Геннадий Шичко и его метод 2 page. А ведь совестливость и стыд были во все времена великой охранительной силой, удерживали людей от зла и жестокости

А ведь совестливость и стыд были во все времена великой охранительной силой, удерживали людей от зла и жестокости, смиряли низменные страсти, ограждали от неблагородных поступков, а подчас и преступлений. Спиртные зелья имеют скрытую и страшную способность понижать силу и тонкость этих чувств.

С нарастанием пьянства увеличивается ложь, утрачивается искренность. История донесла нам печальную статистику: во всех странах, у всех народов с нарастанием пьянства росли и преступления. В России в период акцизной продажи водки стало расти количество осужденных за лжеприсягу, лжесвидетельство и ложный донос. Лев Николаевич в статье «Для чего люди одурманиваются?» вот что пишет, послушайте:

«Не во вкусе, не в удовольствии, не в развлечении, не в веселье лежит причина всемирного распространения гашиша, опиума, вина, табака, а только в потребности скрыть от себя указания совести...

Трезвому... совестно украсть, совестно убить. Пьяному ничего этого не совестно, и потому, если человек хочет сделать поступок, который совесть воспрещает ему, он одурманивается...

Люди знают это свойство вина заглушать голос совести и сознательно употребляют его для этой цели. Мало того, что люди сами одурманиваются, чтобы заглушить свою совесть — зная, как действует вино, они, желая заставить других людей сделать поступок, противный их совести, нарочно одурманивают их, организуют одурманивание людей, чтобы лишить их совести...

Все могут заметить, что безнравственно живущие люди более других склонны к одурманивающим веществам. Разбойничьи, воровские шайки, проститутки — не живут без вина... Всякий увидит одну постоянную черту, отличающую людей, предающихся одурманиванию, от людей, свободных от него: чем больше одурманивается человек, тем более он нравственно неподвижен.

Освобождение от этого страшного зла будет эпохой в жизни человечества...»

Углов замолчал, отложил в сторону книгу, в раздумье склонил над столом голову. Он как бы предоставлял слушателям возможность осмыслить сказанное. Потом тихо, будто размышляя сам с собой, проговорил:

— Эпоха трезвой жизни не наступила. И Толстой, будь он сейчас жив, поразился бы безумию своих внуков.

Качан, дотоле молчавший, с тревожным одушевлением и с чувством задетого самолюбия сказал:

— Я не могу возразить Толстому, да и вам, конечно, но как понять власть имущих — тех, кто планирует, производит это безумие. И газеты молчат, вся печать наша. Чем объяснить это всеобщее равнодушие?

Федор Григорьевич долго не отвечал на страстную тираду молодого человека. Пристально вглядывался в лица Качана, корреспондентки... Повел речь неторопливо:

— Вы, конечно, знаете, что такое интернационализм? Хорошее дело — любить всех людей мира, граждан других стран, республик, национальностей. Нам с детства внушали: будь интернационалистом. «Гренада, Гренада, Гренада моя...» Мы любили Гренаду, хотя и не все знали, где она находится, и кто, и почему сложил о ней песню. В юности рвались в Испанию воевать за республику, мечтали плыть куда-то на бригантине... И потихоньку забывали о своей Родине, о своем, породившем нас народе. А кто вспоминал, на него косо смотрели: «Националист!» «Шовинист!»

Перевелись патриоты великие в государстве нашем! Такие, как Лев Толстой... — печальники и заступники народные... Нет теперь таких!.. Словом, вот этим длинным и корявым — интернационализм! — приглушили, прихлопнули боль-заботушку о братьях кровных. Вот и молчат о самом главном — о растлении души, о пагубе тела. А ведь это ведет к вырождению народа.

Молодые люди, склонив головы, сидели молча. Откровения такого не ждали. И были потрясены важностью и глубокостью мысли почтенного ученого. Углов коснулся сокровенного — того, что назрело и уже носилось в воздухе.

Журналистка вернула Углова к алкогольной теме:

— Где выход? Как же нам быть?

— Выход один: отказаться от вредной привычки. Отказаться, пока не поздно. Алкоголь коварен, он не вдруг, не сразу уродует человека. Но он аукнется, обязательно аукнется. У одного разовьются признаки дебильности, у другого — плохой характер. Перемены в характере происходят и у людей, умеренно пьющих. Они еще сохранили способность владеть собой и могут одолеть страсть к винопитию. Но их мозг задет, и они находятся на спуске. Еще немного,— и они быстро заскользят вниз. Мозг придет в такое состояние, что он уже не сможет управлять поведением человека. Наступит полная алкогольная зависимость и откроется путь к деградации. А поскольку людей, находящихся в таком состоянии, то есть на спуске, у нас, к сожалению, много, то вполне реальна угроза перемены характера народа. Вот это обстоятельство должно больше всего тревожить каждого, кто любит свой народ, свою Родину.

Я не однажды слышал эти речи Углова и в частных беседах, и во время его лекций, когда собирались большие аудитории. Свою антиалкогольную войну он начал еще в сороковых годах. О вреде спиртного говорили и другие врачи, и ученые, и литераторы, но голос Углова звучал сильнее многих честных и благородных патриотов: — все-таки академик, знаменитый хирург! В последние годы он так обнаженно и горячо говорил о вреде алкоголя, что, прослушав его, половина аудитории принимала у себя сухой закон. Но как убедить другую половину слушателей? Как добиться полного отрезвления народа и утвердить в государстве нормы абсолютно трезвой жизни?

Этого не мог добиться от своих слушателей даже и такой большой авторитет как академик Углов.

Такова сила алкогольной зависимости.

Эту зависимость знали древние греки. Вот как писал об этом поэт IV — III века до н.э. Асклепиад:

К ЗЕВСУ

Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,

Молнией жги, отряхай с неба все тучи свои!

Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,

Бражничать стану опять, как бы ни гневался ты.

Углов все чаще задумывался о тщете традиционных методов отвращения людей от пьянства — и медицинских, и педагогических. Из алкоголиков, прошедших курс лечения в больницах, лишь десять двенадцать процентов перестают пить. Лекторы и совсем перестали читать лекции о вреде алкоголя — никто не хочет их слушать. В стране создана наркологическая служба, отвлечены в нее тысячи врачей. Но чего же она достигла, эта служба? Пьяниц становится все больше, а попивать культурно стали женщины и почти все школьники. Где же выход?

Мы после посещения четы, Шичко перестали пить — все четверо, совсем, напрочь. Что же с нами приключилось? Почему же мы раньше никому не верили — даже себе — а тут вдруг за один вечер, за одну беседу...

Мы слышали, читали в газетах о каком-то самодеятельном клубе, где Геннадий Андреевич Шичко ведет работу с запойными алкоголиками и будто бы отвращает их от пьянства. Вот как и нас — совсем, напрочь. Но, встретившись с ним, не спросили, не коснулись этой темы. Не верили в это «чудо». А теперь вот сомнение шевельнулось, захотелось узнать, что же он там делает, в своем клубе? А тут еще и Борис Качан. Надо же и ему как-то помогать.

Борис был в смятении. Впервые он как бы глянул на себя со стороны и увидел не просто любителя выпить, а человека, погубившего в вине все свои силы и само здоровье. Глубоко в сознание запали слова академика: «Нет такого органа в человеке, который бы не страдал от спиртного зелья». «И мое сердце, — думал он, лежа на больничной койке, — не выдержало перегрузок. Я безобразно толст, таскаю лишних четыре ведра воды, к тому же пью... пятнадцать лет, со школьной скамьи, с девятого класса...»

Вспомнил вечеринку у одноклассницы. Родителей не было, ребята принесли вино — по две, а то и по три бутылки на брата. Тогда им казалось: будешь лихо пить прослывешь мужественным и сильным. И они пили. Один перед другим похваляясь. Борис помнит, как его мутило. Он едва стоял на ногах, но пил... Думалось, девчонки смотрят на него с восхищением. «Вот так Борька! Вот парень!»

В студенческие годы пил еще больше. Деньги водились, отец не отказывал. Потом, когда начал трудиться в научно-исследовательском институте, стал во главе небольшой группы ученых, — пил дома, пил на работе. Даже похвалялся тем, что выпивал бутылку коньяка. Однако пьяницей себя не считал. Пьяницы — те, что валяются под забором, по утрам бегают к пивнушке, «соображают на троих» И вдруг — открытие: у него склеены эритроциты, «сморщенный мозг».

Было больно и обидно осознавать, что в тридцать лет утратил здоровье, способность творить, совершать открытия. И невольно думалось: «Углов преувеличивает. Пугает, умышленно нагнетает страха»,

На третий день незадолго до обеда в палату к Борису пришел худощавый бородатый мужчина. Поздоровался с больными, прошел в угол, где стояла койка Качана.

— Я — Копылов, вам прописаны мои процедуры.

Качан не спеша поднялся с койки, положил в тумбочку книгу. Да, конечно, Борис слышал о Копылове, знал, что он будет делать ему какие-то болевые нажатия.

— Мне говорил Федор Григорьевич. Предложил пройти ваш курс лечения. Я согласился, но, признаться, не совсем верю, не понимаю.

— Если не верите, не надо лечиться. Я помогаю тому, кто верит.

— Да, да, вы правы, врачу надо помогать. Но вы, как я слышал, будто бы даже и не врач. То есть образование медицинское имеете, но были авиатором, конструктором-испытателем вертолетов. Правда ли это?

Копылов не сразу ответил, видно, ему не нравился допрос, но он, внимательно оглядев больного, сказал:

— Вам кто-то верно обо мне рассказывал. Еще недавно моей стихией была авиация. А теперь вот еще и эта... теория боли.

— Теория боли?

— Да, представьте. Болевые нажатия — это мое орудие, технической средство, а цель — механизм боли. Будто бы старая шутка — боль и знакома каждому, а на самом деле — явление чрезвычайно сложное. Все знают, даже малые дети, что боль возникает и затем проходит. Но почему она прекращается, какие силы включает организм для избавления нас от неприятных, а иногда и мучительных ощущений? Нельзя ли докопаться? Атавизм ли, функции которого уже исчерпаны в предыдущих этапах эволюции, или она имеет определенный смысл в физиологических процессах организма?

Копылов старался быть веселым и откровенным. Наверное, помнил древнее присловье «Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушит кости».

Углов рассказал ему о Качане — о том, что он сын известного московского профессора, директора крупного научно-исследовательского института. И сам Качан — ученый, заведует технической лабораторией. И как равному поверял тайну своей профессии, историю так неожиданно и нестандартно складывавшейся жизни.

— Понимаю вас, — сказал Качан. — Но разве проблема боли раньше не интересовала ученых-медиков?

— Еще как интересовала! Однако и до сих пор у них нет единого мнения. Вот, например, как трактует суть боли Большая медицинская энциклопедия. — И Копылов без усилий прочел на память длинное определение: «Боль — своеобразное психофизиологическое состояние организма, возникающее в результате воздействия сверхсильных или разрушительных раздражителей, вызывающих органические или функциональные нарушения в организме». А Чарльз Дарвин рассматривал ощущение боли как фактор защитного характера, развивавшийся и зафиксировавшийся в процессе естественного отбора. По Ивану Петровичу Павлову, биологический смысл боли состоит в отбрасывании всего, что мешает, угрожает жизненному процессу, что нарушает уравновешивание организма со средой. Как видите, сигнал опасности, защита. Древние греки оставили нам высказывание: «Боль — это сторожевой пес здоровья». Однако я заговорил вас. Меня ждет мальчик, страдающий астмой.

Копылов ушел, а Качан в волнении ходил по палате, думал о человеке, который так круто изменил свои интересы в жизни — с такой верой и смелостью устремился в заповедную область науки, к которой раньше не имел никакого отношения.

«Есть же люди! — размышлял Качан, выходя в коридор и гуляя в безлюдных закоулках. — Интересно, а как он относится к алкоголю? Пьет ли? И если пьет — что думает о взглядах академика Углова?»

Назавтра в условленный час Копылов явился в палату и позвал на процедуру. Не на массаж, а на «процедуру» — так и сказал.

В небольшой комнате у окна стояла низкая широкая лавка.

— Раздевайтесь до пояса. Ложитесь.

— На спину?

— Да, на спину.

Копылов сел рядом. Качан сжался — невольно, машинально. Но Копылов сперва нежно коснулся кожи. Стал поглаживать, распрямлять. Теплые жесткие пальцы ходили кругами, все сильнее давили тело. Качан успокоился, расслабился, но вдруг он вздрогнул всем телом. Боль возникла внезапно от сильного нажатия большим пальцем под ключицей и тревожной волной разлилась по телу.

— Лежите спокойно, — сказал Копылов.

Он надавил сильнее. В одном месте, другом. Теперь уже всеми пальцами. Качан закрыл глаза, постанывал. А Копылов «ходил» по телу — то там, то здесь... Качан сжал зубы. Терпел. И даже стонать перестал. Только навязчиво думал о конце процедуры. И Копылов, словно понимая его нетерпенье, ослабил нажимы, снова мягко, нежно разглаживал, успокаивал.

— Организм, умница, мы причиняем ему боль, а он защищается, мобилизует силы и в то место, где ощущает боль, бросает средства и материалы, не совсем еще нам понятные, неведомые, но способные ремонтировать, восстанавливать, устранять поломки. И заодно, так сказать, попутно — излечивает болезни целого региона. В этом смысл нашей процедуры.

— Может быть, может быть, — соглашался приходивший в себя Качан. — Хотелось бы верить. Скажите, это ваши собственные мысли?

— И свои, и чужие. Наука не исключает чужих открытий. Но вы потерпите. Вот здесь...

Он надавил раз, другой. Разгоряченные и еще более жесткие пальцы Копылова словно вонзились в рыхлое тело Качана, прошлись под ребром и словно крючьями зацепили нерв. Боль прострелила все тело, бросила в жар.

— Это слишком! — Качан пытался увернуться от бегающих пальцев, но пальцы настигали, за одной волной катилась другая волна боли, третья. И Качан уже терял терпенье, он весь покраснел и покрылся испариной. А руки снова взлетали над ним, и он видел, как были красны и словно бы дымились подушечки пальцев Копылова.

Шел десятый день пребывания Качана в клинике Углова. Клиника — старое, недавно отремонтированное пятиэтажное здание, палаты, лаборатории просторные, потолки высокие. Но главное здесь люди. Каждый сотрудник, будь то профессор или рядовой врач, исполнены какого-то особого, величавого достоинства: идеально отглаженные халаты, мягкие тапочки, серьезные, заботливые, внимательные лица. Здесь всегда царит атмосфера каких-то важных дел, событий... И, действительно, тут почти каждый день совершаются операции — на сердце, на легких, на сосудах. В коридорах можно слышать: «Кто оперирует? Федор Григорьевич?.. Ну, значит, закончат рано».

Углов берет на операцию сложных, тяжелых больных, но оперирует быстро. Одну и ту же операцию опытный хирург, профессор, делает три часа, Углов закончит за два. От операции, особенно, сложной, редкой, зависит ритм и характер всех дел клиники. Освобождаются хирурги, ассистенты, начинаются приемы больных, обходы, дела, требующие участия ведущих врачей, самого академика. Об этом не говорят, но это знают все — от профессора до няни и гардеробщицы.

В этот ритм был вписан Качан — человек по природе пытливый, склонный все оценивать, анализировать методом ученого, меркой точных наук, математики.

Ритм жизни и всех дел клиники указывал ему на стройную систему, четкость и деловитость, внушал уважение и веру в знание и мастерство врачей.

Он знал: Углов назначил ему нестандартное, немедикаментозное — и даже как будто бы немедицинское лечение. И это ему нравилось, значит, он не так уж плох, раз ему еще может помочь этот конструктор-испытатель вертолетов — наверняка какой-нибудь чудак, однако, чудак безопасный. Ну, пожмет пальцами — там, сям... Вроде массажа. Больно бывает, но человека, случается, изобьют до синяков, и — ничего. Проходит. А тут — болевые нажатия. Точечные. Что-то от китайской или тибетской медицины. Может, и в самом деле — будет толк. Чем черт не шутит!

Сегодня Борис прошел седьмую процедуру — последнюю, самую интенсивную. Назначь ему Копылов восьмую, девятую — он бы, наверное, не выдержал, попросил ослабить болевые нажимы, но Копылов сказал: «Хватит! Посмотрим, как поведет себя ваше сердце». А сердце, умница, трудилось без сбоев, Качан уже много и резво ходил по коридорам — в безлюдных местах переходил на быстрый шаг: взад-вперед, взад-вперед. До пота, до легкой ломоты в ногах. А сердце — как бы не сглазить! — билось в груди ровно и сильно.

Качану никто ничего не носил. В клинике он сидел на строгой диете, чувствовал, как тает масса его тела и весь он становится легче и крепче.

Углов назначил ему блокады с введением лекарства в область сердца. Ночью Качан не мог заснуть. Длинная, кривая игла маячила перед глазами. «Нужна большая точность... можно задеть сосуды», — беспокойно бились в сознании чьи-то слова.

Утром Качана разбудила сестра.

— В одиннадцать часов вам назначена операция.

— Укол или операция?

Сестра пожала плечами.

Чтобы как-то скоротать время, он вышел в коридор и до одиннадцати толкался у дверей палат. Затем дежурная сестра привела Качана в предоперационную. Тут было много народа, готовили операционный стол, пробовали лампы, тянули провода к аппарату со стеклянными цилиндрами. Сестра, видя его замешательство, сказала:

— Это не для вас, для серьезной операции.

Потом Бориса усадили в кресло, которое тут же опустилось, и он оказался в полулежачем положении. Свет слепил глаза, слева и справа хлопотали сестры. Углов в операционной не появлялся, но Борис чувствовал, что его ждали.

В руках одной из сестер он увидел иглу — ту самую, длинную, кривую. Качан криво усмехнулся. Хотелось спросить: а не опасно это, сестра? Появился Углов. В откинутую назад руку ему вложили баллон с иглой. Другой рукой он коснулся груди Качана, нащупал мягкое место — там, где шея соединяется с грудью. Игла кольнула, стала погружаться. Ни наркоза, ни просьбы закрыть глаза. Борис видел и чувствовал, как длинная, блестевшая в лучах лампы игла уходила в плоскость груди. И затем так же видел, как Углов большим пальцем с силой надавил поршень. Внутри стало тепло — все теплее, теплее.

— Мне жарко, — проговорил Борис.

— Ничего. Так действует новокаин.

— Очень жарко. Я теряю сознание.

— Крепитесь, мы даем вам большую дозу лекарств.

Около месяца пролежал в клинике Борис Качан. Ему делали болевые нажатия и дважды — новокаиновую блокаду сердца. За это время он не выкурил ни одной сигареты. Врачи в клинике предупреждали: за рюмку или сигарету — выпишем.

Борис похудел на двадцать килограммов. И когда после клиники вечером поднимался к другу на третий этаж, то, к радости великой, не почувствовал обычного сердцебиения.

— Явился — не запылился, — встретил его друг. — А мы уж думали, укатил в Москву.

Переступив порог гостиной, Борис увидел накрытый стол. И ряды бутылок с яркими наклейками. Сердце екнуло, но тут же решил: «Пить не буду!»

С этой мыслью Качан садился за стол. Юра Кочергин жил когда-то в Москве, по соседству с Борисом. Они учились в одной школе. Потом Юра женился и переехал в Ленинград. Здесь он работал архитектором.

— На больничных-то харчах отощал, наверно... Вот мы и подкрепимся.

— Только этого, — Борис показал на бутылки, — не надо. Сердце, брат!

— В детстве ты будто не жаловался. Что случилось, а? — Юрий смотрел на него с состраданием. — Однако я тебе сладенького... Выпьем за встречу! — Юрий поднял рюмку.

Качан искренне хотел воздержаться, но вскинутая над столом рюмка и призывный голос друга вышибли из головы тормозные рефлексы. Мелькнула обезоруживающая мысль: «Все равно ведь... не прожить без вина!» И вот уже Борис держит рюмку перед собой. «Выпью для пробы, — успокоил он себя. — Узнаю, прав ли Углов... Потом завяжу».

Рюмка малая, вино слабое, а в голове уже слышится знакомый расслабляющий шум. Мысли текут вяло — но не тревожные, навеянные дорожной историей и беседой с академиком, а легкие и веселые, вселяющие надежды. Жизнь хороша, и я хорош, и здоровье мое не так уж плохо. Ну, сердце! Ну, поболело. Устал, много нервничал — надо отдохнуть.

— Эх, Юра! Налей вон того, покрепче!

— Ага, давно бы так! А то завел волынку: уволь, сердце... Сердце заболит, когда нет вина, не на что выпить, а так-то...

Теперь оба пили коньяк, и Борису было приятно сознавать себя таким же крепким и здоровым, как его друг.

— Пьянчугам гайки подкрутили, — говорил Юрий. — И поделом, давно надо было укоротить. Пьют где ни попало. Вон там, на углу сквера, пивной бар стоит. По утрам пьянь, словно мошкара, вьется. Грязь, вонь — тьфу, черт! Свинство!

Поначалу-то, как бороться с пьянством принялись, и наш бар прикрыли. И во многих магазинах с прилавков бутылки слетели..Запреты на продажу спиртного ввели.

Но нам-то с тобой... всякие алкашные кампании — не про нас. Мы пьем культурненько, с умом и смыслом. У нас коньячок и все прочее в шкафу. Протяну руку — бутылка! Вон, видишь: батарея! И какие марки: на выбор! И ром египетский, и коньяк французский. Хочешь? Раскупорю вон ту, пузатую? — Юрий ловко открыл бутылку, наполнил рюмки. — Пьяниц, алкоголиков — не терплю! Позорят наше мужское сословие. Но чтобы вовсе не пить?.. Для этого, Борис, нам всем надо заново родиться. Нужен переворот в мозгах, новые понятия, другие ценности. У нас не знают иной дружбы, как только на почве выпивки. Не выпей с ним — не найдешь контакта. Взять хотя бы нас, архитекторов. Мы имеем дело со строителями, а с ними без бутылки ничего не решишь. Мне недавно дочку нужно было в ясли определить. Иду в местком строительного треста. Там дядя сидит. Говорит: «Пиши заявление». Написал, положил на стол, а он смотрит на меня загадочно, ждет чего-то. Не понял я с первого раза, ушел, а дело не двигается. Спасибо, работяга один шепнул.

— Ну, и ты... того? — Борис многозначительно щелкнул по кадыку.

— А куда же денешься? Вот ты об этом бы сказал своему академику. Дилетант он в житейских делах, простых вещей не понимает.

— Ну, ты тоже завел минор, — огрызнулся Качан. — Что же мы — не одолеем этой заразы? Да у нас, если захотят...

— Вот-вот, если захотят. А кто захочет? Я, например, нет, не хочу жить на сухую.

Выпили коньяк, потом водку, потом снова коньяк...

Расстались они без надежды на новую встречу. Борис хотя и слышал хмель в голове, но болтовня бывшего товарища мутила его больше, чем вино. По вечерней, тихой улице, оставшейся нам от времен Петра, шел он в гостиницу и вспоминал беседу Углова с корреспондентом, невольно сравнивал его научный анализ пагубы спиртного, тревожную боль за судьбу людей, государства, и эти пустопорожние и глупые разглагольствования...

Как ученый, аналитик, сравнивал: «Боже мой! Как велика дистанция от обывательского примитива до логики и выводов ума большого и просвещенного!»

Утром Борис проснулся от сильных болей в области сердца. И первой мыслью было: «Дурак!.. Напился, как свинья!.. И это после всего, что было, что видел и слышал! Что делать? Не пойдешь теперь к Углову, не скажешь: напился и вот... снова болит сердце. Одна теперь надежда — на Шичко».

Борис поднялся и достал из сумки корвалол. Вспомнил совет Углова: «Боли в сердце старайтесь снимать. Есть много сосудорасширяющих средств». Накапал двойную дозу — сорок капель, и выпил. И снова лег.

Тем же утром Борис позвонил Шичко. Геннадий Андреевич назначил Борису время, просил прийти на квартиру. Качан пришел с опозданием, поднялся на третий этаж. Позвонил. В ответ тишина. Позвонил еще — никто не ответил.

Нехотя, вяло стал спускаться с лестницы. У выхода из подъезда встретилась женщина — хорошо, со вкусом одетая. Молодежная прическа, опрятный вид.

— Вы — Качан? Меня прислал Геннадий Андреевич. Просил прийти прямо в клуб.

— В какой клуб?

— Ну, наш — трезвости. Он еще называется клубом «Оптималист». Геннадий Андреевич проводит там занятия.

Борис улыбнулся. «Оптималист». Трезвость... Разве есть у нас в стране такие клубы?

Сказал об этом спутнице. Та удивилась:

— А вы разве не слышали? В России еще в прошлые времена были клубы трезвости. И Общество Всероссийское было. И у нас такое недавно создано. Но бюрократы всех рангов — известное дело! — им бюджет подавай. Вот и выходит, что надежда теперь — на клубы трезвости, на такие, как наш.

— А вы — хороший агитатор. Меня зовут Борисом Петровичем, фамилия — Качан. А вас, если можно?

— Татьяна Владимировна Рыжова.

— Простите, а что вы делаете в клубе? Что вас там интересует?

— Поначалу меня, как и всякого, привела туда беда: я стала увлекаться вином, под угрозой была семья и сама жизнь. Кто-то меня надоумил. Давно это было — года три назад.

— И вы?

— Я слушала беседы Геннадия Андреевича. Одну прослушала, вторую... Потом и пить перестала.

— От одних бесед? Ни капель, ни процедур?..

— Да, представьте, Геннадий Андреевич лечит словом.

Борис чуть было не рассмеялся. Хотел сказать: «Ну, слов-то я наслушался предостаточно», — однако сдержался, спросил:

— А плата? Он берет что-нибудь за свою работу?

— Ой, что вы! Не вздумайте заговорить об этом с Геннадием Андреевичем. Он даже цветов от своих слушателей не принимает. Лучшая награда для меня, говорит он, ваша трезвость.

— Ну, а теперь у вас лично отпала необходимость в беседах и в самом клубе?

— Необходимость вроде бы отпала, я уж и запах спиртного позабыла, да другим теперь моя помощь нужна.

Подошли к подвалу жилого дома.

— Сюда, пожалуйста! — показала Татьяна Владимировна.

Спускались по разбитым щелястым приступкам, стены обшарпаны, дверь отодвинули со скрипом. Очутились в комнате, похожей на школьный класс. На стенах карты, схемы маршрутов, рисунки лесов, полей, рек и озер...

— Тут клуб туристов, мы у них квартируем.

В глубине комнаты — столы, за которыми сидят мужчины и женщины. Такие разные, и по возрасту, и по внешнему виду. Перед ними за маленьким столиком, как подобает учителю, уже знакомый нам Геннадий Андреевич Шичко. Вид интеллигентный, взгляд внимательный. И только глубокие складки у рта, плотно сжатые губы, тревожный мятущийся блеск серых широко открытых глазах выдавали высокое внутреннее напряжение, может быть усталость, безнадежную жажду удовлетворить какие-то давние заветные стремления.

— Вы — Качан Борис Петрович? Садитесь, пожалуйста.

Показал на свободный столик сбоку на отшибе. Не знал Борис, что место это предназначалось для новичков — так, чтобы новичок мог видеть всех, присмотреться к лицам.

— Всякая наука начинается с терминов, — продолжал Шичко неторопливую беседу. — Для себя мы составим и хорошенько запомним словарь трезвенника: 1. Абсолютный спирт — 96 градусов. 2. Алкоголизация начинается с того момента, когда ребенок увидел в руке отца рюмку с водкой и улыбающееся, блаженное лицо родителя. «Ага, — думает ребенок, — вино — это хорошо, мой папа радуется». Так в сознание ребенка закладывается программа положительного отношения к вину. Затем идут стадии алкоголизма: а) сивушник; б) случайник; в) пьяница — это когда человек пьет регулярно.

«А вот это про меня, — подумал Качан, украдкой оглядывая аудиторию. — И с каким презрением он произносит "пьяница"».— В душе поднимался протест: «Сколько у нас пьющих регулярно? Да в нашем институте — почти все! А если в стране, то миллионы! И обо всех вот так с презрением?..»

За первым столом сидели мужчины, сбоку лицом к Борису — женщина: молодая, лет двадцати шести, с роскошной прической и большими темными глазами. Смотрела весело и будто бы даже улыбалась. «Чему она рада? — думал Качан. — Ведь нет ничего веселого. Да и вообще... почему она здесь? Неужели тоже из этих любительниц?»

Перевел взгляд на Татьяну Владимировну. Сидит за последним столом и тоже с лицом одухотворенным, счастливым. «Все они тут чокнутые! — заключил Борис. — Наивные, глупые алкаши. Ждут чуда. А мне здесь ждать нечего. Уж так и быть, сегодня послушаю, а завтра поеду в Москву. Если сам не покончу с пьянством, никто не поможет».

Шичко продолжал говорить — негромко, невыразительно, даже как будто бы не очень четко произносил слова: «стадии», «степени». Борис не находил в них ничего особенного, они его не трогали и не убеждали, он все больше проникался мыслью: зря пришел, зря.

— Борис Петрович! — повернулся к нему Шичко. — Сядьте вот сюда, поближе. Вы у нас новичок, и я хотел бы, чтобы вас все знали. Может быть, потом я определю вас в группу самоотрезвления. Есть у нас и такая. А сейчас, пожалуйста, расскажите о себе. Вы сами себя к какой категории относите?

— Пьяницей себя не считаю. По крайней мере раньше так думал.

Голос звучал глухо и как-то необычно — словно чужой. «Волнуюсь, — подумал Качан. — Я так не волновался на собраниях в институте...»

— Ваш ответ типичен для многих пьющих. Если человек пьет не каждый день и не напивается, он не считает себя пьяницей. Между тем медики теперь знают, что в липидах — тканях нервных клеток — алкоголь держится около двух недель. И тут неважно, сколько человек выпил — рюмку ли вина, стакан ли водки. Так что пить два раза в месяц — значит постоянно находиться под воздействием алкоголя.

Борис покраснел, опустил голову. Вспомнил, как глушил коньяк вечерами в ресторанах, а случалось, и днем на работе.

— Расскажите нам...

— Пил много, что и говорить. Без всякой системы, без порядка — пил, и все тут. Хотел бы расстаться с этой дурной привычкой.

Date: 2015-08-15; view: 342; Нарушение авторских прав