Крушение надежды

Если надежда, вера и стойкость сопутствуют жизни, как же получается, что столь многие теряют их, причем людям нравится их собственное рабство и зависимость? Именно возможность такой потери и характеризует человеческое существование. Мы начинаем с надежды, веры и стойкости; они являются бессознательными, «необдуманными» свойствами спермы и яйцеклетки, слияния последних, роста плода, рождения. Но когда начинается жизнь, превратности окружающего мира и случайности начинают либо способствовать потенциалу надежды, либо мешать ему.

Большинство из нас надеялись быть любимыми не в том смысле, чтобы быть избалованными и пресыщенными, а в том, чтобы нас понимали, о нас заботились, нас уважали. Большинство из нас рассчитывали на возможность доверия. Будучи маленькими, мы не знали о таком человеческом изобретении, как ложь, и не только о лжи с помощью слов, но и о способности лгать с помощью голоса, мимики, глаз, выражения лица. Как же подготовиться ребенку к этому специфически человеческому искусству – лгать? Большинство из нас вынудили осознать – кого более, кого менее жестоким способом, – что люди часто имеют в виду не то, что говорят, а говорят противоположное тому, что имеют в виду. И не только «люди вообще», а те самые люди, которым мы больше всего доверяли: наши родители, учителя, руководители.

Мало кому удается избежать того, чтобы в ходе развития их надежды не оказались в чем‑то обманутыми, а то и полностью рухнувшими. Может быть, это и хорошо. Если бы человек не пережил разочарования в своих надеждах, как бы удалось его надежде стать сильной и неугасимой? Как бы он избежал опасности превратиться в оптимиста‑мечтателя? Но с другой стороны, надежда часто подвергается столь полному разрушению, что человек никогда уже не сможет восстановить ее.

В действительности ответная реакция на крушение надежды варьируется в широких пределах, зависящих от многих обстоятельств: исторических, личностных, психологических, органических. Многие, а возможно и большинство, реагируют на разочарование в своих надеждах, подстраиваясь под оптимизм рядового человека, уповающего на лучшее и не удосуживающегося признать, что может случаться не только хорошее, но, пожалуй, и наихудшее. Если уж кто‑то свистнет, такие люди тоже свистят, и вместо того, чтобы прочувствовать безнадежность, им кажется, что они участвуют в своего рода общем хоре. Они урезают свои требования так, чтобы можно было их выполнить, и даже не мечтают о том, что кажется им недосягаемым. Они – хорошо приспособленные члены стада, они никогда не чувствуют безнадежности, потому что никто, похоже, ее не испытывает. Они являют собой картину особого рода покорного оптимизма, который мы встречаем у столь многих представителей современного западного общества, причем оптимизм обычно осознан, а покорность – бессознательна.

Еще одно следствие крушения надежды – «ожесточение сердца». Мы видим многих людей – от малолетних правонарушителей до видавших виды эффектных взрослых, – которые в какой‑то момент своей жизни, может, в пять, может, в двенадцать или в двадцать лет, не смогли больше выносить обид. Некоторые из них, как при внезапном прозрении или превращении, решают, что с них хватит, они больше ничего не будут чувствовать, и никто больше не сможет обидеть их, зато они сами смогут обижать других. Они могут жаловаться на то, что им не удается найти друзей или кого‑то, кто любил бы их, но это не невезение, это судьба. Утратив сострадание и проникновенность, они неспособны никого растрогать, но и их самих ничто не трогает. Их жизненный триумф сводится к тому, чтобы ни в ком не нуждаться. Они испытывают гордость за то, что их ничто не трогает, и удовольствие от способности обижать других. Делается это преступными или законными способами, в гораздо большей степени зависит от социальных факторов, нежели от психологических. Большинство из них остаются как бы застывшими и, следовательно, несчастливыми до конца жизни. Не так уж редко случается чудо и наступает оттепель. Просто, может быть, им встретится человек, в чью заботу или заинтересованность они поверят, и перед ними откроются новые грани чувств. Если им повезет, они оттаивают полностью, и зародыши, казалось бы, разрушенной надежды возвращаются к жизни.

Другим, гораздо более драматичным результатом рухнувшей надежды являются разрушительность и насилие. Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья надежда полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить себе за свою несостоявшуюся жизнь и делает это, ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению [57].

Обычно деструктивная реакция на крушение надежды встречается среди тех, кто по социальным или экономическим причинам отлучен от удобств, которыми располагает большинство, и кому некуда идти в социальном или экономическом смысле. Экономические неурядицы – не первопричина, приводящая к ненависти и насилию; ею является безнадежность положения, повторный крах перспектив, что так способствует насилию и деструктивности. Действительно, не приходится сомневаться в том, что группы, настолько обездоленные и отверженные, что их даже нельзя лишить надежды, потому что им не на что надеяться, менее склонны к насилию, чем те, кто видит возможность надежды, но в то же время понимает, что обстоятельства не позволяют их надеждам осуществиться. С психологической точки зрения разрушительность – альтернатива надежде, так же как влечение к смерти – альтернатива любви к жизни, а радость – альтернатива тоске.

Но не только индивид жив надеждой. Народы и общественные классы живут благодаря надежде, вере и стойкости, а если утрачивают этот потенциал, то исчезают либо из‑за недостатка жизнестойкости, либо из‑за практикуемой ими неразумной разрушительности.

Следует принять к сведению, что развертывание надежды или безнадежности у индивида в значительной мере определяется наличием надежды или безнадежности в обществе в целом или у данного класса. Каким бы ни было крушение надежды у индивида в детстве, если он живет в период надежды и веры, его надежда возгорится с новой силой; с другой стороны, человек, опыт которого влечет его к обнадеженности, часто склоняется к подавленности и безнадежности, если его общество или класс утратили дух надежды.

Сегодня надежда стремительно исчезает в западном мире, и так по возрастающей с начала Первой мировой войны, а что касается Америки, возможно, даже со времени поражения антиимпериалистической лиги в конце прошлого века. Как я уже сказал, безнадежность прикрывается оптимизмом, а у некоторых – революционным нигилизмом. Но что бы человек ни думал о себе, это не имеет особого значения в сравнении с тем, что он есть, что он действительно чувствует, тогда как большинство из нас не отдают себе отчета в том, что мы чувствуем.

Здесь налицо все признаки безнадежности. Взгляните на скучающее выражение лица обычного человека, отсутствие связи между людьми, даже когда они отчаянно стараются «установить контакт». Обратите внимание на неспособность составить серьезный план по преодолению дальнейшего отравления воды и воздуха в городе и по предотвращению голода, ожидаемого в бедных странах, не говоря уж о неспособности избавиться от ежедневной угрозы жизни и планам всех нас – термоядерного оружия. Что бы мы ни говорили и ни думали о надежде, наша неспособность действовать или составлять планы в пользу жизни выдает нашу безнадежность.

Не так уж много мы знаем о причинах этой возрастающей безнадежности. До 1914 года люди думали, что мир – безопасное место, что войны с их полным пренебрежением к человеческой жизни остались в прошлом. Но вот произошла Первая мировая война, и каждое правительство лгало насчет ее мотивов. Потом наступила гражданская война в Испании, сопровождаемая комедией притворства как со стороны западных государств, так и со стороны Советского Союза; потом террор сталинской и гитлеровской систем; Вторая мировая война с ее полным игнорированием жизни граждан и война во Вьетнаме, где на протяжении нескольких лет американское правительство пыталось использовать свою мощь, чтобы сокрушить маленький народ во имя «его спасения». Но ни одна из великих держав так и не сделала того единственного шага, который обнадежил бы всех: ни одна не избавилась от собственного ядерного оружия, доверившись благоразумию других, тому, что им хватит здравомыслия, чтобы последовать ее примеру.

Но есть и другие причины возрастающей безнадежности: формирование полностью бюрократизированного индустриального общества и бессилие индивида перед лицом организации, о чем речь пойдет в следующей главе.

Если Америка и западный мир будут и дальше пребывать в состоянии неосознанной безнадежности, отсутствия веры и стойкости, можно предсказать, что они не смогут противостоять искушению нанести большой ядерный удар, который покончит со всеми проблемами: перенаселенностью, тоской, голодом, потому что он разделался бы со всей жизнью.

Движение к такому общественному и культурному укладу, при котором верховодит человек, зависит от способности вступить в борьбу с нашей безнадежностью. Прежде всего мы должны ее осознать. Кроме того, мы должны выяснить, есть ли реальная возможность изменить нашу социальную, экономическую и культурную жизнь в таком направлении, которое позволит снова надеяться. Если нет такой реальной возможности, тогда действительно надежда – сущее безрассудство. Но если реальная возможность есть, тогда возможна надежда, основанная на изучении новых альтернатив и вариантов и на совместных действиях по осуществлению этих новых альтернатив.

Date: 2015-07-25; view: 449; Нарушение авторских прав