Последняя ночь

«Прости меня, моя любимая, моя дорогая мамочка. Прости меня и не старайся понять, потому что это невозможно, потому что я сам себе ничего не могу объяснить. Иногда мне кажется, что все это происходит не со мной. Но получается, что по‑другому быть не могло. Нету больше папы, теперь нет и меня, но у тебя осталась Настя, помоги ей. Если не смогли мы выжить все вместе, то помоги выжить ей. Она умная и красивая. Когда все закончится и вас оставят в покое, уезжайте как можно дальше и начинайте там новую жизнь. И скажи ей, чтобы не винила себя, и ты себя не вини. Конечно, я думал о вас, когда шел на все это, но не из‑за вас я сделал то, что сделал. Передо мной сейчас лежит та последняя фотография, когда я приехал к вам перед Новым годом. Сейчас я знаю, что папа тогда уже все знал, но все равно на фотографии мы все такие счастливые. Это был наш последний счастливый день вместе. Я уверен, что у тебя есть эта фотография. Я хочу остаться в твоей памяти таким, как на этой фотографии. Я не знаю, какому богу молиться, чтобы это была последняя беда, которая придет к вам. Прощай, моя любимая, моя родная мамочка. Прощай и прости…»

Алексей посмотрел на часы. Шел одиннадцатый час. Он и не заметил, как стемнело. В голове дурным боевиком мелькали сцены того, что должно будет произойти уже завтра. Мобильный телефон завибрирует сообщением. Сердце непривычно тяжело ухнет в груди, подтолкнув к голове избыток крови, и забьется быстрее обычного, так, что будет чувствоваться каждый удар. Он нажмет на клавишу и прочтет сообщение: «Время». Время умирать. Вот как это – умереть через полчаса в такой теплый солнечный день, в двадцать пять лет, посреди этой беззаботной толпы, когда твоя девушка не может дозвониться тебе из Лондона и, наверное, думает, что ты загулял и поэтому не отвечаешь на ее звонки. И мать с сестрой прочтут в газетах и увидят по телевизору и, может быть, еще не будут знать, что это он, но обязательно узнают потом, уже получив его письмо, что он – это не он, а совсем другой человек, только с тем же именем, а он – их сын и брат – погиб в автомобильной катастрофе, и это они будут говорить на допросах. Им придется трудно, но потом их оставят в покое, и Кате придется трудно, она ничего не сможет понять, даже письмо ей не разрешили написать, даже коротенькое сообщение, чтобы не подвергать риску. Так заканчивается жизнь. Внутри все хочет жить, и даже сердце бьется быстрее. Может быть, так и надо уходить из жизни, когда сердце бьется сильнее, чем обычно? И уж точно надо выходить из ресторана. Вот эта пара, которую он пропустит в дверях, красивая девчонка, меньше чем через полчаса может оказаться в кровавом месиве из человеческих тел и искореженных автомобилей. Не спеши, девочка, попроси его купить тебе цветы и выбирай подольше, щупай бутоны, не обращай внимания на его раздражение, потом он всю жизнь будет вспоминать, как спас тебе жизнь.

На площадке перед рестораном наряженная клоуном девушка играет с малышами. Они гоняются друг за другом по площадке и деруться воздушными шариками, вытянутыми в подобие мечей. Алексей выйдет за ограждение, повернет направо и остановится возле своей машины. Девушка на BMW притормозит, ожидая, что он уступит ей парковочное место. Почему так остро врезаются в память эти детали, ничего не значившие до сегодняшнего дня?! Потому что он увидит их в последний раз. Останется ли он сам в эти последние полчаса его жизни в памяти того, кто наблюдает за ним? Отъедет и освободит место девушке – она приветливо махнет рукой. На узкой дороге, где только‑только разъехаться двум машинам, сразу образуется пробка. Но никто не будет сигналить, никто никого не будет торопить. Это другой мир и другие отношения. Ну как можно сердиться на эту девушку из BMW – вот она выйдет из машины, поправит солнечные очки, наклониться за сумкой, копна волос накроет плечо, гладкие, стройные загорелые ноги на мгновение покажутся и тут же скроются под цветастой шелковой юбкой.

Направо, еще раз направо, вот она – очередь на выезд на шоссе, которое только что перекрыли. До выезда будет машины на три больше, чем в идеальном сценарии, который десятки раз проигрывали на компьютере, но это все будет в пределах допустимых долей секунд. Алексей выйдет из машины, неторопливо откроет багажник и достанет большой кейс цилиндрической формы. На помощь гаишнику, перекрывавшему движение, лениво подкатит первая Audi охраны и загородит часть выезда на шоссе. Это будет обычный рублевский ритуал – никто не напрягается, местные жители давно изучили правила игры. Алексей положит кейс на сиденье пассажира, откроет и достанет оружие. «Теперь, наверное, не разрешат никому ездить с затемненными стеклами». Откроет деревянный ящик, достанет округлую, как литровая бутылка вина, ракету. Щелкнут зажимы пускового устройства. Еще две Audi так же лениво, как и первая, подопрут уже остановленные автомобильные очереди в обоих направлениях. Останется минут пять. Удары сердца будут отдаваться в голове. Ему бы дали больничный с таким давлением. Правая рука приростет к оружию. Он увидит, как метрах в двадцати из очереди станет медленно выползать черный Hummer. Как только он включит поворотник, делая вид, что разворачивается, а потом резко рванется вперед, надо будет начинать… Раз за разом он прокручивал эти сцены, пока пульс постепенно не стал приходить в норму.

Это была его последняя ночь, и эту последнюю ночь суждено было провести в глухом недостроенном доме на окраине какого‑то дачного поселка. В доме с ним был только Иван. В комнате – письменный стол, диван, неподключенный к антенне телевизор, DVD‑проигрыватель, на полу аккуратной стопкой сложены японские и южнокорейские боевики. Ахмед всегда все продумывал до мелочей. Час назад Иван спросил, хочет ли он чего‑нибудь, ну там телок, или водки, или дури, чтобы поспать нормально. Он выглядел почти заботливым и разговаривал с ним как с равным, без своего обычного сержантского наезда. «Тебе надо расслабиться и выспаться, завтра рука должна быть твердой, давай телок вызову, отпетрушим по паре и расслабишься…» – ему явно не хотелось оставлять Алексея в эту последнюю ночь наедине с самим собой.

– А что, – спросил Алексей, – тебе тоже расслабиться надо? Я думал, ты профессионал, тебе все по херу…

– Ну профессионал, – без обиды ответил Иван, по привычке усаживаясь на корточки у недокрашенной стены, – так человек же, очко‑то не каменное. Давай выпишем… Хочешь мулаток или азиаток, или и тех и тех, оттянемся, потом поспим…

– Иван, а ты много людей убил? – только сейчас Алексей понял, что вся эта забота была не о нем, а о себе, это Ивану хотелось водки и телок, чтобы не в одиночку продираться сквозь эту короткую майскую ночь, потому что и для него она могла оказаться последней – если не на белом свете, так на свободе.

– Ну тебя на хер, – беззлобно ответил Иван. – Если что надо, скажешь, – и вышел из комнаты, неплотно прикрыв дверь.

– Я на участок выйду, – крикнул ему вдогонку Алексей и, не услышав ответа, взял с дивана кожаную куртку и пошел мимо закрытых дверей, мимо кухни, лестницы, к выходу из дома.

– Фонарь возьми, – крикнул откуда‑то сверху Иван, – около двери лежит. А то ноги в темноте переломаешь.

Это было справедливое замечание. Несколько часов назад, когда приехали, Алексей увидел, что участок соток в тридцать представляет собой поле битвы за журнальную красоту, и битва эта, судя по многочисленным признакам, шла с переменным успехом. Но при этом около недостроенной беседки все же был травяной покров и несколько нетронутых рукой ландшафтных дизайнеров старых деревьев. Алексей зашел в беседку, подсвечивая себе фонарем, и уселся на деревянную лавку. «Надо было чаю с собой взять», – подумал он – вдруг захотелось крепкого горячего чаю с сахаром. Но не хотелось возвращаться в дом и сталкиваться с Иваном.

В последний раз они с Катей тоже вот так сидели в беседке другого дома, ставшего на время его жилищем, недели три назад. Было намного прохладнее, она куталась в плед и плакала. А перед этим она сидела в комнате на диване, пристроив ноги на журнальном столике, а он, вместо того чтобы привычно любоваться каждым ее движением – тем, как внимательно разглядывает лак на ногтях, гладит коленку, ласкает щекой собственное плечо, – думал, как скажет эти ужасные слова, уже несколько дней перегнивающие внутри, и все не находил сил. В комнате повисла тяжелая тишина, он физически ощущал эту холодную тяжесть и, как в детстве, в который уже раз пытался досчитать до десяти, чтобы произнести первое слово.

– У тебя неприятности? – помогла ему Катя. – Если у тебя неприятности, скажи. Ты, конечно, самый‑самый супермен, но у всех бывают неприятности, скажи…

– Да, – выдавил Алексей первое слово. Она сползла вниз по дивану, чтобы через стол ногой можно было коснуться его коленей.

– Эй, давай говори, что там у тебя – нефть в цене упала, ипотечный кризис, что еще, говори. Ты разорен, ты теперь бедный, мы будем жить в шалаше и кушать по утрам овсянку? Говори, не молчи.

– Боюсь, что хуже, Катюша.

– Это со здоровьем? – Теперь она, кажется, стала серьезной.

– Нет. На меня наехали. Причем очень жестко.

– Это опасно? – Он молча кивнул головой. – Кто?

– Тебе лучше не знать. И, самое главное, тебе лучше уехать.

– Леша, ты с ума сошел? При чем здесь я? Куда уехать? А как же ты? Я никуда не уеду без тебя. Давай уедем вместе.

– Катя, послушай меня внимательно.

Она убрала ноги со стола и прикрыла колени полами длинного халата. Она готова была возражать любому его слову, просто ждала, когда он закончит говорить.

– Послушай меня. Нет ничего на свете, чего бы я хотел больше, чем уехать с тобой. Куда угодно и на сколько угодно, но сейчас это невозможно. Меня никуда не выпустят. Я пропустил момент, когда можно было почти все отдать и выйти. Сейчас уже есть уголовное дело – меня не выпустят.

– Почему… – начала она и не закончила, увидев его таким, каким не видела никогда.

– Прости, я думал, что справлюсь, и не хотел тебя тревожить. Приходится говорить сейчас. Мой телефон давно прослушивается, значит, у них есть и твой номер и все данные на тебя. И они понимают, что ты – мое слабое место. Одна мысль о том, что с тобой может что‑нибудь случиться… и я готов подписать любые бумаги. – Говорить это было легко, он не врал, Катя знала это, и оттого ей становилось по‑настоящему страшно. – Пока ты здесь, у меня связаны руки. Я ничего не могу предпринять, потому что боюсь за тебя. Мне нужно разобраться со всем этим. Мне нужен примерно месяц. Поэтому я и хочу, чтобы ты уехала. Завтра.

– Месяц? Завтра? Куда? Леша, что ты говоришь?! – Она встала с дивана, села на ковер, обхватив руками его колени. – Почему вдруг? Ведь ты же не занимаешься ничем таким?

Что мог он сказать ей, кроме того, что уже сказал? Эта так похожая на правду ложь привычными словами слетала с его языка, привычными, потому что не о том же ли самом говорили за каждым третьим столиком любого дорогого московского ресторана, и бедная влюбленная Катя, так легко поверившая в сочиненную ею же самой сказку, ни разу всерьез не поинтересовалась, чем он там на самом деле занимается… Привычными стали эти слова, но каждый раз для человека, слушавшего или произносившего их, с этих слов начиналось разрушение окружающего мира, и редко какой домик мог выстоять под внезапными порывами ветра. При этом постепенно осознаваемая Катей беда была бесконечно дальше от беды настоящей, чем от вчерашней счастливой и беззаботной жизни. Только сейчас глубина пропасти, к краю которой он подвел ее и чуть не спихнул вниз, стала открываться ему. Так было жалко ее и так было стыдно самому. Ведь знал же, что все будет так, ведь по‑другому и быть не могло! Нет, не знал, слабо оправдывался, гладя ее по вздрагивающей от всхлипываний голове, как можно заранее знать, что так полюбишь, и в какой же момент бросить все: пока просто хорошо и весело, или когда понял уже, что полюбил, но не знал, любит ли она, или когда знал уже да скрывал ответ? Другому целая жизнь дана на встречи, ошибки и исправления, а все люди ошибаются, снова и снова, и женятся, и разводятся, и чуть не до самой старости, а ему на все его большие ошибки меньше года и отвели, куда же успеть. Виноват, ох как виноват, и перед кем теперь оправдываться, что не со зла…

– Давай выпьем, – сказала Катя, – и поговорим нормально. Ты что будешь?

– Не знаю, – сказал Алексей, – что там есть покрепче?

– Водки?

– Да ну, нет. Водку закусывать надо.

– Хочешь текилу?

– Давай, здорово. Лимон порежешь?

– Порежу, – она шмыгнула носом и вытерла лицо рукавом халата. – Лед нужен?

– Нет, спасибо.

– А ты знаешь, кстати, что всю эту хрень с лаймом и солью придумали специально, чтобы лохов привлечь, когда текилу эту раскручивали? В Мексике ее просто так пьют и ни про какие «кусни‑лизни» ничего не слышали!

– Ты была в Мексике? – Господи, только бы она успокоилась и не начала дальше допытываться.

– Да нет, просто знаю. За что пьем?

Он молча пожал плечами.

– Ладно, тогда я скажу. Ты очень сильный, Леша, пусть эта сила никогда не оставляет тебя.

– Спасибо. – Трудно было пожелать чего‑то более нужного. Пусть оставшиеся силы не оставят. – За нашу любовь, и пусть сдохнут все, кто ей хочет помешать!

– Нет, давай за любовь отдельно и отдельно за то, чтоб сдохли.

– Ты не добрая.

– Я сейчас очень недобрая.

– Тогда за тебя, моя красавица. За добрую и за недобрую.

– За город Лондон, в котором я буду ждать тебя и в котором мы встретимся! И еще… за то, чтобы сюда больше никогда не возвращаться! Давай за это!

– Ты нормально, Катюша? – спросил он после пятой или шестой стопки, и это был совершенно лишний вопрос, потому что алкоголь дает полную анестезию только в результате последующего сна, а во всех других случаях анестезия получается местного характера, проходит быстро, и боль возвращается. Болит, может быть, и не сильнее, чем до первой рюмки, но пока пьешь, о боли забываешь, а потому по возвращении она кажется более сильной. – Пойдем на улицу, – сказал Алексей, помогая ей подняться со стула. – Тебе свежий воздух не помешает.

И вот они сидели в беседке, и Катя уже ничего не говорила, а только плакала. «Мне… надо… выплакаться, – с трудом разбирал он слова, – ты не думай… я потом смогу… разговаривать… мне только надо… все выплакать».

Обычно физические страдания одерживают победу над душевными, и то ли Катя окончательно замерзла, то ли холод заморозил слезы внутри и превратил их в льдинки, которые не скоро теперь и растопятся, но плакать она перестала. Они вернулись в дом и пили на кухне горячий чай с медом, и не было уже разговора: «Нет, почему, никогда», а был тоже очень грустный, но куда более простой разговор о том, «как».

– Ты улетаешь завтра днем, гостиницу я забронировал, ту самую, которую ты хвалила. На работе придумаешь что‑нибудь. Я тебе дам кое‑какие документы. Ты их отправишь по адресу, когда я тебе скажу. Ни о чем меня не спрашивай, просто делай, как я говорю, и все будет хорошо.

– Будет хорошо? – грустный недоверчивый взгляд.

– Будет хорошо, – не глядя в глаза, чтобы не выдать себя. Как невыносимо трудно лгать единственному любимому человеку в их последний вечер вместе. Когда‑нибудь, когда его уже не будет, она вспомнит этот вечер и все, что говорили, и он уже никогда не сможет ей ничего объяснить. – О деньгах не беспокойся, я перевел тебе на счет в «Сити‑банке» и еще на новый счет, который ты открыла. Хватит больше чем на месяц, точно.

– Ты же сказал, месяц – максимум, – вскинулась на эти слова Катя.

– Да, месяц – максимум. Это я просто так сказал, извини. Купи там себе сим‑карту и перешли мне номер вот сюда. – Он протянул ей бумажку с номером мобильного телефона. Она взяла ее, взглянула на цифры и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Я все сделаю, как ты говоришь. Но ты обещаешь, что через месяц мы увидимся – здесь или там?

– Обещаю.

– У меня очень красный нос? И, наверное, все лицо опухло. Пойду умоюсь.

Все, на сегодня самое тяжелое позади. Каждый следующий день до конца, сколько еще ему суждено до этого конца прожить, будет тяжелее предыдущего, но сегодня впереди еще осталась последняя ночь с Катей. Завтра будет завтра. И завтра он найдет силы, как нашел их сегодня.

Он вспомнил свой разговор с Ахмедом, когда тот узнал о Кате. Каждой встречей Ахмед пытался укрепить его решимость, какую бы тему он ни затрагивал – религию, политику, историю, литературу, – цель всегда была одна: поднять сознание Алексея на ту высоту, с которой все происходящее и то, что должно случиться, будет выглядеть совсем по‑другому, где искалеченные трупы – и не трупы уже, а телевизионный репортаж, а пистолет – экспонат в музее, и сам ты – не отверженный обществом преступник, а надпись на камне под не успевшими увянуть цветами и строка в учебнике истории. В тот день тема его лекции была «Россия как родина терроризма».

– Об этом сейчас никто не говорит, но первые террористы появились в России, – терпеливо отвечал Ахмед на вопросы, которые никто не задавал. – Достоевского читал «Бесы»? Вот он первый все написал про это. Но его не поняли.

– Почему? – спросил Алексей, чтобы поддержать разговор. Он знал, что Ахмед все равно не остановится, пока не выскажет все, что приготовил на сегодня. – И до Достоевского убивали. Я по истории не очень, но во Французскую революцию сколько голов поотрубали, да и раньше. Цезаря вон когда убили – две тысячи лет назад, при чем здесь Достоевский?

– Вот ты и повторяешь то, что все говорят, а тебе, с твоей головой, надо свое понимание иметь, а не чужое.

– Свое, а не твое, – не удержался Алексей. Так хотелось иногда увидеть, что там, за этой маской мрачного горца, бесстрашного революционера.

– Свое, – Ахмед сделал вид, что не обратил внимания. – Слушай меня. Люди убивали других людей с тех пор, как появились на этом свете. Люди убивали других людей по политическим мотивам с тех пор, как появилась политика. Это правда. Так убили Цезаря, так убили Павла I, так убили Марата, других тоже… ты знаешь, кто такой Марат?

– Только Сафина знаю Марата.

– Понял. Марат был одним из лидеров Французской революции. Его заколола женщина в ванной. Это было заказное политическое убийство.

– Тогда при чем здесь Россия и Достоевский?

– А при том, что в России в середине девятнадцатого века группа людей в первый раз открыто заявила, что если для достижения цели, то есть убийства одного человека, придется убить еще десять или сто, то они на это пойдут, то есть, другими словами, они сказали, что цель оправдывает средства. И не раз это доказывали. Знаешь, сколько покушений было совершено на Александра II? Семь. Из них как минимум четыре с неизбежными жертвами среди мирного населения. Взрывали поезд – царь жив, люди погибли. Взрывали Зимний дворец – царь жив, люди погибли. И когда взрывали, то знали, что люди погибнут, потому что нельзя так взорвать поезд, чтобы одного царя убить. В этом и есть разница между убийством и террором. И с тех пор Россия уже не останавливалась. Сначала бомбы кидали – на единицы счет шел, а в революцию уже на тысячи, а потом на сотни тысяч. Антоновский мятеж знаешь?

– Нет.

– Целые деревни бомбили и газами травили. Дальше я уже не говорю. И никого никогда не осудили за то, что сотни и тысячи мирных людей погибли. Только ордена давали. Не было у вас своего Нюрнбергского процесса.

– И что? Ахмед, ты это к чему?

– Это я к тому, – Ахмед устало откинулся в кресле, – что русские и американцы – последние люди на свете, которые что‑то кому‑то могут предъявлять по поводу террора.

– А Америка‑то при чем? – он спросил и подумал, что зря спросил, и стало стыдно за этот глупый вопрос. Ахмед это понял и не стал отвечать, но продолжил свою лекцию, которая, как и любая другая его лекция, должна была иметь вполне прагматическое завершение.

«От него исходит такая сила, – думал Алексей, – даже сейчас, когда он кажется таким усталым и безразличным, и сколько раз уже он повторял все эти проповеди, и такая сила убеждения – откуда это?»

– Я всегда говорил тебе, – продолжал Ахмед, будто читая его мысли, – люди, которые отдавали свою жизнь, верили, что могут изменить мир. Те, которые за ними шли, тоже верили. Потом тех, кто верил, что можно изменить мир, почти не осталось, потому что мир и сам по себе стремительно изменился, да только не в ту сторону. И тогда им на помощь пришел Аллах: или ты веришь в свое дело, или ты веришь в Аллаха. А я верю и в свое дело, и в Аллаха, поэтому я вдвое сильнее. Таких, как я, победить трудно.

– Ну объясни мне еще раз, в чем твое дело? В чем твоя миссия? Давай, объясни.

– Я готов объяснить, но готов ли ты принять? Мир болен, тяжело болен, думаю – неизлечимо болен. Люди разделились на тех, кто хочет только потреблять – все больше, больше, всё, до чего дотягиваются руки, все, что видят глаза. Поколение за тобой – это уже почти поколение роботов, за ними будет поколение роботов – у них не будет своих мыслей, своих желаний. Другая часть – хочет просто выжить, но как только выживет – захочет потреблять. Пока понятно?

– Пока понятно. Непонятно, чего хочешь ты.

– Я доктор, который хочет вылечить этот организм, если это еще возможно. Отрубить все зараженные члены, умертвить все зараженные клетки, сберечь то, что есть здорового.

– С организмом понятно, хотя он скорее всего в результате такой операции умрет. С миром не очень понятно. И с шестью миллиардами.

– Без операции точно умрет, а разрешение на операцию спрашивать не у кого. Про шесть миллиардов – вот что скажу. Это шесть миллиардов полуроботов, а скоро будет десять миллиардов роботов. Ты посмотри, что показывают по телевизору, что в газетах пишут, журналах. Это можно только взорвать и построить заново, это ремонтом не исправить. Я тебе сейчас простую теорию изложу. Умных людей на свете больше не становится, образованных – да, умных – нет. Сколько их было три тысячи лет назад – столько и сейчас. Тогда они встречаться могли, разговаривать, в гости друг к другу ходить, потому что их было мало, но и людей вообще – мало. Потом людей стало много, потом – очень много, а умных осталось столько же. Вот тебе сколько лет, двадцать пять? А ты за свою жизнь по‑настоящему умных людей сколько видел? Думаю, я – не первый, но точно не больше, чем второй. А ты ведь в больших городах живешь, образованный, все твои знакомые – тоже образованные. Что, не так?

– Так, так, Ахмед, так, – раздраженно ответил Алексей, – связи не вижу. В чем твоя миссия? – и напоролся на холодный стальной взгляд.

– Моя миссия – уничтожить тех, кто установил этот миропорядок, и объединить тех, кто способен мыслить и в мыслях своих не остановится у проведенной черты.

– И как ты собирать их будешь? Через Интернет?

– Интернет – говно, – раздраженно сказал Ахмед. – Самое сильное средство по превращению людей в роботов. Люди соберутся вместе, потому что поймут, что нет другого выхода, если они хотят для своих детей мира людей, а не роботов.

– А если они не хотят? – на этот раз вполне серьезно спросил Алексей. – Тогда что? Найдешь детей четырнадцатилетних, разошлешь их по подземным переходам, нажмешь кнопку – на тебе, первая стадия очищения мира от роботов. Так, что ли? Что ты будешь делать, если люди хотят жить так, как хотят?

– Люди – это кто?

– Просто люди.

– Твои люди – Америка и Западная Европа, и то без эмигрантов, и Россия, пока цена на нефть хорошая. Это ты двадцати процентов не наберешь.

– Но проблема, Ахмед, в том, что остальные восемьдесят хотят жить, как эти двадцать, а не так, как хочешь ты.

– Ты умный, – сказал Ахмед, – ты очень умный, наверное, таким воспитал тебя отец. Но ты плохо знаешь историю. Побеждают те, кто больше хочет победы и готов всем пожертвовать ради победы. Так большевики победили у вас в семнадцатом. Их была кучка, а они взяли власть. Нас больше, мы сильнее. Если с нами такие люди, как ты, значит, они обречены. Такие, как ты, – их будущее, но ты с нами.

– Ты знаешь, почему я с вами, и в другой ситуации…

– Знаю, Алексей, знаю. Все знаю. Но ты сейчас со мной, а не против меня, и если твоя история станет известна миру, таких, как ты, будет много. Их сердца сейчас сжигает бессильная злоба – они найдут ей выход.

Всегда было одно и то же: чем больше слушаешь его, тем меньше желания спорить, тем меньше сил опровергать. Это не было похоже на гипноз, он не подавлял твою энергию, он умелыми тонкими лазерными лучиками выжигал новый канал ее движения, чувствовал, когда надо остановиться, и назначал дату следующего сеанса. Наверное, у него были разные методы для массового и индивидуального лечения. И, наверное, на Алексея он тратил больше времени и сил, чем на кого‑либо.

– Я ждал, что ты скажешь сам, но ты не говоришь. Что с твоей девушкой?

Это должно было случиться. Он знал, что этот разговор неизбежен, но все равно не был к нему готов, потому что не представлял себе, как будет обсуждать свои отношения с Катей с этим человеком.

– Ты сделал ошибку, – сказал Ахмед, не дождавшись ответа. – Ты сделал ошибку, о которой потом будешь жалеть, но я понимаю тебя. Ты не можешь жить одной ненавистью, тебе нужна любовь, чтобы ненависть не сожгла тебя раньше времени.

– Я не знаю, – ответил Алексей, который совсем не ожидал такого поворота разговора. – Мы просто встречаемся, она мне нравится…

– Ты можешь врать мне, хотя я очень не хотел бы этого, но не ври себе. Она тебе не просто нравится. Хорошо, это твое личное, у тебя не много осталось личного, хватит об этом. Ты говорил Ивану, что познакомился с ней случайно?

– Случайней не может быть. Чтобы все это так подстроить, за мной нужно было долго следить. А если за мной так долго следили и следят сейчас, тогда это все не имеет смысла.

– Во всем есть смысл, – тихо сказал Ахмед, постепенно переключаясь уже на другой разговор, с самим собой. Алексей почувствовал вдруг, как благодарен Ахмеду за его понимание, ум, деликатность, которых совсем нельзя было ожидать от этого мрачного безжалостного убийцы, на совести которого… «Но ведь я тоже скоро стану убийцей, – подумал Алексей, – и я могу любить и страдать, тогда почему я удивляюсь, что он может? Ведь он тоже человек из плоти и крови, и я никогда не узнаю, что выстрадал он, прежде чем стать вот этим Ахмедом?»

– Хорошо, – продолжил разговор Ахмед, – я не буду тебе мешать, хотя должен был бы. Но иногда неправильное оказывается более правильным, чем правильное. Просто будь осторожнее и помни: чем раньше ты с ней расстанешься, тем меньше боли она испытает. До свидания, брат.

Он пожал руку Ахмеда и почувствовал, что теперь их объединяет нечто большее. Он сказал: «Спасибо, Ахмед». И Ахмед сказал: «Иди».

Потом еще было много всего. Первый и единственный раз они поехали с Катей за границу, в Рим. Она все время спрашивала, почему они никуда не ездят вдвоем. Алексей не знал, что придумать, и рассказывал нелепые истории про просроченный паспорт, которым нет времени заняться, и подальше прятал этот паспорт, чтобы он не попался Кате на глаза. Он боялся отказа, но ему разрешили, Иван передал ему ответ со своей обычной ухмылкой, но какое это имело значение, если впереди было четыре дня счастья. Катя маленькой девочкой прыгала от радости. Он ревновал ее к тому, что все это так ей знакомо по другой жизни, по жизни до него, все эти покупки, аэропорты, гостиницы, рестораны, магазины. Он даже спросил: «Сколько раз ты здесь была?» Она ответила так, как только и можно было ответить: «Не знаю, не помню». Он помнил каждое мгновение всех этих четырех дней – вдруг выходом в другие измерения открывшуюся свободу и непрерывное наслаждение друг другом, каждым прикосновением, выбором еды, и конечно же, самой едой и вином, хотя он, к своему удивлению, не почувствовал разницы с московскими ресторанами, удивительную гостиницу на холме со сбегающими вниз ступенями, облепленными туристами. Катины попытки заставить его купить ей еще и еще одежды и чувство, которое далеко не всякий мужчина испытывает, когда твоя девушка выходит из примерочной и те немногие, кто есть в магазине, а среди них, конечно, половина русских, замирают на мгновение. «Ну как, здесь не слишком обтягивает?» – она поворачивает голову перед зеркалом, пытаясь разом охватить всю себя, но спрашивает‑то его, и продавец с трудом, но уже подбирая русские слова, говорит, что все “belissimo” и тоже смотрит на него, Алексея, одобряя покупку: «Извините, что я говорю это, но очень редко можно увидеть такую красивую пару. В России много красивых девушек, но обычно, вы сами знаете… Нет, сеньорина, здесь завязывается вот так, спереди, так будет намного красивее. Куда прикажете доставить? Да, конечно, не волнуйтесь». «Леша, я подумала, мне все‑таки нужна на лето белая сумка. Ну не смейся надо мной, а то я вообще больше ничего не куплю, буду в халате гостиничном ходить», – и потом в номере, прямо в гостиной, заставленной пакетами, первым же движением вместе с щелчком закрывающейся двери, губами, руками, всем телом почувствовать это наполняющееся силой тепло ее тела, и передать свое, и потом в изнеможении лежать в джакузи, покрывая друг друга толстым слоем быстро исчезающей пены. «А ты не хотел ехать, дурачок, будешь теперь со мной ездить, скажи, будешь?»

Нет, моя любимая, оказывается, не буду. Я не буду ездить с тобой, сидеть напротив тебя в ресторане и слушать твою веселую болтовню, засыпать вместе с тобой, обнимая тебя, уже спящую, и вдыхая теплый аромат твоего тела, смотреть, как ты причесываешься, одеваешься, раздеваешься, чистишь зубы, будто каждый по отдельности, долго разглядываешь в зеркале невесть откуда выскочивший прыщик, сосредоточенно стоишь на весах, писаешь, натягивая загорелыми ногами полоску кружевной материи. Я не буду целовать твои губы, плечи, шею, облизывать твои сосочки и нежную круглую грудку, зарываться лицом между твоих гладких сильных ног… Все. Не стоит доводить себя до состояния жалости. Это так легко и так бессмысленно. Все передумано десятки раз. Нельзя положить на две чаши весов то, что было в его жизни, и то, что было бы, если бы когда‑то он сделал другой выбор. Никто не знает, что было бы. Да и то, что было, под большим вопросом. И уж точно такая девушка, как Катя, никогда не обратила бы внимания на скромного начинающего менеджера по продажам.

Жалеет ли он о своем выборе? Ведь всякий раз решение принимал он сам. Конечно, теперь видно, как его подводили к этим решениям, но решения все равно принимал он. Начало – первый разговор с Ахмедом, после него все равно убили бы, если бы отказался. Чуть больше полугода прошло с тех пор, и они вместили в себя больше, чем вся предыдущая жизнь, а может, и больше, чем у других целая жизнь. Значит, такое ему время отмерено, и добавки просить не у кого. И последние часы жизни пройдут в этом заброшенном доме под бдительным оком Ивана, который затих где‑то там, на втором этаже, но уж точно не спит. Иван – как сторожевой пес, свою службу знает, надо будет – в клочья порвет.

И все‑таки надо себя чем‑то занять, прежде чем на пару часов одолеет короткий предрассветный сон. Алексей подошел к телевизору без антенны, сел на корточки и стал перебирать коробки с DVD. Подбирали не случайно. Одни боевики и фильмы ужасов и вдруг что‑то странное, не похожее хотя бы по названию. Последний подарок от заботливого Ахмеда, который не упускает ни одной мелочи, – «Сочувствие господину Месть».