Наука расставаний

Андрей Михайлович Столяров

Наука расставаний

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=166336

Андрей Столяров

НАУКА РАССТАВАНИЙ

Хочу тебя видеть, хочу с тобой разговаривать, хочу тебя чувствовать – пусть даже так, на некотором отдалении. Хочу, чтобы ты на меня иногда посматривала. Посмотри, пожалуйста, на меня. И я тоже на тебя посмотрю. Мне это нужно. У меня теперь каждое утро начинается с какого‑то оглушительного отчаяния. Я просыпаюсь без четверти семь и сразу же вспоминаю, что тебя больше нет. Еще до того, как открываю глаза. Глаза еще не открыл, а уже знаю, что тебя больше нет. И сразу же все вокруг – пусто, пусто, безжизненно. Страшно даже пошевелиться. Страшно начинать новый день. Потом я, конечно, все равно поднимаюсь, умываюсь, пью кофе, съедаю что‑нибудь такое, необременительное. Тогда отчаяние это немного рассасывается. Нет, конечно, не исчезает, – чуть забывается, уходит куда‑то в ночные глубины. Побаливает, как заноза. И вдруг снова вспыхивает при первом же неосторожном движении. И сначала я чуть не вскрикиваю и не понимаю, что это значит, и лишь потом прихожу в себя и догадываюсь, что тебя больше нет.

Наверное, это для меня слишком внезапно. Знаешь, когда я тебе три дня назад в каком‑то наитии позвонил – это уже после того, как мы почти две недели не виделись, – и так осторожно сказал, что мы, по‑моему, как‑то нехорошо расстаемся, надо хотя бы встретиться на прощание, а ты вдруг не возразила на это ни одним словом, вот только тогда я понял, что мы действительно расстаемся, впервые понял и впервые почувствовал это отчаяние. Я и в самом деле как будто провалился в трясину. Мне никак даже толком не сообразить, что происходит. Кругом – муть, бездонная пустота. Я даже есть потом не мог несколько дней. Только в субботу сумел пропихнуть в себя творожный сырок. Маленький такой, знаешь, детский, с пингвинами на обложке. Ангелина почему‑то эти сырки ненавидит. Вот, в чем тут дело. Для тебя прошло уже больше месяца, а для меня – всего несколько дней. Я еще привыкнуть к этому не успел. Я еще оглушен и разеваю рот, как рыба, выдернутая из воды. Это, наверное, смешно выглядит со стороны. Нет, конечно, я тоже уже давно чувствовал, что у нас все как‑то не так. Вечно нет времени друг для друга. Созваниваемся все реже и реже. Точно общение превратилось в обременительную обязанность. Вот Гек предложил, например, квартиру, а из‑за каких‑то там пустяков не связалось. Почему не связалось? Раньше мы ни на какие пустяки не обращали внимания. Мы даже разговаривать стали – так, чуть‑чуть раздраженно. Ты тоже заметила? Не специально, конечно, а как‑то, по‑видимому, само собой. Это и плохо, что как‑то уже само собой. Мы устали, наверно, и эта усталость дает о себе знать. Конечно, конечно, я чувствовал, что обрываются между нами какие‑то ниточки. Если помнишь, даже сказал тебе что‑то такое примерно месяц назад. Что обрываются у нас какие‑то ниточки. Это на Литейном, по‑моему, мы торопились зачем‑то, не знаю, в сторону Невского. Помнишь, я сказал, что рвутся какие‑то ниточки? Но мне и в голову не приходило тогда, что они оборвутся совсем. Ты так серьезно ответила, что мы эти ниточки обязательно свяжем. Ты так серьезно ответила мне, что я почти успокоился. Я успокоился, и, наверное, это было ошибкой. Напрасно я тогда успокоился. В любви успокаиваться нельзя.

Все‑таки есть в тебе, есть какая‑то легкомысленная жестокость. Есть, есть немного, я это почувствовал, как только мы познакомились. Хотя, конечно, еще никаких оснований для этого не было. И тем не менее, сразу же, буквально в первые же недели. Ты, наверное, помнишь, тебя это тогда немного задело. Зима, позапрошлый год, мы торопились куда‑то, кажется, по Апраксину переулку. Там как раз сменили прежние обычные фонари на натриевые. Желтое и теплое, человеческое, вместо синеватого и мертвенного. Вот тогда я, по‑моему, и сказал тебе о жестокости. Ты, как ребенок, который только что увлеченно возился с любимой игрушкой, целовал ее, тискал, называл всякими ласковыми именами, и вдруг – надоело, через секунду отбросил в угол, и забыл навсегда. В угол, в угол, через секунду, из памяти, навсегда.

Ты только не подумай, что я тебя в чем‑либо упрекаю. Ни в коем случае. Нет ничего хуже при расставании, чем в чем‑либо упрекать друг друга, вдруг начинать разбираться кто был прав, а кто виноват, кто чего не сумел и почему все именно так получилось. Давай не будем, пожалуйста, ни в чем упрекать друг друга. Давай не будем ничего выяснять и не будем копаться в том, что действительно больно. Давай не будем уничтожать таким образом наше прошлое. Оно и так, вероятно, рассеется в самое ближайшее время. К сожалению, все это пройдет. Жизнь хороша именно тем, что в ней все проходит. И одновременно плоха тем, что в ней проходит действительно все. Все, все проходит. Ничего удержать нельзя. Я даже примерно представляю, как это произойдет. Года через три примерно мы с тобой случайно столкнемся где‑то на улице, ты очень благожелательно спросишь у меня как дела, а я, в свою очередь, также благожелательно поинтересуюсь, что новенького у тебя. Что‑нибудь незначительное такое друг другу расскажем, а потом ты легко чмокнешь меня в щеку и побежишь дальше. Так легко меня поцелуешь в щеку. Может быть, даже ты обернешься и помашешь рукой на прощание. Да, скорее всего, ты обернешься и помашешь рукой. И в тот самый момент, когда ты помашешь рукой, сдвинутся материки и произойдет бесшумная катастрофа. Исчезнет целый мир, о котором знали только два человека, ты и я: зима, когда мы с тобой спешили по Апраксину переулку, опять же – зима, и ты бежишь по перрону, опаздывая на московский поезд, двор на Васильевском острове, где мы впервые поцеловались, ночь, когда ты мне позвонила и вдруг сказала, что хорошо, пусть так все и будет. Весь этот мир сразу же перестанет существовать. Он развеется, как мираж, стечет сквозь пальцы. Его не будет уже никогда, никогда…

Слушай, давай возьмем еще кофе. У тебя время есть? Ну, пятнадцать минут – этого вполне достаточно. Девушка, пожалуйста, еще два кофе – один с сахаром, другой без сахара. Видишь, я заучил наконец‑то, что ты кофе и чай пьешь без сахара. Вообще почему‑то не ешь ничего сладкого. Странно для женщины, и приводит к разным забавным случаям. Помнишь, официант, это, кажется, где‑то в кафе на Садовой, мы зашли, поставил мне рюмку водки и какой‑то салатик. А тебе, соответственно, – кофе и блюдце с двумя пирожными. Мы тогда поменялись; точно‑точно, это в кафе на Садовой! А они, за стойкой, секунд пять смотрели на нас, и вдруг – как прыснут… Кстати, может быть, взять тебе к кофе еще что‑нибудь? Ради бога, не стесняйся, у меня сейчас есть деньги. Да, я получил, наконец, свою первую зарплату в лицее. Да, я перешел работать в лицей, мы с Фосгеном договорились об этом еще в июле. Окончательно; буду вести у него сразу три старших класса. Сумасшедшая, конечно, нагрузка, но и зарплата, разумеется, соответствующая. Не государственная богадельня, где я отскрипел почти десять лет. Да, я все понимаю, но я просто уже не могу видеть эту Кикимору. Вот сейчас начинается учебный год, и мне сразу же становится дурно только от одного ее голоса. Надо же, чтобы у человека был такой липкий голос. И поговорит‑то она всего минут пять, а как будто весь мозг обрызгали кислотой. За что она меня так не любит? И потом, я просто не понимаю, что рассказывать на уроках. Я открываю учебник, изданный, скажем, ну, только‑только, вот в этом году, и вдруг вижу, что не могу повторить всего этого в классе. Ну не могу. Я просто не верю там ни единому слову. Я не верю тому, что написано, как сказано в предисловии, «коллективом ученых». Потому что они, вероятно, и сами не верят тому, что пишут. Мертвая пустота, богослужение в отсутствие Бога. Обряд еще исполняется, но каждое слово уже издает запах тлена. Я и сам уже начинаю издавать запах тлена. Фосген, по крайней мере, не будет требовать, чтобы я во все это верил. Ему нужен специалист, вот я и стану исключительно специалистом: о чем этот роман, как выстроена его сюжетная линия, место данного произведения в классической русской литературе. Минимум обязательных знаний. Только то, что потребуется потом для поступления в институты. Деньги здесь, кстати, тоже – немаловажное обстоятельство. Я уже не могу жить так, будто питаюсь акридами и диким медом. Ты у нас где‑нибудь видела в продаже акриды? Вспомни хотя бы кризис, когда мы выжили просто каким‑то чудом. Ты ходила пешком, потому что на транспорт у тебя денег не было. А я каждое воскресенье мучился: как просуществовать следующую неделю? Кстати, долг Косте Загладину я не могу отдать до сих пор. Правда, Косте Загладину, я думаю, можно и не отдавать. Но ведь дело не в том, что можно тому или иному не отдавать, дело в том, что я действительно отдать не могу. Мне просто физически не собрать таких денег. А ведь Костя Загладин помог нам еще и с квартирой. Помнишь, на Забалканском проспекте, куда добраться, как ты сказала, можно только на лошади. Едешь, едешь туда, кажется, что всю жизнь только и едешь, а когда, наконец, доедешь, сил уже ни на что не хватает.

Да, я помню, разумеется, что надо идти. Пойдем, конечно, мы и так уже разговариваем почти полтора часа. Я боюсь, что, в конце концов, тебе надоем. Передозировка опасна. А я вовсе не хочу тебе надоесть. Самое неприятное в такой ситуации – быть назойливым. Извини, пожалуйста, можно я провожу тебя до «через садик». Это ты так сказала, помнишь, где‑то в самом начале? Остановилась посередине улицы: «мне – сюда, а вам – через садик». Мы тогда с тобой еще были «на вы». Кстати, нам и следовало бы, наверное, остаться «на вы». Это могло бы придать отношениям некоторую такую… возвышенность. Ты же, наверное, понимаешь, что с нами случилось? Мы утратили ту возвышенность, с которой эти отношения начинались. Мы – уже слишком долго и уже слишком привыкли друг к другу. Это уже не любовь, это уже действительно какие‑то «отношения». А ведь так, чтобы какие‑то «отношения», нам совершенно не нужно. Вот, что, по‑моему, с нами случилось… Ладно, ладно, не буду. Лучше давай, я вот так, осторожно возьму тебя под руку. Или, знаешь, лучше ты возьми меня под руку. Ну и что же, что дождь? Когда это мы с тобой боялись дождя? В Петербурге дождь – круглый год. Такой это город. И ничто, вероятно, так не идет Санкт‑Петербургу, как дождь. Ну, я не считаю, конечно, знаменитых белых ночей. Между прочим, про наши белые ночи помнят, кажется, все. А вот кто, интересно, знает про наши черные зимние дни? Это когда уже в три часа надо включать электричество? Причем, это у меня, в новостройках: солнце в квартиру все же заглядывает. А у тебя – двор‑колодец, наверное, вообще целый день – только при свете. Вот, откуда наша шизофрения, проросшая в великую литературу. Вовсе не от миражей и призраков белых ночей, а от черных дождей и худосочного, бледного электричества. Это электрический свет порождает городскую фантасмагорию. Электрический свет, темнота, дворы, переулки, парадные. Кстати, видишь, вот мы уже и пришли до «через садик». Надо прощаться. Дай я тебе чуть‑чуть подмигну, как раньше. Раньше мы при прощании друг другу всегда подмигивали. Я тебе позвоню. Нет, я тебе все равно позвоню. Нет, я тебе все равно, все равно, подожди, машина, смотри, откуда‑то вывернулась! У меня иногда сердце закатывает, как ты, не глядя, выскакиваешь. Никогда не посмотришь толком – едет кто‑нибудь или не едет. Хорошо, давай сегодня без замечаний. Все, иди, я погляжу, как ты переходишь улицу. Нет, я все‑таки погляжу, как ты переходишь улицу. Ну, все‑все, иди, наконец, все‑все, наконец, иди, до свидания…

Два сильных взрыва прогремели сегодня в центре Санкт‑Петербурга. Ровно в девять утра бомба мощностью, предположительно, около пятисот граммов тротила взорвалась в кафе «Ласточка» на Вознесенском проспекте. Взрывом были выбиты стекла нескольких ближайших домов. К счастью, кафе в это время было еще закрыто, никто из посетителей или персонала не пострадал. А около одиннадцати часов утра некий человек, пока не установленной личности, держа в руках, по словам очевидцев, дымящийся сверток, вбежал в магазин «Романтик» на улице Пестеля, и, предупредив продавцов, что в свертке находится взрывное устройство, бросил его затем в секцию готовой одежды. К счастью, и при этом инциденте жертв тоже не было, хотя осколками разлетевшихся стекол был легко ранен управляющий магазином. Напоминаем, что на прошлой неделе был убит председатель правления акционерного общества «Салимон», Григорий Батруев. Его бронированный «мерседес», остановившийся на набережной Макарова, был обстрелян из гранатомета. Вместе с предпринимателем погиб один из его охранников. А еще за неделю до этого произошла трагическая перестрелка на Исаакиевской площади. У гостиницы «Астория», где селятся, как правило, прибывающие в наш город туристы, была выпущена автоматная очередь по припаркованному джипу «тойота». Стрелявшие, несмотря на интенсивный розыск, пока не найдены. По сведениям милиции, тогда были убиты три человека…

Как я тебя хочу, как хочу, я даже спать не могу. Иногда просыпаюсь, потому что сквозь сон вдруг чувствую твое быстрое прикосновение. У тебя какие‑то удивительно чуткие пальцы. И когда ты прикасаешься ими ко мне, это для меня – как огонь. Правда, это – сладкий огонь. Огонь, который не жжет. Извини, я, разумеется, понимаю, что – запретная тема. Вон как ты дышишь, будто тебе не хватает воздуха. Мне, впрочем, тоже как‑то не хватает его в последнее время. Особенно, если проснешься ночью, и вдруг – прикосновение пальцев. Я тогда уже долго не могу заснуть: час, два, три. Сижу на кухне, курю. За окном – чернота, громадный пустырь, огни новостроек. Пейзаж более чем унылый. А дальше, я знаю, – залив, и за его темной водой – Васильевский остров. Дом на Тринадцатой линии, неподалеку от садика. Парадная выходит во двор. Окна квартиры тоже – во двор. И ты спишь, даже ни о чем не подозревая. Я очень хорошо представляю себе эту картину. Я, к сожалению, вообще слишком хорошо тебя представляю. Смотрю вот сейчас в глаза, а представляю нечто совершенно иное. И снова – огонь, и снова в груди – больной жар вместо сердца.

Подожди, кажется, у меня кончаются сигареты. Нет, еще пачка есть. Я что‑то стал слишком много курить последнее время. И, по‑моему, стал слишком много пить кофе. Без кофе уже не могу: будто на всем какая‑то серая пленка. А там, где кофе, там, разумеется, и сигареты. В результате, утром, как только встаю, выкуриваю одну за другой сразу две штуки, потом выхожу из дома и тоже сразу закуриваю, выныриваю затем из метро и до лицея, четыре минуты ходьбы, успеваю вытянуть еще сигарету. Раньше мне требовалось на это, по крайней мере, минут десять. А на уроке только и жду, когда, наконец, раздастся звонок. Сразу же бегу на площадку рядом с учительской. Полторы пачки в день – нечто совершенно немыслимое. Фосген уже разговаривал со мной на эту тему. Они там, в лицее, оказывается, культивируют совсем другой образ жизни. Процитировал мне Ювенала: «Менс сана ин корпоре сано», «в здоровом теле – здоровый дух». Видишь, даже латынь у них пошла в ход. Правда, в оригинале это звучит немного иначе. «Дай бог, чтобы в здоровом теле оказался еще и здоровый дух». Тут смысл принципиально иной. Фосген, по‑моему, разозлился, когда я ему об этом сказал. Вообще‑то, у них там какие‑то свои заморочки. Костюм, оказывается, надо купить, не следует ходить в джинсах. Волосы у меня слишком длинные, раздражает родителей. Или я вот тут поставил подряд несколько двоек, тоже, оказывается, нельзя. Травмирует, оказывается, детские души. Там, между прочим, лбы есть, на полголовы меня выше. Марикина, например, такая. Я спрашиваю: Как заканчивается роман «Анна Каренина»? Ну, там после смерти, помнишь, еще заключительная восьмая часть: «Вся моя жизнь не только не бессмысленна, какою была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»… Вот я и спрашиваю: Как заканчивается этот роман? Она секунд десять думает и отвечает: Бросилась под поезд. Я тогда коварно уточняю: А дальше? Она снова думает секунд десять и вдруг догадывается: Но не умерла!..

Впрочем, бог с ним, с Фосгеном. Тебе это, наверное, не интересно. Интересно? Ну, ты, наверное, просто боишься меня обидеть? Терпеливо слушаешь ту лабуду, которую я на тебя вываливаю, а сама только и ждешь момента, чтобы вежливо распрощаться. Подожди‑подожди, только не возражай мне, пожалуйста. Не надо слов. Слова еще слишком сильно нас задевают. Мы с тобой не перешли еще в ту стадию отношений, когда все уже безразлично. Тебе не приходило в голову, например, что у нас – просто кризис? Любопытно, что и мне это тоже почему‑то не приходило в голову. Нет‑нет‑нет, это действительно любопытно. Я ведь обычно неплохо чувствую, что может лучиться дальше. Не астролог, конечно, тем более не экстрасенс, просто какие‑то, знаешь, такие неслышные колебания в воздухе. А вот здесь почему‑то не сумел их почувствовать. Вероятно, закон, известный еще с очень давних времен. Прорицатель не может предсказывать собственную судьбу, врач не может лечить себя, а у педагогов, как правило, ужасные дети. К Ангелине моей это, правда, отношения не имеет. С Ангелиной, насколько можно судить, – тьфу‑тьфу‑тьфу! – пока все в порядке. Я надеюсь, что с ней и дальше – тьфу‑тьфу‑тьфу! – все будет в порядке. Но вот здесь я, конечно, допустил непростительную ошибку. Это именно кризис, который раньше или позже должен был разразиться. Ни одно динамическое явление не может существовать без кризиса. Ни семья, ни государство, ни общество, ни человек, ни природа. Кризис – это явление, как ни странно, вполне естественное. Если в мире что‑то живет, оно обязательно пройдет через кризис. В этом смысле наша ситуация вовсе не уникальная. Мы споткнулись на том, на чем спотыкаются очень многие. Даже, по‑видимому, большинство – вот что обидно. Мы с тобой просто не сумели переплыть через кризис: не хватило дыхания, воли, каких‑то последних усилий. Могли бы, скорее всего, но почему‑то вот не сумели. Задохнулись, не справились, оказались чуть‑чуть слабее, чем следовало бы. Вот что, по‑моему, с нами случилось. А теперь вялые бытовые течения растаскивают нас в разные стороны.