Глава 8. Брифинг в министерстве утомил Катю до последней возможности

«РАМПА»

Брифинг в министерстве утомил Катю до последней возможности. Опять все одно и то же: начальственные лысины, золотые очки, магниевые вспышки, красные огоньки видеокамер, деловито снующие по залу телевизионщики, аппаратура на страусиных «ногах»‑подставках.

Она уныло изучала пресс‑релиз, лежащий на ее коленях, старательно записывала в блокнот цифры и прикидывала в уме, под каким наиболее забористым заголовком можно подать в газете этот пресный официоз.

Едва‑едва дождалась конца брифинга, накинула шубку и стремглав выскочила в министерский вестибюль сквозь железные ворота‑»пищалки», призванные распознавать замаскированных террористов, покушающихся на спокойствие МВД. У чугунной министерской ограды уже маячили синенькие «Жигули»: Князь, как истый джентльмен, явился на свидание заблаговременно.

– Сереж, а вот и я. – Катя открыла дверцу и села на переднее сиденье.

Мещерский улыбнулся.

– Привет, что‑то ты быстро.

– Быстро? Да я там чуть от скуки не умерла.

– Я приготовился ждать до четырех. – Князь потупил темные глазки, опушенные длинными ресницами. Эти совершенно девичьи ресницы у взрослого тридцатилетнего мужика умиляли Катю. «Ах ты, Скромняга!» – подумала она. Ей тут же представился гном из «Белоснежки».

– Брифинг запланирован по времени так, чтобы информация успела поступить в дневные выпуски новостей, – пояснила она.

– Ясно. Ну что, поехали? – Он повернул ключ зажигания. – Если по Кольцу, то до Ордынки, а затем к метро, так?

– Так. А там я покажу, как проехать.

Катя внимательно изучала свое отражение в переднем зеркальце. Достала из сумочки помаду «Ревлон» и деловито подкрасила губы. В зеркальце она перехватила взгляд Князя.

– Красивая, красивая, – похвалил он, въезжая в потоке машин в туннель. – Я рад, Катенька, возможности наконец‑то поговорить с тобой об очень для меня важной вещи.

«Вот сейчас он признается мне в любви, предложит руку, сердце и титул, и я…»

– Кать, мы отправляемся в экспедицию! Представляешь? Я прямо сам не свой от радости. Столько всего пришлось вытерпеть! – Князь замотал круглой, коротко стриженной головой. – Во‑первых, финансы. Это такая прорва денег! Два джипа, снаряжение, продукты, оплата дороги, бензина, услуг проводника…

Катя вздохнула и вспомнила слова Кравченко: «Вот увидишь, когда ты станешь его женой, он по ночам будет читать тебе отрывки из путевого дневника Миклухо‑Маклая и отчеты о заседаниях Российского географического общества».

– Насилу спонсоров нашли! Компания «Кока‑кола». Условие – на наших джипах будет их фирменный знак, – с воодушевлением продолжал Князь. Он поминутно оборачивался к Кате и совершенно не следил за дорогой. – И все‑таки нам с ребятами тоже пришлось влететь в копеечку. Но ничего, Африка стоит любых денег!

Кстати, мне пришлось отстаивать право на поездку в Серенгети буквально со шпагой в руках. Салазкин из Питера тоже подал заявку. Я его спрашиваю тихо‑вежливо: за каким чертом тебя несет на Лимпопо? Ты же по Арктике и Антарктике все время ползал – на оленях там, на собачьих упряжках. А он нагло так: куда хочу – туда и еду. Сам топай в Антарктику. Амундсен ты наш заполярный. Я ему хотел морду бить, да… В общем, утвердили мою заявку. Но интриги, интриги! – Князь взмахнул рукой и чуть не врезался в грузовик. Взвизгнули тормоза.

– Я буду скучать без тебя, Сереженька, – вкрадчиво сказала Катя. – Привези мне из Африки шкуру леопарда.

– Я тоже буду без тебя скучать, дружочек. Но ведь через полгода я вернусь, а леопарды в Красной книге.

– Тогда шкуру зебры. Будет очень даже эффектно смотреться – такая полосатенькая.

– Попробую. Эх, жаль, что ты с нами не хочешь! А то бы… – Он мечтательно вздохнул. – Сейчас вон буржуа наши на сафари едут. А это чушь. Неделю в стеклянном автобусе – что там можно увидеть? А здесь простор: озера, водопады, Килиманджаро, саванна, океан Индийский… Эх! Тебе бы, как писателю, очень пригодились эти африканские впечатления.

Катя ласково погладила Князя по руке, сжимавшей рычаг переключения скоростей. Он‑то знал, как можно доставить ей наивысшее удовольствие. Писатель… Из всех ее знакомых только Мещерский не подшучивал над ее мечтой стать знаменитой писательницей. «Ты очень талантлива, – говорил он ей. – Тебя ждет успех».

– Может быть, все‑таки и правда тебе поехать со мной, а? – Он предлагал это с самым серьезным видом. – Скажи своим на работе, что ты, в конце концов, писатель, тебе необходимы впечатления и ты едешь охотиться на львов в саванну.

– А мой начальник ответит, что таких Хемингуэев, как я, выставляют из органов в двадцать четыре часа, – засмеялась Катя. – Нет, нет, Сереженька. И потом, там змеи, эти ужасные странствующие муравьи, мухи цеце и людоеды. Нет, я уж лучше подожду тебя в Москве.

Они проехали по Ордынке и свернули к станции метро «Третьяковская». Возле галереи Мещерский по просьбе Кати остановился.

– Тут нет проезда. Тупик. Пойдем пешком.

И они, увязая в нерасчищенном снегу, направились в глубь Лаврушинского переулка.

«Рампа» занимала подвал старинного дома в стиле модерн, располагавшегося неподалеку от Дома Островского. Катя с трудом открыла тяжелую, разбухшую от сырости дверь, и они по крутой лестнице спустились вниз, в вестибюль студии. Мещерский еще ни разу не бывал в «Рампе». С Бергманом он познакомился в «Щуке» на премьере, куда Катя брала его вместе с Вадимом. Бен‑режиссер Князю очень понравился.

В сумрачном тесном вестибюле, где пахло мокрой шерстью и кремом для обуви, было пустынно. У вешалки стояли только два волосатых голенастых парня в джинсах и клетчатых ковбойках.

– Я скажу тебе, Сеня, потому что ты – артист. Настоящий артист. Девяносто шестой пробы, – трагически придушенным шепотом вещал один. – Жизнь – ничто. Наше ощущение жизни – все. Когда я еду до дороге и вижу встречный автомобиль, мне вдруг хочется направить машину прямо в лоб. Понимаешь? Я вижу, ощущаю всей кожей – взрыв, скрежет металла, звон стекол, сноп пламени. Все горит: асфальт, деревья, трава… И я горю, Сеня…

– Так нельзя, Вань, – утешал его собеседник. – Эти ощущения… Сходи‑ка ты к психоаналитику. Хочешь, подкину адресок?

– У меня есть психоаналитик. Жесткий последователь Фрейда. А что толку, Сеня? Едва его пациенты заикаются о том, что помышляют о самоубийстве, он сразу требует плату за пропущенный сеанс. Нет, все это не то, – вздыхал Ваня, встряхивая гривой каштановых волос. – Душа обязана почувствовать вкус жизни. Вкус, понимаешь? Ее соль, ее боль, ее сладость. Только тогда она сумеет адекватно отразить свои переживания на сцене. А разве они это понимают? А? Разве им это доступно? Катя бочком проскользнула мимо философствующих актеров. Мещерский последовал за ней, он то и дело оборачивался.

– Они все так здесь говорят? – шепнул он в изумлении.

Катя кивнула.

– А я думал, что так изъясняются только книжные герои.

– Они, Сереженька, и есть книжные герои. В их лексиконе полный набор готовых фраз из самых разных пьес. – Катя открыла дверь в зрительный зал.

Они с ходу окунулись в театральный мирок: сумрачная прохлада маленького партера, запах пыли, старых кулис, застоявшегося пота, духов. Ярко освещена была только сцена. Да еще в проходе пятого ряда горела канцелярская лампа на столике, заваленном бумагами. За столиком спиной к залу, лицом к сцене сидел Борис Бергман. Щуплая миниатюрная девица в трикотажном брючном костюме – явный помреж по виду – погрозила вошедшим пальцем и указала на кресла.

– Давай пока посидим, не будем им мешать, – шепнула Катя. Они укрылись в дебрях галерки.

– Не получается, не могу… Кого вообще интересует ваше настроение? Что, зритель приходит в театр ради вашего настроения? Он приходит в театр ради настроения Отелло, Макбета, Гамлета, – хрипло ворчал Бергман. – Они интересны зрителю. Они, а не вы. – Ворчание его относилось к двум молодым актерам, уныло слонявшимся по сцене в свете прожектора. – Наша профессия, дорогие мои, и состоит в том, чтобы забывать все личное: все эти «не могу», «устал», «не хочу», «не получается», и играть, играть, несмотря ни на что, едва только открылся занавес! Эх вы, да разве великий Лоуренс Оливье когда‑нибудь ставил свое творчество в зависимость от своих личных невзгод?

В сорок седьмом, когда у его жены Вивьен Ли начались проблемы с психикой, знаете ли вы, что пережил этот человек? Однажды они сидели за ужином в гостиной, – вдохновенно вещал Бен. – Вы можете себе представить, как они выглядели, какая пара! Боже мой, какая пара! И вдруг у нее начался припадок. Она завизжала и вонзила вилку ему в руку. А потом у нее сделались судороги. Вы можете вообразить, с какими прелестями связана эпилепсия, мне не надо вдаваться во все физиологические подробности. А он держал ее в своих объятиях, успокаивал. А вечером уже играл в «Олд Вике» короля Ричарда Третьего, и театр плакал! Плакал и ревел от восторга! А где было сердце Оливье в это время, когда он выходил на свои поклоны публике? А?

И потом, когда Вивьен Ли уже лежала в нервной клинике, когда ее больной рассудок заставлял ее выкрикивать мужу оскорбления, угрозы, когда она до крови кусала ему руки, когда он пытался дать ей лекарство, замечали ли зрители его кровь, его боль, его отчаяние? Нет! Напротив. Все критики, все его биографы признают, что этот гениальный актер играл в тот ужасный для себя год так, как он не играл никогда прежде.

После «Ричарда Третьего» его называли Великим Оливье. А какой ценой досталось ему это величие? Какой, я вас спрашиваю? – Бен махнул рукой на повесивших головы актеров. – Я все понимаю, ребята. Но и вы поймите: «Снегурочка» – языческая пьеса. И вы обязаны дать почувствовать зрителю это язычество. «Не могу» – это не разговор. Идите, отдохните, подумайте. Я объявляю перерыв на тридцать минут. Потом будем прогонять всю сцену заново.

Актеры, тихо переговариваясь, удалились за кулисы. Катя окликнула Бена.

– Ой, ребята, привет. А мы тут отношения выясняем. – Он улыбнулся, пожимая руку Мещерскому.

– Борь, нам столько надо тебе рассказать, – начала Катя. – Ты просто не представляешь, что произошло.

– Идемте в костюмерную, там и поговорим, а то здесь сейчас начнутся танцевальные репетиции. Верочка, тридцать минут в твоем распоряжении! – крикнул он девице в трикотаже. – Ставим «Снегурочку», Катюш. Давно я о ней мечтал, это ж с ума сойти, какая пьеса! – говорил он, ведя их по тесному коридору, начинавшемуся за кулисами. – Старик Островский сорок лет писал о своем Замоскворечье, искал типажи – купцов, охотнорядцев, приказчиков, чиновников, – в общем, своих современников, бичуя пороки, поучал, читал мораль. А в семьдесят лет вдруг взял да и сочинил весеннюю сказку о любви! Вот ведь чудеса! – Он мечтательно вздохнул. – Весна, весна на дворе. О, этот пьяный воздух марта! Мы тут с нашими даже в лес ездили, чтобы ощутить на природе дух языческой Масленицы. Дух подтаявшего снега, мокрой хвои, смолистой коры…

Катя и Мещерский украдкой переглянулись. Бергман говорил слишком поэтично. Катя чуть прикрыла глаза – что делать, режиссер «Рампы» всегда такой.

– Слушай, Кэтти, может быть, подашь мне дельный совет, а? Ну, помнишь, как в конце последнего действия говорится: «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря…» – Бергман распахнул дверь и пропустил их в костюмерную, одновременно служившую и раздевалкой и гримерной. – Располагайтесь вот здесь на диване. Вот. Дело в том, что я уже неделю бьюсь над этой фразой. Печальная кончина Снегурочки – она тает. На сцене это чертовски трудно организовать. Но все‑таки можно: светоэффекты, лужа воды, девичье покрывало. Но вот «страшная погибель Мизгиря»! Это для меня камень преткновения. Как добиться, чтобы зритель почувствовал этот страх? Как?

– У Островского Мизгирь, кажется, бросается в озеро? – спросила Катя.

– Но это же происходит за сценой! Зритель просто констатирует факт: был Мизгирь, торговый гость, и нет Мизгиря. Но где же здесь вложенный в эту фразу Островским ужас, трагедия? Ведь гибели‑то главного героя зритель не видит. Зритель – не очевидец событий, вот что обидно.

– Может быть, поставить действие так, что он вонзает себе нож в сердце? – вдруг робко предложил Мещерский. – Тогда все произойдет прямо на глазах публики. Можно даже переборщить с красными чернилами. Лужа крови на сцене – это ли не впечатляет?

– Кровь на сцене? – задумчиво переспросил Бергман. – Ну нет, это как‑то уж чересчур. Слишком натуралистично. Я вообще не переношу вида крови. Мизгирь умирает ради любви. Это должно вызывать у зрителя слезы, а не тошноту.

– Борь, к сожалению, мы сообщим тебе сейчас нечто такое, что и слезы… и тошноту… ну, в общем… – Катя запнулась, а затем, собравшись с духом, начала рассказывать обо всем, что ей удалось узнать в Каменске.

Смуглое лицо Бергмана посерело.

– Ужас! – прошептал он, когда Катя умолкла. Встал и в волнении заметался по костюмерной. – Кто же с ней сотворил такое, а?!

– Кто! Следствие только началось, прокуратура дело возбудила. Вас всех будут допрашивать.

– Да ради Бога, только что мы сможем сказать? Эх, Светка, Светка, что же с тобой, девочка, случилось? Где же его искать, этого подонка? – Его трясло, словно в лихорадке.

– Слушай, Борь, а Лавровский здесь не объявлялся? – осторожно спросила Катя.

– Толька? Нет. А ты его разве на куртуазниках не видела?

– Да видела, только… Ему оперы из Каменска повестку оставляли, а он почему‑то не явился, даже следователю не позвонил. Здесь сейчас нет никого, кто бы мог сказать, где его можно найти?

Бергман задумчиво почесал сизоватый бритый подбородок.

– Посидите‑ка здесь минуточку. Я сейчас Ваню Полетаева поищу. Он царя Берендея играет, следующая сцена по плану – как раз его. Должен уже подойти. – Бергман стрелой выскочил из костюмерной.

– Странно, что они ставят именно «Снегурочку», – заметил Мещерский тихо.

– Почему? – Катя задала вопрос машинально, она напряженно думала.

– Ну, сейчас все больше какие‑то навороты в моде: жизнь подвальная, героиня, философствующая на унитазе, постельные сцены из жизни бомжей. А тут Берендеи, Снегурочки, любовь… Классика, в общем. Несовременно. – Голос Князя дрогнул.

– Красиво, нежно. Иногда хочется, как верно замечали наши предки, «воспарить душой». Бен – романтик. К тому же он просто помешан на сказках и мифах. Еще на третьем курсе он поставил «Дикого охотника» – баллада есть такая старонемецкая. И знаешь, как поставил!

– Возьми меня с собой на премьеру «Снегурочки», ладно? – попросил Князь.

– Конечно, возьму. Только если ты к тому времени не уедешь в свой знойный Серенгети.

– Но ведь я вернусь.

– А, ну тогда конечно…

– К тебе вернусь, Катенька, я…

Появился Бергман. Следом за ним в костюмерную, точно смерч, влетел тот самый долговязый парень Ваня, рассказывавший своему собеседнику о тяге к самоуничтожению в автокатастрофе.

– Так, значит, Светку убили?! – выпалил он прямо с порога. – Кто?! Где он?!

– Тише, Ваня, тише. Они не знают, следствие только началось, – успокаивал его Бен. – Ты вот лучше скажи, куда Лавровский запропастился?

– Лаврик? Да откочевал куда‑то. Дома его нет. Я ему и вчера, и позавчера названивал.

– То есть как это откочевал? А его контракт? А театр? – Бен возмущенно засопел.

– А может, квасит у какой‑нибудь подружки, – хмыкнул Полетаев. – Он ведь расслабляется время от времени. Ты же знаешь.

– Простите, а вы не могли бы подсказать, где он чаще всего бывает? – спросила Катя. – Вот он называл нам одного человека. Павел, Павел…

– Пашка? Могиканин? Вот, точно! Может, он у него на якорь встал. В мастерской. У Пашки деньги появились, он очередную статую толкнул на выставке. Скорее всего, празднуют.

– А где он живет?

– Могиканин? Да обычно в мастерской и живет. – Полетаев заулыбался. – Он, когда работает, встает в шесть утра и иногда даже есть забывает. Ну так Роден, Эрнст Неизвестный же! Мастерская его в старом цехе на Котельнической набережной. Там консервный завод накрылся, так Строгановка сняла в цехах помещения под свои студии. Там крыша стеклянная, света много, просторно и мусорить можно сколько душе угодно. Все условия для работы. Они там даже отливают кое‑что сами. Кустарно, правда, но для эскизов сойдет, – рассказывал он.

– А как найти этот цех? Как туда добраться? – деловито осведомился Мещерский.

– Несложно. Дом на набережной высотный проедете и вдоль реки. Там будут все домики, домики, а затем фабрика старая с трубами. Мимо нее, следующее здание и в глубь двора. Цех номер три. Да там богема, народу полно всегда: художники, мазилы. «Улей» вся эта канитель называется. Спросите любого – сразу вам мастерскую Могиканина покажут.

– А как его настоящая фамилия? – не отставал Князь.

– Могиканин и есть настоящая, – усмехнулся Полетаев. – Это его псевдоним. Все давно привыкли, зовут только так. Настоящую‑то, я думаю, он и сам уж забыл.

– Может быть, ему можно позвонить в мастерскую? – спросила Катя по своей репортерской привычке.

– Там нет телефона. Да так езжайте! Только с утра надо. Утром он всегда там торчит, а вечером или по друзьям, или по Арбату шляется, – сказал Полетаев, поднимаясь с дивана. – Ну ладно. Мне еще переодеться надо для репетиции. Вы меня в курсе держите насчет Светкиного дела. Я с этим гадом сам разберусь, когда дознаюсь. Никакой милиции мне для этого не потребуется. – Он стиснул костлявый кулак и продемонстрировал его недошитому костюму боярина, висящему на двери костюмерной.

Бергман проводил Катю и Мещерского до вестибюля.

– Ребята, звоните. Мы все поможем, чем сможем, – сказал он на прощание. – Если Лавровский объявится, передадим, чтоб срочно связался со следователем в Каменске. Ты мне, Катюша, напиши его телефон и фамилию.

Катя написала.

– Спасибо, Борь! – Мещерский крепко пожал ему руку. – Это просто чудесно, что ты сейчас задумал ставить «Снегурочку». Удачи тебе…

– Сегодня к Могиканину не поедем, – решила Катя, когда они возвращались к машине. – Пять часов уже. Темнота. Ищи там этот «Улей» в подворотнях. Мы туда с тобой, Сережа, на днях соберемся. Я тебе позвоню.

– Как скажешь, – покорно ответил Мещерский.

Катя вздохнула: Князь был существом покладистым, не то что…

Date: 2015-07-25; view: 315; Нарушение авторских прав