Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Змеевик – плоский медальон, с одной стороны архангел, с другой – змеи. 7 page– В избу, на кладбище! Там ночую, пожду, придут… оттуда, сказал он, пойдем… Когда поднялся на берег и его встретил ветер в лицо с колючим мелким снегом, спохватился: «Вот, черт, с возней рог забыл!»– торопливо ощупал себя, нашел за пазухой, но в рогу замерзла вода. Пошел скоро. Порошило снегом разогретую боем грудь, и спину холодил панцирь. С неба почти прямо на него сквозь белую муть мутно светил месяц. – Не уйтить бы мимо? – Остановился мало и снова шел… Сенька спешил, но все ему казалось, идет тихо. Шел ровно, а теперь стал спотыкаться и догадался, что попал на кладбище. Под ноги попадались зарытые в снег могильные плиты. Увидал рощу деревьев малорослых в инее. Стал оглядывать кругом: заметил крест, потом другой и много крестов, скрытых доверху снегом. Он выбрал место повыше, начал прислушиваться и наглядывать избу, избы не увидал. Сняв шапку, пригнулся к земле – слух у Сеньки был звериный, глаза зоркие. – Ежели пришли, то заговорят! Долго слушал, недалеко услыхал гул, будто из могил идущий… «Ага! Тут, близ…» Вглядываясь в белесый, волнуемый ветром сумрак, заметил в балке как будто крышу избы. Пошел туда, попал на тропу, тропа запорошена снегом, но ясная, она повела его вбок и назад. По тропе пришел к дверке в снегу. Стены избы, тоже крыша были густо облеплены снегом, оттого и на малом расстоянии не видны. За дверью ему почудились голоса, и даже как будто кто на струнах тренькал, он мало устал, но, остановясь, почувствовал, как панцирь жжет холодом грудь и спину. Стукнул тяжелым кулаком в двери избы. Голоса и звуки струн смолкли. Сенька повторил удар в дверь, от его удара ветхие доски задребезжали… Теперь слышал, будто кто стоит за дверью, – услыхал дыхание скрипящее и прерывистое. Еще раз ударил Сенька, тогда за дверью голос спросил: – Хто крещеной? – Не опасись, отвори слуге Таисия. Дверь была заперта железным заметом, замет упал. – Един ли ты? – Один буду! Уцепил Сеньку за полу армяка, повел… В избе, куда вошли, полутемно, свет заставлен чем‑то, только вверх к черному потолку струилось мерцание многих огней. – Сядь ту! Сенька сел на лавку у двери, с ним рядом сел старик, белела борода. Два других, таких же старых, сидели ближе к огню. Один перебирал струны инструмента, тихо наигрывая плясовую песню. Сеньку знакомо поразил запах в избе – он был тот, когда первый раз с Таисием пришли в избу Бегичева, изба пахла хмельным и одеждой нищих. Вглядываясь, стрелецкий сын увидал среди избы хоровод не то юношей, не то голых женщин. В мутной полутьме было не разобрать. За столом, призрачно отсвечивая, сидели три старухи в черном. Хоровод кружился, голые ноги мягко наступали на доски пола, иные, кто плясал, боролись меж собой. – Да пустите меня! – вскрикнул женский голос. Старик, тот, что отпер и привел Сеньку, строго сказал: – Безгласны будьте! Спустя мало свет открыли, десяток свечей, увидал Сенька, горели на столе, а между подсвечников были расставлены яства: мясные, рыбные и сахарные. Посередине стола большая кадь с пивом и во многих кувшинах вино. Таисий стоял в кутневом[162]кафтане распахнутом, под кафтаном белело голое. Он был только лишь в кафтане и шатался на ногах. Его поддерживали под локти две молодые женки. Когда открыли свет, женщины нагие хватали с пола черные смирные кафтаны, накрывались ими от шеи до пят. Одна лишь, молоденькая, стройная, плясала кругом Таисия, женщины ей говорили сердито: – Бешена! – Укройся! Старик от дверей медленно двинулся к средине избы – он тоже был одет в смирный кафтан, – сказал глухо: – При огне быть нагим отвратно! Надернув к плечу длинный рукав кафтана, ударил плетью голую плясунью. Она, быстро уловив на полу свой кафтан, накрылась. Старик спросил: – Кто тьму пробудил словом? – Твоя дочь! – Все она же! – Обнажи спину! Плясунья открыла стройную спину, сбросив кафтан до пояса. Старик наотмашь сильно взмахнул плетью, ударил ее по спине, прибавил: – Дважды рушила завет братства – помни! – Пряча плеть, спустив почти до земли рукав кафтана, поклонился Таисию: – К тебе, атаман, сказывал – слуга… – Григорей! Да как ты нашел нас!… – Шел, шел и нашел… – Дать ему братский кафтан! Тот же старик, который впустил, повел Сеньку в прируб. – В ночь тело подобает держати нагим… телу надобен отдох! Сенька с большой охотой разделся – холодный панцирь в тепле был нестерпим. – Все уды умыти подобает! – Старик привел его к куфе, в куфе была чистая теплая вода. Умывшись, стрелецкий сын утерся тут же висевшим рушником. Старик накрыл его тонким без подкладки черным кафтаном. У ворота Сенька застегнул на крючки одежду. – Иди на пиршество! Старик пошел впереди Сеньки. Когда вошли в избу, Таисий крикнул: – Завечаю пришельца ко мне избрать князем! Старик снова подошел к Сеньке, повел его к столу, налил ковш вина. – Пей, не рони капли! Вино было настояно на каких‑то травах. Когда выпил Сенька, теплое пошло по всему его телу, отогрелись грудь и спина. – Таисий! – сказал Сенька. – Мне быть не хочется тем, кем был ты… Таисий молчал, только переменился кафтанами, за Таисия ответил старик: – Братство велит – не перечь ему! И тут же погас огонь или просто был закинут черной и синей тканью. Когда раскрыли огонь, Ульку‑плясунью женщины от Сеньки тащили за волосы. Она была нагая. Старик снова наотмашь ударил ее плетью, сказал сердито: – Дочь, бойся – третий раз своеволие… Запахнув кафтан смирный – прежний был на Сеньке, – Таисий подошел к столу и, не разжимая губ, перекрестил яства и пития. Все полезли на скамьи к столу, кроме старцев: того, что принимал Сеньку, и тех, которые сидели на лавке, поочередно негромко играя на домре. Все пили, ели – брали руками – мясо, рыбу, сласти, хлеб руками ломали, ножей не было. Пуще всех пил вино Таисий. Сенька также много пил, больше, чем всегда. – Скажи, как нашел нас? – Ждал тебя… туга напала… чаял, ты покинул меня… – Живой не покину… мертвой ино дело… – Думал, убили… пришли имать тебя, да и меня заедино ярыги земского двора, в датошных солдат одёже… – Как ушел от них? – Двое их было – убил! В подполье сунул… За столом стало шумно и весело. Таисий встал с ковшом вина в руке, крикнул галдевшему люду: – Пью, братие, за моего друга Григорея! – Григорея? – Григорея! – Мы, Архилин‑трава, пьем за тебя! – За тебя и его‑о! Когда унялся шум, Таисий продолжал: – Враги наши, ярыги земского двора, следили за нами, особо за мной, и помешали бы пути нашему! – Ой, беда – ярыги земского двора… – Да где они нынче? Архилин‑трава, скажи! – Он убил их! Пьем за него… – Пьем! – А коли похощет, и спим с ним, мы любодейчичей не опасны! – Нам любодейчичи любезны! – Больше подадут! – Мене с крестцов и от церкви гонят. Среди нищих женок, уже изрядно поблекших, плясунья Улька была самая младшая и не по ремеслу красива, хотя ранние морщины у рта старили ее немного. Улька выскользнула изза стола, пробралась к Сеньке сзади, сказала тихо: – Говори им, ночью чтоб с тобой! Сенька молчал. Таисий, хотя и пьян, но привычно слышавший и понимавший смысл слов, ответил: – Снова отец ударит плетью! Поди на место и жди. – С кем он будет спать? – С тобой, я обещаю… Улька исчезла. Когда напировались, старик, глядевший за порядком и правилом братства, сказал громко: – Братие, изберите жен и идите в прируб… время поздает! Ведайте все, кочет едва всплеснет крылами, приду будить… старицы лягут в избе. – Мы князя хотим! – Его, его – князя! – А я и она – Архилин‑траву! Плеская из ковша вино, поднялся Таисий, закричал: – Сей ковш, последний пью, – за князя нашего братского пира, и по уставу он сам изберет жену. – Пущай глаголат! – Пу‑у‑щай! – Встань, Григорей, скажи! – Если без жены нельзя, то иму Ульяну! – Всё ее? Ульку! – Кого? – Да, слушь ладом – Ульку! – Ее?… Ее… су‑у‑ку! – Ульяной назвал… У… ул… Утра еще не было, но в избе копошилось, крестилось в углу, ползало перед большим медным складнем на лавке с восковой зажженной свечкой. Когда все, кроме Сеньки и Таисия, помолились, то сели за стол доедать остатки, допивать недопитое хмельное. Теперь ели и пили старицы и старцы вместе. От стола задвигалось по избе в сумраке серое, полосатое. Лишнее прятали в прируб – в подполье, иное в сумах заплечных. На всех мужчинах кафтаны с кушаками лычаными, кафтаны из клетчатой и полосатой кёжи[163], женщины в рядне. Если старику, отцу Ульки, казалось, что одежда чиста, то об нее терли котлы и сковороды, прокопченные в печи. Сеньку обули в липовые ступни[164], под рваные портянки женщины навернули ему суконные, теплые, приговаривали: – Одеется князь‑от наш! – А не наш он! Всю ночь Улькин был… – Она, бабоньки, ужо с им все наше братство сгубит! Сеньку кончили одевать – шестопер окрутили куделей, приладили к веригам железным с крестами, весом два пуда три гривенки[165], надели на кафтан под черную рваную однорядку: – Ой, и едрен, не погнется!… В руки дали шелепугу суковатую, на плечи вскинули суму рядную, в ней в хламе морхотливой одежды был заверчен и его панцирь. Руки после еды не мыли, как вчера на ночь было, – вытирали о подолы и полы рухляди. Вышли крестясь: – У‑ух, вьюжно. Вьюга с ветром заметала гладкое поле, когда‑то сенокосные луга. Шли как по мосту, нога не вязла. Таисий приказал: – Пойте! Гнуся и срываясь голосами, запели.
Да тихомирная милостыня Введет в царство небесное, В житье вековечное…
Улька держалась о бок с Сенькой, если встречался буерак или канава, он, подхватив за локоть девку, прыгал, увлекая ее. Старухи с клюками переползали рытвины, старики часто вязли, тогда им помогали другие. На их пути в поле солдаты на дровнях возили бревна выморочных изб и амбаров, иные, разрыв снег, рубили мерзлую землю кирками, другие выкидывали мерзлые комья на снег в сторону. Нищие, подходя, пели:
Еще знал бы человек житие веку себе… Своей бы силой поработал, Разное свое житье‑бытье бы пораздавал – На нищую на братию, на темную, убогу‑у‑ю…
– Калики идут! – копая землю, сказал один солдат. Другой пригляделся, прислушался, ответил: – Вижу и слышу! Куда их черт несет по засекам‑то? Еще стрельцам доведут… Эй, вы, пошли в обрат! Другой перестал копать, слушал пение:
Да тихомирная милостыня Введет в царство небесное…
– Ну? – Чуй‑ка, во што! Пущай пробредут… Увидят работу, не осмыслят, чего для робим… Хлеба на Коломне стаёт мало, и нам прибыльнее… чуешь? – Чую, черт с ними, хлеба впрямь мало – зорена‑таки Коломна. – Не лай их, они святые! – Ну, святые они такие – глядят востро, у гузна пестро и с хвостиком! Пущай идут. – Можно ли, служилые люди, нам ту шествовать?! Остановились, закланялись. – Куда приправляете, убогие? – А на Коломенску дорогу, что‑те на Москву‑у! – Вот ту, краешком проходите, не оборвитесь в яму и не пугайте, прямо идите – вон на тот лес, там и дорога… – Сохрани вас господь! – По душу вашу добрую за здоровье помолим‑си‑и! Прошли засеку, запели:
И за то господь бог на них прогневалси‑и… Положил их в напасти велики‑е…
Вышли на дорогу, а как двинулись по ней верст пять– стрельцы на конях, встреча неладная и страшная. Старцы засуетились: – Вот‑то беда наша! Напасть… – Спаси сохрани… – крестились старухи. Таисий оглянулся на них, приказал: – Пойте! Успокоились и запели:
И за то господь бог на них прогневался‑и… Положил их в напасти великие, Попустил на них скорби великие И срамные позоры немерные…
– Эй, убогие! Стопчем, убредай в сторону! Нищие, увязая в снегу, побрели в сторону. Стрельцы кое проехали, иные остановили коней, десятник стрелецкий спросил: – Куда путь наладили?! Нищие, убредая, пели:
Злую непомерную наготу, босоту, И бесконечную нищету, И недостатки последние…
– Куда бредете? – На Москву, служилые государевы люди! – Кто ваш старшой, выйди на дорогу. Таисий вышел, подошел к лошади сбоку. – Кормильцы, поильцы, нищеты обогревальцы! – кричали нищие. – На Москву с округи надо по отписке от воеводы. – Есть она у меня, старец дал! – сказал Таисий. Вынув из‑за пазухи из‑под кушака плат, развернул, подал бумагу. Десятник, пригнувшись на седле, бумагу принял. – На Москву, родимый, сказывают, в Китай‑город, бредем… – Патриарх указал – в Кремль никого не пущать и в Китай, гляди, не пустят… – Уж и не ведаем, как будем… Десятник пробовал читать бумагу, да не справился с чтением, крикнул: – Эй, воин в бумажной шапке, плыви сюда! Подъехал в стрелецком, полтевском кафтане белом подьячий, увешанный у седла многим оружием: – Чего остоялись? – Да вот по твоей части, а я не пойму – хитро вирано – бумага от воеводы на проход убожих… Подьячий взял бумагу, бойко пробежал по ней глазами, оглядел подписи и печать. – Все ладно! Грамота Дворцового приказа, тот приказ, меж иных дел, ведает и нищими, а тут зри‑ко: нищие «верховые богомольцы…» – Этакая‑то рвань? – Ништо! От великого государя, коли вверху будут, одежу дадут… Стрелецкий десятник сказал Таисию: – Ты чего, старец, лжешь? Сказывал, бумага от воеводы! Таисий кланялся, стоял без шапки. – А неграмотен я, служилые люди государевы, дал мне ее старец при конце живота своего, указал: «Сведи, сыне, паству мою в Китай‑город…» Я завет его соблюл, солдаты грабили, да усухотил бумагу, а што в ей писано, мне темно есть! – Грамота подлинная! – Подьячий, водя, по воздуху пальцем в перщате, нищих считал, указал на Сеньку: – То и есть скорбный языком и ушми? – Он бедный, а вериги на себя налагает не в сызнос никому нашим… сестра его тож безъязычна! – Десятник, надо бы им вожа дать! Нищие, оно и не все може государевы, то дьяку Ивану Степанову на деле зримо будет, только по дороге им идти не можно – пушки везут, конные едут и стороной дороги поедут, стопчут их… – Я втолкую им, как не по дороге идти! – сказал один стрелец. – А как? – Да вон туда! Сперва мало лесом наискось, потом будет поле, а поле перейдут, проходная дорога падет и околом о Москву‑реку… – Вот ты гляди! Никакого им вожа не надо, убредут с песнями… Стрельцы двинулись дальше. Подьячий передал бумагу Таисию, строго наказав: – Паси, старец, грамоту! С ей не то в Китай‑город, в Кремль пустят… – Спасибо, господине дьяче! Подьячий, которого назвали дьяком, довольный, отъехал. Нищие, уходя в лес, запели:
Да тихомирная милостыня Введет в царство небесное…
Вышли из лесу, подхватила опять белая равнина без пути… Ветер налетал порывами, закрутило снег, и тот, кто шел впереди, в белом тумане провалился в балку. Сенька Ульку взял на руки, побрел, распахивая тяжестью своей неглубокий снег чуть не до земли. За ним брели уже легко Таисий и молодые бабы. Старики, выходя из рытвины, благодарили! – Спасибо тебе, молодший! На выходе из балки Улька поцеловала Сеньку в ухо, а когда от щекотки он пригнул голову к плечу, еще раз поцеловала в губы. Старицы ворчали: – Рушит устав, сука! – Окажем миру укрытое скаредство наше – тогда што? – Да, што! Богобойны люди наплюют нам и отшатнутся… – Надобе изъять ее! – сказал старец, последним выбредая из балки. – Не перво деет так… На ровном месте, кинув сумы полукругом, все, кроме Сеньки, Ульки и Таисия, сели отдохнуть. Старцы окликнули Ульку: – Подь к нам! Таисий с Сенькой отошли вперед, но, видя отдыхающих, остановились. Старцы велели Ульке встать в середку полукруга, старики, отдыхая, молчали, другие не смели говорить раньше древних. Таисий сказал: – Ну, брат, ладят судить твою временную женку, должно за целование! Сенька оглянулся: – Пойду я, Таисий, заедино руки марать, перебью эту сволочь, как кошек! – Мы без них попадем в Москву, да скрываться надо будет… с ними везде станем вольно ходить, все знать! – Ночью на кладбище я не искал жену, мне дали эту девку, стала она, не ведаю на долго ли, моей… своих в обиду не допущу! Пойду… – Остойся, чуй, у них правило – в тай чини блуд, пьянство, но кто всенародно окажет свое бесстыдство – убивают… – Не велико бесстыдство… клюнула в губы. – Ты горяч, я холоднее – пойду я… – Поди и скажи им!… – Я знаю, что скажу! Таисий подошел к кругу. С сумы, лежавшей на снегу, встал отец Ульки, шагнул к Таисию, подавая топор, руки у старика дрожали, глаза слезились, сказал: – Атаман, убей… Едина она у меня дочь, но круг велит – поганит устав… Он вложил в руку Таисию топор. Улька низко опустила голову, лицо стало бледно как снег, пятна намазанной сажи резко пестрили лоб и щеки. – Убей стерво! – Сука она! – Архилин‑трава, убери с очей падаль! Таисий взял топор, заговорил спокойно: – Устав ваш ведом мне, он свят и строг, и не должно его рушить никому. – Убей суку! – Убью, только вам всем тогда брести в обрат на Коломну! – А то нам пошто? – Пошто на Коломну?! Все поднялись со своих мешков на ноги. Таисий так же невозмутимо продолжал: – Мой брат, старцы, любит его дочь! – Он лезвием топора указал на старика. – Убьем женку, Григорей уйдет на сторону… у нас зарок – не быть одному без другого… – И ты уйдешь, Архилин‑трава?! – Уйду и я… под Москвой еще застава, она вас оборотит, так легче вам брести в обрат от сих мест, чем от Москвы! Старцы заговорили: – На Коломну не попадем… – А и попадем, там смертно… – Архилин‑трава, убей суку! – Молчите вы, волчицы! – замахали старицы на молодых. – Мы отойдем… посоветуем – жди! – сказали старцы, и все трое отошли в сторону. Таисий с топором в руке ждал. Сенька тоже стоял не двигаясь. Улька стояла по‑прежнему, только по лицу у ней текли слезы. Старики подошли, сели на свои мешки, один сказал: – Атаман, ватага старцев порешила тако – Улька идет меж стариц и будет в дороге с ними ж везде… Коли Григорей избрал ее – той воли мы ни с кого не снимаем… А в городу, где добрый постой уладим, там и пущай сходятся для ложа… – Мудро рассудили! Пусть будет так. Все поднялись, навесили мешки, и ватага побрела с пением:
Не прельщуси на все благовонны цветы, Отращу я свои власы По могучие плечи, Отпущу свою бороду по белые груди…
|