниях и что, таким образом, в конце концов, Декарт окажется прав. Он правильно критиковал обычное картезианское объяснение интроспекции как образца „пара-оптики", но сам не предложил другого объяснения и поэтому был загнан в невозможное положение, в котором феномен привилегированного доступа отрицался вовсе. Он посвятил наименее убедительную главу Понятия ума („Само-познание") доказательству парадоксального тезиса о том, что „те вещи, которые я обнаруживаю о себе, являются точно такими же, какие я обнаруживаю относительно других людей, и что методы обнаружения этих вещей идентичны"¹⁰. В результате многие философы, соглашавшиеся с тем, что Райл показал, что веры и желания не были внутренними состояниями, согласились также в том, что он оставил нетронутыми сырые ощущения, и, таким образом, предстоит еще делать выбор между дуализмом и материализмом".

¹⁰ Gilbert Ryle, The Concept of Mind (New York, 1965), p. 155. Ссылка на „пара-оптику" находится на стр. 159.

¹¹ Селларс в своей работе „Empiricism and the Philosophy of Mind" (in Science, Perception and Reality [London and New York, 1963]) сделал первый шаг за пределы, установленные Райлом. Селларс показал, что если даже тот факт, что поведение есть свидетельство в пользу сырых ощущений, „встроен в саму логику" концепции сырых ощущений, это не означает, что сырых ощущений нет, по крайней мере, не в большей степени, чем аналогичные замечания о макрофеноменах и микросущностях свидетельствуют о том, что микросущностей нет. Здесь Селларс говорит то, что Райл был бы Должен сказать, но не сказал — а именно, что интроспективный отчет не более таинственен, чем любой другой невыводной отчет, и для своего объяснения не требует Мифа Данности (и, таким образом, не требует пара-оптики). К несчастью, Селларс не сделал заключения, которое позднее выпало сделать Армстронгу, что нет такой вещи, как „логически привилегированный доступ", а есть только „эмпирически привилегированный доступ" (Armstrong, A Materialistic Theory of Mind [London, 1968]. p. 108). Этот момент, жизненно важный для представляемого мною в этой книге взгляда, предполагает все сказанное Селларсом, но требует еще и атаки Куайна на логико-эмпиристское различение для того, чтобы обойти лозунг „логически необходимой связи", который был встроен Райлом в философию ума. Как я утверждаю в главе четвертой, Селларс не смог полностью переварить куайнизм, и его разговор о „собственно логике этих концепций", к несчастью, находился в русле традиции Райла.

Другими словами, ошибка Райла состояла в том, что он верил, что если бы можно было показать „необходимую связь" между приписыванием бихевиористских диспозиций и приписыванием внутренних состояний, тогда можно было бы показать, что внутренних состояний на самом деле нет. Но этого инструменталистского вывода, не соответствующего посылкам (поп sequitur), можно избежать, как и утверждения (Р), сохранив в то же время антискептическое убеждение, что поведение Антиподов является вполне хорошим свидетельством для обоснования приписывания им внутренней жизни в столь же большой или же столь же малой степени, в какой обладаем ею мы. Метафизический вывод, который хотел бы сделать бихевиорист, — вывод, что нет внутри Зеркальной Сущности — сам по себе, изолированно, неправдоподобен в той же степени, как и любое другое инструменталистское утверждение. (Сравни: „Нет никаких положений, есть просто диспозиции в отношении электронов к...", „Нет никаких электронов, есть просто диспозиции в отношении макроскопических объектов к...", „Нет никаких физических объектов; есть просто диспозиции в отношении чувственных содержаний к..."). Очищенная от претензий на строгость, бихевиористская позиция сводится просто к напоминанию нам о том, что понятие сырого ощущения обладает ролью только в контексте картины, которая связывает определенного сорта поведение (интроспективный отчет) с поведением других объектов (отчет о физических объектах) в терминах, подходящих для определенного образа того, на что похожи человеческие существа (а не просто их умы). Бихевиорист ищет социальную роль понятия „боли" и не пытается рыть за пределами ее в поисках невыразимого феноменологического качества, которое имеет боль. Скептик должен настаивать, что именно это качество — которое вы знаете из своего лишь опыта — должно приниматься в расчет. Мотивы, по которым бихевиорист ставит себя в парадоксальное положение метафизического толка — отрицания того, что имеются недиспозиционные ментальные причины для бихевиористских диспозиций, изложены Виттгенштейном таким образом:

Как же возникает философская проблема ментальных процессов, состояний и бихевиоризма? — Первый шаг к ней совершенно не заметен. Мы говорим о процессах и состояниях и оставляем их природу неуточненной. Когда-нибудь, надо полагать, мы узнаем о них больше. Но именно как раз это подвигает нас к особому взгляду на все это дело. Потому что мы имеем определенную концепцию того, что значит научиться лучшему познанию процесса. (Главный трюк в фокусе уже позади, и именно его-то мы и считаем невинным)¹².

Алан Донаган (A. Donagan) предлагает восхитительное толкование того пассажа, говоря, что

¹² Ludwig Wittgenstein, Philosophical Investigations (London and New York, 1953), pt. I, sec. 308. (Имеется русский перевод — Людвиг Виттгенштейн. Философские работы. М.: Гнозис, 1994, часть I, с. 186. — Примеч. пер.)

картезианцы... трансформировали грамматические факты, которые мы подытоживаем в суждении, что ощущения недиспозиционны и личны, в грамматическую фикцию, что ощущения — это состояния или процессы в личном и, отсюда, нематериальном медиуме.

Бихевиористы, с другой стороны, утверждают:

движимые либо бесплодностью такой интроспекционистской психологии, либо же философскими трудностями картезианства, либо же другими какими-то рассмотрениями, начали отрицать, что личные картезианские процессы в их нематериальном медиуме существуют вообще.

Виттгенштейн прояснил вопрос, полагает Донаган, допустив, „что ощущения являются личным недиспозиционным сопровождением поведения, которым они естественно выражаются", но отказавшись „признать в этом сопровождении процессы, которые могут быть поименованы и исследованы независимо от обстоятельств, их производящих, и от поведения, которым они естественно выражаются"¹³.

Я полагаю, что содержательное объяснение Донаганом трудностей, присущих бихевиористам и дуалистическим скептикам, относительно других умов, совершенно правильно, хотя должно быть уточнено и продолжено дальше. Понятие „личного... нематериального медиума" неясно по той причине, что оно предполагает знание того, на что похоже обладание Зеркальной Сущностью — метафизическое постижение того, на что похожа непротяженная субстанция, — что независимо от эпистемического критерия ментального. Если мы отрицаем это понятие и настаиваем на виттгенштейновской фразе „определенной концепции того, что значит научиться лучшему познанию процесса", мы можем прийти к диагнозу, который Донаган назвал „противоположной и дополнительной ошибками"¹⁴ бихевиоризма и картезианства, которые избегают ссылки на метафизическую („нематериальную", призрачную) природу сырых ощущений.

Основная эпистемологическая предпосылка, разделяемая обеими школами, которая и формирует их понятие „лучшего познания", — это доктрина Естественной Данности, то есть:

Знание есть либо такого рода вещь, которая естественно приспособлена к непосредственному представлению сознанию, или сущность, чье существование и свойства следуют из сущностей первого вида (и которые, таким образом, „сводимы" к сущностям первого вида).

Картезианцы думали, что единственный вид сущностей, который естественно подходит для прямого представления сознанию, — это ментальные состояния. Бихевиористы, в своих лучших эпистемо-

¹³ Все четыре цитаты взяты из работы A. Donagan, „Wittgenstein on Sensations", Wittgenstein: The Philosophical Investigation: A Collection of Critical Essays, ed. G. Pitcher (New York, 1966), p. 350.

¹⁴ Ibid., p. 349.

7*

логических намерениях, полагали, что единственный вид сущностей, прямо представленный сознанию, — это физические объекты. Бихевиористы гордились тем, что избежали понятий нашей Зеркальной Сущности и Внутреннего Глаза, но они оставались верными картезианской эпистемологии, сохраняя понятие Умственного Взора, который получает некоторые вещи из первых рук. Наука, с этой точки зрения, делает вывод к другим вещам, следующим из „заземленных" сущностей, а философия затем сводит эти другие вещи опять к началу. Бихевиористы отказались от представления, что „уму ничего неизвестно лучше, чем сам ум", но они сохранили понятие, что некоторые вещи естественно познаваемы прямо, а другие вещи — нет, а также метафизическое следствие, что только первые из них являются „по настоящему реальными". Эта доктрина — что наиболее познаваемое является наиболее реальным, — которую Г. Питчер назвал „платонистским принципом"¹⁵, добавленная к принципу Естественной Данности, приводит либо к идеалистической или панпсихической редукции физического к ментальному, либо же к бихевиористской или материалистической редукции в другом направлении. Выбор между двумя этими типами редукции зависит, я полагаю, не столько от трудностей в психологии или философии, но от общего понятия, чем является мудрость, и, таким образом, от того, что есть благо для философии. Должна ли она быть она посвящена тем сторонам человека, которые проявляются в публичных разговорах и научном исследовании? Или, скорее, она должна быть посвящена личному и невысказанному смыслу „чего-то более глубоко спрятанного?" Этот выбор имеет мало общего с философскими аргументами или образом Зеркала Природы. Но образ — и в частности, метафора Внутреннего Глаза — служит целям обеих сторон с равным успехом, что и является причиной того, что дебаты по этому поводу были столь долгими и незаключительными. Оба типа имеют ясный смысл того, что наилучшим образом познано, и процесс познания означает либо знание этого именно таким образом, либо демонстрацию того, что „это на самом деле не больше", чем нечто, которое познано таким образом.

Если мы посмотрим на спор между бихевиористом и скептиком относительно других умов с точки зрения Антиподов, первое, что мы поймем, состоит в том, что нет места для „Естественной Данности". Нет места, наверняка, и для прямого познания. Это просто знание, которое имеется без того, чтобы его обладатель проходил через некоторый сознательный вывод. Но при этом не предполагается, что некоторые сущности особо хорошо приспособлены для того, чтобы быть познаваемыми. То что известно без вывода, есть просто вопрос того, что нам знакомо. Некоторые люди (сидящие перед пузырьковыми

¹⁵ Pitcher, Theory of Perception, p. 23; Платон. Государство, 478 В: „Если бытие познаваемо, то мнимое должно быть чем-то отличным от него" (с. 281) („so if the real is the object of knowledge, then the object of belief must be something other than real").

камерами) знакомы с элементарными частицами и имеют невыводной отчет о них. Другие знакомы с заболеваниями деревьев и могут иметь отчет о „еще одном случае заболевания голландского вяза", не делая никаких выводов. Все Антиподы знакомы с состояниями своих нервов, а все Земляне — со своими сырыми ощущениями. Антиподы не предполагают, что есть нечто подозрительно метафизическое или призрачное относительно сырых ощущений, — они просто не видят смысла в разговоре о таких вещах, предпочитая разговор о нервах. Не поможет, конечно, и то, если Земляне объяснят, что хотя (оставляя в стороне возможность бессознательного вывода), вероятно, нечто и может быть познано невыводным образом, отсюда не следует, что нечто, за исключением определенных естественно подходящих сущностей, может быть познано непоправимо. Потому что Антиподы не имеют понятия сущностей, познанных непоправимо, а имеют лишь отчеты (утверждения кажимости), которые непоправимы и которые могут быть о любого рода сущностях. Они понимают, что Земляне имеют-таки первое понятие, но они озадачены тем, почему Земляне полагают, что Антиподы нуждаются в нем, хотя Антиподы могут видеть, как в отсутствие неврологии может получить хождение очень много странных представлений.

Date: 2015-07-25; view: 421; Нарушение авторских прав