Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Змеевик – плоский медальон, с одной стороны архангел, с другой – змеи. 1 pageОна потрогала на груди под покрывалом змеевик: «Недаром тебя византийцы сочли талисманом… он, он горячит…» За кремлевской стеной, в стороне Москвы‑реки, далеко полыхал пожар – мутно розовели главы кремлевских церквей, зубцы стены то рыжели, то вновь становились черными. В Кремль чужих не пускали, но в Успенском шла служба для бояр и служилых людей. В тусклом свете чернели, шевелились головы… – Бояре у службы, неладно, если кто увидит. А, да я – черница! Наряд свой забыла, будто хмельная… Прошел, мутно светя остриями бердышей, стрелецкий караул, на женщину в черном не обратил внимания. Когда отпирала тайную дверь на лестницу в крестовую палату, Малке стало холодно: – Иду незваная… и имени не знаю, к кому иду… Смутно помнила, что лестница приведет ее в коридор, туда, где кельи. В коридоре у самых дверей со свечой в руках встретил ее патриарший дьякон Иван. – А… боярыня! Разве того тебе не сказано, что святейший уехал? – Не к нему пришла я… Вот возьми и молчи! Боярыня сняла с пальца дорогой перстень. Дьякон отстранил ее руку: – Посулов не беру… Кого надо тебе?… – Не тебя! Но вас тут двое. – Семен спит. – Вот его дверь… я войду к нему. – Нет, не можно. Святейший знает все! – Я ничего и никого не боюсь! Боюсь преград на пути моем… Берегись, диакон Иван Шушерин! Моя власть выше твоей. – Твоей власти, боярыня Меланья, не боюсь я! – Ты берегешь меня, как эвнух, для ради святейшего? – Нет! Берегу отрока от грозы и кары! Ему и так дана работа свыше сил… Ты не помышляешь, что будет с парнем, если еще раз соблазнишь его? – Пошто знать, что будет со мной, с вами завтра? Так я хочу делать сегодня! Разве мы не во мраке ходим? Завтра ни ты, ни я не знаем. Чего ты сторожишь его? Он не женщина… – Да, но через тебя зачнется так, что он перестанет быть мужем. Уйди, боярыня! – Ты несчастен, Иван! Иссох, глаза впали, власы ронишь, скоро будешь плешат… Тебе завидна любовная радость других? – Нет, боярыня, я счастлив… У меня любовь – книги, иму борзописанье, я благословлен в своей доле. – Послушай мало, Иван диакон! Не будем вражами… я не пойду к нему, но ты разбудишь его, он меня доведет к дому – одной опасно. – Дай слово, боярыня, не увлечь к себе парня. – Слово тебе даю, – отпустить его вскорости. Дьякон разбудил Сеньку. Не доходя тына, боярыня сказала Сеньке: – Погаси факел! Здесь молвим слово… – Чую тебя, боярыня. – Завтра, Семен, когда ударит на Фроловской час с полудня, приходи на Варварский крестец в часовню Иверской. Буду одета черницей… – Прощай, боярыня, приду! – Чтоб ты не забыл, дай поцелую. – Ой, то радостно, да боюсь… – Бояться не надо! Вот! Ну, еще – вот! А теперь – идешь ко мне? – Нет… слово дал Ивану. – Ивану твоему колода гробовая и крест! Не забудь – завтра… Боярыня скрылась в темноте. Утром Сенька справился в путь по городу. Диакон Иван сказал: – Жди мало… Святейшему по сану его не дано опоясывать себя мечом… едино лишь меч духовный дан ему, но у него имется келья под замком – ключ тоя кельи у меня… – Какая та келья, отец, и пошто она? – Оружейная келья… Святейший дарит из нее бояр и детей боярских патриарших тем, что помыслит… Пойдем в нее – тебя он благословил двумя пистолями. Войдя в келью узкую с узким окном, Сенька увидел на стенах сабли, бердыши, пистоли. На длинном столе тоже разложено оружие. – Вот твое, Семен! – сказал диакон. Сенька потрогал подарок, отстранил: – Чуй, отче Иван, благослови взять вон ту палицу! – Не можно… боюсь рушить волю патриарха. – Пистоли заряжать долго, кремни, зелейный рог, свинец беречь надо, пойдем – ничего не беру я! – Экой парень! Ну что тебе люб шестопер? – У него, шестопера, вишь, рукоятка с пробоем, в пробой ремень петлей уделан, будто для меня… подвесить у пояса под кафтан – и добро! – Дурак ты! Пистоль пуще устрашает, к пистолю не всяк полезет, к шестоперу с топором мочно, он не боевой, а знак военачалия… Што с тобой – бери, коли потребует господин – вернешь. – Едреной он, харлужной! Вот те спасибо… – Не зарони… еще вот – это от меня. – Иван подвел Сеньку к сундуку под окном, большому, окованному по углам железными узорами. – Тут, парень, пансыри… под кафтаном не знатно, сила у тебя есть таковую рубаху носить – будет она тебе замест вериг… – Пошто мне, отец Иван? – Берегчись надо… могут ножом порезать сзади, а мне жалко тебя… – И как бы про себя прибавил диакон: – На трудный путь послал отрока господине наш! – Уж разве угодное тебе створить? Дай, отец, вон тот, что короче, с медным подзором.[87] Сенька, сбросив кафтан, надел кольчугу. Под кольчугой – она была короткая – по рубахе натянул ремень, к ремню привесил шестопер. Повязался голубым кушаком по скарлатному розовому кафтану. – Добро, Иван! Диакон перекрестил его: – Мир болеет, и злой он! Иди в него, отрок, яко да Ослябя инок.[88] Они обнялись, Сенька ушел… Чем ближе подходил он к Варварскому крестцу, тем сильнее била в голову кровь, и весь он раскраснелся. В ушах звенело. Сенька боялся, что не услышит Спасских часов. Он думал и не мог прибрать мыслей‑что отвечать ей… боярыне, что? «Манит… и я не могу терпеть без нее… Беда от патриарха! А ну, уйду с Тимошкой!» Время тянулось долго… Потом ударило на Фроловской башне получасье с полдня, и Сенька увидал, как высокая черница с лицом, повапленным белилами да сурьмой, вошла, помолившись, в распахнутую часовню, зажгла свечу к образу Спаса. Он подошел к дверям. Она, едва сдерживая себя, шагнула к нему… В дороге боярыня спешила больше и больше. Когда не было встречных, ловила его руку тяжелую, непослушную и прижимала к своей груди. Рука его содрогалась от ударов ее сердца. Они ничего и никого не замечали, а навстречу им шли люди с носилками, на носилках лежали, стонали больные, носилки приносились к ближней церкви, ставились у паперти, выходил из церкви поп с напутствием, бормотал отходную. Заунывно звонили в разных концах города… – Долго, долго! Ходить борзо не умею… Обошли часть Кремля по‑за стены, пришли в слободу Кисловку. В Кисловке жили царицыной мастерской палаты швеи и рукодельницы. Старая опрятная баба отперла им. – Кто? Кого бог дает? Крещеные ли? Боярыня сдернула с кики куколь. – Радость ты моя! Матушка боярыня! Вот кому молиться буду, как богу, о Феклушке сестрице… – Горницу нам, Марфа! Да чтоб чужой глаз чей не видел… – Ой, матушка, кому нынче доглядывать? Все текут к церквам, кто богобойной, а тот, кто лихой да бражник, – у кабака до сутемок… болесть кого куда гонит… Они прошли в горницу. Старуха ушла, боярыня заперла дверь на щеколду. Спешно падали на пол черные одежды, а на черное – комком и боярское платье вместе с шитым золотом повойником. – Ух, какая на тебе рубаха! Сколь звону в ней, сколь весу… Сенька стащил с плеч панцирь. – Семен! Месяц мой полунощный… – Боярыня! – Кличь Малка! Меланья… Малка, Малка! – Ты как в мале уме… – Хи, хи… Я и впрямь малоумна… от тебя малоумна, месяц мой! Боярыня раскраснелась, будто кумач. Кармин да белила с нее наполовину сошли, притираньем замарало Сеньке щеки и губы. Когда садились к столу, Марфа сказала Сеньке, помочив рушник у рукомойника: – Оботрись‑ко, счастливчик писаной! – И сама обтерла ему лицо. Она с поклонами угощала боярыню гвоздишным медом, сахарными коврижками, вареньем малиновым, садилась не к столу, а на скамью в стороне, потом куда‑то, хромая на одну ногу, шла, приносила настойки, фрукты в сахаре и говорила без умолку: – Боярыня матушка! Беда с моей Феклушкой, лихо неизбывное… Бабила Феклушка царевичев Симеона да Ивана Алексеевичей[89]и царевен, она ж, Феклушка, коих бабила… и сколь годов вверху у царицы Марьи Ильинишны выжила… Ты кушай, пей – молодца потчуй… Экой он красавец! – Смиренник мой… Не пьет, не ест, сыт любовью… Сказывай! – И… и что злоключилось! Феклушка, мать боярыня, с глупа ума взяла в мыльне государевой со сковороды царицыной гриб… завсе для царицы, царевен тож грибы в мыльне жарят, а то и лук пекут, а боярыня у жаркова да по банному делу была Богдана Матвеича Хитрово[90]жена, сказывать тебе нече – злая да хитрая, допросила Феклушку, потом царице в уши довела, царица указала: «Взять‑де ее на дыбу! На государское‑де здоровье лихо готовила». А то позабыла, что Феклушка двадцать лет при ей живет… да еще: «Поганая‑де холопка, посмела имать яство с государевой посуды!» И бабку мою Феклушку, мать боярыня, на дыбу подняли, у огня пекли – руки, ноги ей вывернули да опалили, волосье тож, а нынче сидит старуха за приставы и прихаживать к ей не велят… Попроси, матушка боярыня, святейшего, пущай заступит, пропадет сестрица за гриб поганой… – Худое дело, Марфа! Из пуста государево дело сделали. Пуще гордость тут царская: «Смела‑де поганить посуду». Я попрошу за бабку! Человека ниже себя родом за собаку чтут, и бояре оттуда ж берут меру почета и гордости – холоп, смерд не человек есть, пес и худче того, сами без холопей шагу не умеют ступить… наряжены в бархаты, а хмельны и будто пропадужина вонючи… – Вот так, матушка боярыня, так… – Бери, бабица Марфа, деньги! Это тебе за привет, брашно и приют… – Ой, благодетельница! Пошто мне с тебя деньги? Благо, что другие дают… с них соберу – я уступаю иной раз горницы кое‑кому попить, погулять, полюбиться мало… – Бери и молчи, как о других молчишь. Да берегись поклепа… поклеплют, и тебя на правеж[91]потянут… – Пасусь, матушка, незнамых людей не пущаю… – Ну, мы еще пройдем наверх в горницу, побудем мало – и в путь. – Пройдите, погостите, да задним крыльцом, благослови вас господь, в путь‑дорогу. Боярыня с Сенькой ушли наверх. Боярин Никита Зюзин заспался в бане, а вышел‑хватился боярыни. – Зови, холоп! – Ушла она, боярин! – ответил дворецкий. – Ушла… в каком виде? – Черницей обрядилась, ушла одна. – А сватья? – Дурка‑т? Та в терему да в девичьей… – Давай яство! Костей собери на поварне, мяса, кое похудче, поем, попью – медведя наведаю… По пути кличь ко мне сватью! – Чую, боярин! – Дворецкий ушел. Сватьюшка пришла в новом наряде. На ней был шушун. Половина шушуна малинового бархата, на рукавах вошвы желтые, другая половина желтого атласа, а вошвы малиновые, на голове тот же колпак‑шлык с бубенчиком. Чедыги на сватье сафьяна алого, на загнутых носках тож навешаны бубенчики. Дворецкий принес любимое кушанье боярина – пряженину с чесноком. – Садись, сватья, испей да покушай с боярином. – Не хотца, боярин батюшка! – Чего так? – Не след сидеть дурке за столом боярина. – Знаешь порядок, баальница![92] – Ой, боярин, да што ты, батюшка! Не колдовка я, спаси бог… – Не баальница, так сводница… не впусте сватьей кличут, потатчица! – И такого нету за сватьей… – А ну‑ка, сказывай, куда пошла боярыня Малка? – Помолиться, боярин, нынче все к богу липнут… – Расплодила вас, бахарей, Малка, нищие с наговорами ходят – ужо всех изгоню… к воротам поставлю ученого медведя, и будет он кого грабать, а кого и мять! – Ой уж, а чем я тебе не угодна содеялась? – Потатчица затеям боярыни… ну вот! Покуда боярыня спасается, ты мне потехи дуркины кажи, кувырнись, чтоб подолы кверху! – Стара я, боярин, через голову ходить. – Ништо! У меня вон медведь из лесу взят, вольной зверь, да чему захочу – обучу… Человека старого плясать мочно заставить. Ну‑ка, пей! Боярин зачерпнул из ендовы стопу крепкого меду. – И, боярин батюшка… худо и так ноги носят, с меду валитца буду. – Не отговаривай! – Не мочно мне – уволь! – Архипыч, – спросил боярин стоявшего у дверей слугу, – медведь кормлен? – Не, боярин! Тишка ладил кормить, да ты от сна восстал, он и закинул: «Сам‑де боярин то любит!» – Добро! Должно, судьба – укормить зверя этой бабкой… – Мохнатой бес, охальник, медвежье дитё – не боярин ты, вот кто! – Лаяться? – А то што глядеть? У меня, зри‑ко, родня чутку меньше твоей – захудала только… – Вишь, она захудала, а ты в дурки пошла, честь тебе малая нынче. Пей! – Широк Ерема, да ворота узки – не вылезешь! – Не вылезу? Скамья затрещала под боярином. Сватьюшка замахала руками. – Не вставай, не вставай, боярин! – Пей! Шутиха выпила стопу крепкого меду, закашлялась, утерлась полой шушуна, отдышалась. – Все едино колесом не пойду! – Шути, чтоб складно было, а то царь Иван Васильевич одного шута, как и ты из дворян, щами горячими за худую шутку облил да нож в бок ему тыкнул. Играй песни альбо стань бахарем! – Боярин, подтянув тяжелую ендову с медом переварным, глотнул из нее через край, утер усы и бороду рукавом бархатного кафтана, прибавил: – Играй песни! – Ужли первой день меня чуешь? Голоса нету – хошь, кочетом запою аль псом завою… еще кошкой мяучить могу… – Не потребно так, зачни бахарить. – Вот то могу – сказывать, и не укладно иной раз, да мочно… Только дай слово боярское медведем не пужать! – Черт с тобой, баальница, – даю! – Тьфу ты, медвежье дитё. Села сватьюшка на скамью в стороне, положила колено на колено, в верхнее уперла локтем, на ладонь прислонила щеку, поросшую бородавками, и начала негромко бахарить:
Шел по полю, полю чистому Удалой молодец, гулящий гулец… А пришел тот детина к столбу Тесаному, камню сеченому… А на том столбе на каменном Рукописание висит писанное, неведомо кем виранное… И читал молодец надпись реченную… «От меня ли, столба подорожного, Кой пройдет ли, проедет человечище, Стороной ли пройдет, едет шуйцею, Аль пройдет, проедет он десной страной – То по шуйцей стране быть убитому, По десной стране быть замученну, А как прямо пойдет, стретит бабицу!» Ухмыльнулся тому гулящий молодец, Ухмыляясь стоял, про себя гадал: «А и нет со мной меча булатного, Шелепуги[93]– клюки не случилося… Со крестом на шее бреду по свету. Мне со смерткой встречаться корысти нет, Мне мученье терпеть, лучше смерть принять. Да в миру молодец я грабал женушек, На пиру веселых, все приветливых, Так ужели во поле укатистом Ужилась какая баба пакостна?» И пошел молодец дорогой прямоезжею.
Боярин пил, ел, со стуком кидал под стол обглоданные кости. Сватьюшка будто вспоминала сказку – как дальше? Боярин крикнул: – Зачала лгать, так кончай! Лги, куда пришел детина?
А идет молодец дорогой прямоезжею, Он бредет песком, в ногах шатаетца, Убрести боится в худу сторону. Шел он долго ли, коротко, то неведомо, Да набрел на стену смуру, каменну… Городной оплот детинушка оглядывал, За оплотом чьи насельники, не познано… Он гадал, судил, себя пытал: «Уж не тут ли моя кроется судьбинушка? Уж не здесь ли он, мой Китеж‑град? Нету лаза к стене, нету мостика». У стены же овражек глубоконькой, Да на дне овражка частик, тычины дубовые… Походил, посмекал и набрел на ворота высокие. В тех воротах стоит велика, широка баба каменна, И помыслил гулебщик удал‑голова: «Вот‑то баба, так баба стоит! Растопырила лядви могучие… Ох, пролезть бы до бабы той каменной?» Он позрел круг себя да и посторонь, Ни мосточка к ней нету, ни жердочки… «Как и всех иных, ждала и тебя…» –. Взговорила тут баба воротная… Шевельнулися губы тяжелые, Засветилися очи углем в светце: «Всяк идет ли, едет, ко мне придет, От меня ему путь в самой Китеж‑град, А из града того поворота нет – Там и пенье ему, там и ладаны…» Опустилась утроба камень‑кремень, И еще сказала баба на последний раз: «Ты гони, скачи да ко мне вскочи!» Разогнался парень по сыру песку, Как скочил он к бабе через тот овраг, Как вершком главы он ударил в пуп, И убился смертно до смерти, Как упал он в яму на колье дубовое, Он пропал, молодец, без креста, Без пенья панафидного…
– И поделом дураку! Без пути не ездят, не ходят… Скамья затрещала. Сказав, боярин встал. – Теки к себе, баальница! Не скормил медведю, да берегись, следи за боярыней, а нынче вот медведя с цепи спущу… Эй, Филатко! Огню дай. Из сеней голос доезжачего ответил: – Даю, боярин! Боярыня шла медленно, шаталась. Сенька сказал! – Дай, моя боярыня, я понесу тебя! – Нет, месяц полуношный, не можно, всяк встречной скажет: «Гляньте, мирской человек черницу волокет!» – и тут уж к нам приступят… – Кой приступит, я шестопером оттолкну… Дай снесу, ты ослабла. – Нет, не можно!… Скажи, Семен, мой боярин – он книгочий, гистории любит чести, а ты грамотен? – Я учился… в монастыре Четьи‑Минеи[94]чел и еще кое‑что… ведаю грамматику и прозодию мало учил… – Вот ладно! А я так «Бову Королевича» чла‑там есть Полкан богатырь, потом чла книжку, с фряжского переложенную, как и Бова, – в той книжке о полканах много писано, будто они женок похищали, и как их потом всех перебили, только по‑фряжскому полканы зовутся кентаврами… Обе эти книжки– Бову и о кентаврах – узрел святейший да в печь кинул, в огонь, а мне дал чести «Триодь цветную[95]». Не доходя Боровицких ворот, разошлись на толпу. Толпа все густела, были тут калашники, блинники, мастеровые каретного ряда, кузнецы и кирпичники, а пуще гулящие молодцы с попами крестцовскими. Один из крестцовских попов кричал, другие слушали, сняв шапки… – Никон, братие, повелел кремлевские ворота запереть! – То ведомо! Не Никон, боярин Волынской да Бутурлин[96]… – Те бояре Никоново слово сполняют… они городом и слободами ведают по Никонову решению! – Ишь ты, антихрист! – В Кремле, братие, укрыта святыня, срачица христова, присланная в дар великому государю Михаилу Федоровичу от шаха перского. – То ведомо! – И нынче, братие, болеет народ, а срачица христова в Успенском соборе сокрыта, и туда люду болящему пути нет! – Сломать ворота в Кремль! – То своевольство! Бояр просить, Артемья боярина да Бутурлина. – Поди‑ка, они те отопрут! – Они те стрельцов нарядят да бердышем в шею! – А что я не впусте сказываю об исцелении от той срачицы господней, так вот она, древняя баба, и еще есть, кто про то скажет… – Говори, старица! Впереди толпы вышли двое: молодая девка, кривая, и старуха в черном. Девка заговорила, слегка картавя: – С Углича я, посадского[97]человека Фирсова дочь, Яковлева, девица я, Федорой зовусь, и еще со мной старица Анисья… Не видела я, Федора, одним глазом десять лет и другим глазом видела только стень человеческую, а старица Анисья не видела очами десять же лет и в лонешнем году… – Ты кратче молви, кратче! – Обе мы в лонешнем году, на седьмой неделе, после велика дни, обвещались прийти к Москве в соборную церковь пречистые богородицы к ризе господней, и мне, Федоре, от того стало одному глазу легше, а старица… – Была одноглаза – кривой осталась! – Высунь, батя, иного, кой скажет кратче! – Вон он, говори, сыне! Вышел бойкий русоволосый мужик малого роста, без шапки, заговорил, кланяясь перед собой: – Я Новгородского уезду, государевы дворцовые Вытегорские волости… – Кратче! Время поздает. – Крестьянин Исак Никитин! Был немочен черною болезнью четыре года, кои минули от рожоства Ивана Предотечи, учинилось мне на лесу, как пахал пашню, и мало тут меня бил нечистый дух… – Ты и теперь худо запашист! – Чего зубоскалите?! – В огонь меня не единожды бросало – вишь, руки опалены… гляди, православные!., – Впрямь так! – Верим, говори! – Ходил я, православные, ко пречистой в Печорской монастырь, и там мне милости божией не учинилось… И после того учинилась весть в великом Новеграде, что на Москве есть от ризы христовы милость божия, и я пошел в Москву полугодье тому назад, и пели молебен в храме Успения, и я исцелился, перестало бить! – Вот, вишь, исцелился! – И нынче исцелимся от срачицы той… – Ворота в Кремль сломать! Сенька сказал: – Лгет мужик! Дайте пройти, крещеные. – Пошто лгет? Ты, боярской кафтан! – Дайте пройти! – Нет, ты скажи, пошто лгет? – Не имай за ворот! – А за што тебя брать? – Лгет оттого, что в Киеве не помогло, а в Москве исцелился– не едина ли благодать господня, ежели она есть? – Нет, не едина! Кремль вы, боярские прихвостни, заперли. – Нам подавай ход к Успению! – Он, робята, гляди, не один – черницу с собой волокет! – Правда! – Эй, черной шлык! Бога молите, а бес в боярском кафтане на вороту виснет. Кто‑то дернул боярыню по чернецкому куколю. Куколь соскочил на спину, под ним заблестел повойник, шитый золотом с жемчугами. Пропойца поп, седой и грязный, заорал, указывая на Малку: – Вишь, крещеные, для че надобны боярам чернецкие ризы! Для глума… – Да штоб людей зреть, а себя не казать! – Кончай с молодшим! – сказал кто‑то в толпе. Из толпы выдвинулся низкорослый широкоплечий парень в валяной шапчонке, в епанче замаранной, шагнул к Сеньке, подскочив, ножом ударил его между лопаток. Нож прорезал кафтан, скользнул и согнулся. Сенька вполоборота наотмашь мелькнул шестопером, хрястнуло по черепу. Парень упал навзничь, засучил ногами, также дрыгала правая рука, блестел в ней нож с загнутым вбок концом. – Убил? – Убил Демидка, шиш боярской! Сенька, подхватив боярыню на левую руку, махая правой, сверкая шестопером, гнал на стороны толпу. – Чего зрим? Бей его, робята! В толпе появился еще поп, такой же потрепанный, как и тот, что ораторствовал, крикнул: – Пасись народ! Этот убил Калину, он патриарший служка! – У патриарха, браты, бес из Иверского привезен! – Ну‑у?! – Правду сказываю! Никон его в рукомойнике закрестил. – То Иоанн Новгороцкой![98] – Никон тоже… сказываю… Сенька унес боярыню в Боровицкие ворота. Из караульного дома вышел навстречу им решеточный, но, увидав Сеньку, которого знал по приметам, ушел обратно. Сенька, пройдя ворота, хотел опустить боярыню на ноги, но она была в обмороке. Не думая долго, понес ее к дому Зюзина. – Где ты наглядел боярыню, паренек? – спросил ласково боярин, когда Малку слуги унесли наверх. – У Боровицких! Зрю, шумит толпа, с боярыни ободрали чернецкие одежды и того гляди стопчут, а она едва жива… Я ее из толпы унес, а с ней худо… – Так, так, добро. А как звать тебя? – Пошто тебе, боярин? – Как пошто? Такой старатель, да пошто? – Семеном зовусь… – Так, так… А не тебя ли зрел я у святейшего в хлебенной келье? Питие нам разливал… кратеры с медом сдымал? – Я – слуга святейшего. – Так, так… угощал боярина с боярыней, да еще послуга нынче, оно все такое дорого стоит, пойдем ко мне, и я угощу! Эй, Архипыч! – Чую, боярин! – Принеси‑ка нам с пареньком меду да яства, какое сойдется… – Чую, боярин, я митюгом, борзо! – Садись, садись! Хорош, пригож… Не ровня боярину, старому, мохнатому, когтистому, едино медведю… Меня вон пакостница‑дурка кличет «медвежье дитё»! – Мне бы к дому, боярин! Я сытой… – К дому? К дому поспеешь! Подали мед, боярин налил Сеньке большую чару, себе тоже. – Давай позвоним чарами! Родня ведь мы, да еще и ближняя родненька… Во‑о‑т! Сенька, чокнувшись, выпил ковш меду, подумал: «Этот, как святейший, знает все!» Он мало ел за день, взял кусок баранины, жадно проглотил, кровь заходила по телу, Сенька решил: «Пущай слуг зовет – узрит, что будет!» На боярина он посмотрел, как на врага. – А ну – по другому ковшу! – Мне, благодарение тебе, пить будет – к дому пора! – Похвалил бы тебя за память, что холопу за боярским столом долго быть не гоже, и не хвалю – мыслю иное: оттого‑де у него спех велик, что яство мясное у боярина уволок, так брюхо ноет? – Я не холоп! – Кто ж ты есте? – Стрелецкий сын! – Хо, хо! Да малый служилой тот же холоп! Ну, ежели пора, – дай провожу с почетом! Боярин шел обок и слегка отжимал Сеньку к стене коридора. Недалеко засветлел выход, боярин сильно толкнул Сеньку в плечо, парень ударился головой в верх двери, в доски, дверь распахнулась – Сенька, потеряв опору, запнувшись о высокий порог, упал, на него пахнуло хлевом. – Го, го! – заорал боярин и, поймав дверь, захлопнул… На дубовый зуб накинул замет. «Свиньи съедят!» – наскоро решил Сенька. Хотел встать на скользком полу, но почувствовал, как сел на него кто‑то тяжелый. По сопенью и сильному дыханью понял, что кинут зверю. Зверь вцепился ему в плечи, на кольцах панциря трещали когти, скользили, Сенька, упершись ногой в порог, оттолкнул зверя и выдернул шестопер. В серой мути по сверкающим глазам и горячему дыханию понял быстро, куда ткнуть шестопером, и по локоть всунул руку вместе со сталью в глотку зверю. Когда зверь стал давиться, слабо кусая его руку, с храпом попятился от него, то Сенька, выдернув руку, вскочил на колени и изо всей силы шлепнул впереди себя, попал по мягкому, повторил удар, – зверь не лез больше. Сенька встал на ноги, навалился на дверь, вспомнил, что она отворяется внутрь… Тогда он плечом погнул доски, пошатал и с треском дерева в щель просунул рукоятку шестопера. – Ага! – сказал он, налегая сильно. Шестопер выдержал, а дубовый зуб наружу двери сломался, замет упал, он перешагнул порог и вылез в коридор. Когда Сенька проходил, то вид имел страшный. Доезжачий, прижавшись к стене, светил факелом: он вышел, дожидаясь зова боярина, думая, что тот возится с медведем. Сенька, не задевая слуги, шагнул на двор. На плечах его блестел панцирь, а кафтан клочьями висел. Клочья кафтана болтались на кушаке. Голове было прохладно, – Сенька в подклете боярском потерял шапку. – Ладно, что лист патриарший на груди за панцирем – тож потерял бы! Боярыня лежала нераздетая на кровати, в повойнике и башмаках, чернецкая одежда валялась на полу. Боярин вошел в светлицу, перекрестился на образ в углу, сел на скамью к столу, положил большую лапу на бархатную скатерть. Боярыня глядела гневно, молчала. Боярин заговорил: – Где была, о ком поклоны била, боярыня Малка? – Не по тебе, боярин Никита! – Не мешает и по мне молиться, да еще прибавь нынче в синодик молитву за душу раба Семена. – Что ты сделал с ним? Боярин молчал. Дурка сватьюшка возилась у коника в сундуке. Боярин крикнул: – Пошла вон, баальница! Дурка ушла. – Боярин Никита, что сделал ты с парнем?! – Что сделал, то сделал… Довольно того, что делю ложе с одним святейшим чертом! Нужа велит… – Скажи же, боярин! – Боярыня приподнялась на подушках, сорвала с головы повойник, кинула в ноги. – Знай, что я его влекла, не он липнул ко мне… – Закрой волосы! Скажу. Боярыня покорно надела повойник, вдавила под него пряди волос – Ведаешь ли, Малка, такое: холоп сидел за боярским столом, пил мед с боярином… А чем ему платить? Денег не беру, в гости к нему не пойду… так за честь столованья в боярских хоромах пущай платит шкурой… И еще за тело белое чужой жены, то и головы мало… – Ты его куда дел?! У двери завозились робкие шаги, дверь приоткрылась, голос дворецкого спросил: – Можно ли к боярину? – Можно ли к боярыне, холоп! К боярину можно… – Хоть черт – пущай приходит! – Входи! – крикнул боярин. Слегка хмельной дворецкий вошел, покрестился на огонь лампады, поклонился поясно боярыне, сказал, поправляя пальцами косой фитиль горевшей перед боярином свечи: – Меня, боярин Микита Олексиевич, доезжачий Филатко направил… сам я не пошел бы тамашиться в боярыниной светлице… не чинно, а ежели не чинно, то и не след ходить куда не можно… – Ну, что Филатко? – Так Филатко, как малое робятко, молыт такое, что и слушать срамно. – Сказывай толком! Опять с Уварком бражничали? – Мы, боярин, маненько – за твое здоровье… – Скажи толком, кратко: что Филатко? – А Филатко молыт: «Подь, Архипыч, к боярину и доведи ему немешкотно, что гость‑де, кой боярыню вынес, медведя твово убил… и мимо ево шел‑де такой страшенной, весь в, крови да навозе, худче‑де, чем сам боярин…» Боярин вскочил так, что у скамьи лопнула одна нога: – Черт это был, не гость! Боярин быстро шагнул вон из терема, хлопнув дверью. Когда его шаги опустились по трескучей лестнице, боярыня встала с кровати, сняла повойник, разгладила волосы и перекрестилась, припадая к полу земным поклоном. В патриаршу палату Сенька поднялся по лестнице заднего крыльца. Дьякон Иван встретил его в коридоре со свечкой. Свеча в руке патриаршего церковника заколебалась и чуть не погасла.
|