Глава 4. Политическая профилактика (продолжение). Физические, политические и социальные факторы

1) Физические факторы. Среди причин политических преступлений наибольшее количество – климат, почва, раса, географическое положение и прочие – не может быть устранено человеком, но человек должен по крайней мере попробовать смягчить их действие.

Так, для того чтобы смягчить влияние почвы, следует вырубить леса и позаботиться о путях сообщения, что, затрудняя восстания, даст правительству большую прочность[119].

Было бы, однако ж, очень ошибочным прилагать к жарким странам, где бунты так часты и безрезультатны, те же правила, что к странам холодным, где бунты редки и являются иногда симптомами революции.

2) Пища. В наше время голода нечего бояться, так как Америка и Дальний Восток запружают наши рынки хлебом, обусловливая даже значительное падение цен.

Вот поэтому‑то покровительственные пошлины на хлеб могут быть теперь могущественным орудием в экономической борьбе и для стран плодородных будут очень полезны как средство повысить культуру земли. Но там, где, как в Италии, они обогащают нескольких лиц, спекулирующих предметами первой необходимости, покровительственные пошлины могут только вызвать беспорядки, особенно при неурожае.

Там, где, как в Испании и Италии, есть округа с различным климатом, искусно распоряжаясь культурами, можно устроить так, чтобы северные провинции в минуту нужды приходили на помощь южным и наоборот. Надо только следить за тем, чтобы культуры пищевых растений соответствовали климату и почве.

Следует также покровительствовать распространению тех мер, при которых современная политическая экономия советует понижать цены пищевых продуктов, как, например: экономические кухни; кооперативные деревенские очаги, которые приводят одновременно к трем выгодным результатам – сбережению, гигиеничности и взаимной помощи; наконец, кооперативные магазины, уничтожающие всякий след монополии.

Зная, что голодовки чаще всего бывают в странах, питающихся одним каким‑нибудь хлебом, как, например: в Индии и Китае – рисом, в Ирландии – картофелем, в Венецианской области – маисом, и что пеллагра свирепствует там, где употребляют в пищу легко портящиеся от влаги продукты, как, например: рожь – в Германии, маис – в Италии, нужно советовать (приказания ни к чему не ведут) сеять другие сорта хлебов и приобретать сушилки.

3) Алкоголизм. К вопросу о питании близко примыкает вопрос о пьянстве, а мы видели, какое влияние оказывает это последнее на силу и направление бунтов. Значит, законодатель должен позаботиться об обуздании этого порока раньше, чем его обуздает улучшение экономической и нравственной обстановки низших классов народа.

С этой целью следовало бы внести некоторые стеснения для выделки и продажи алкоголя. Если такая мера и кажется с первого взгляда насилующей свободу торговли, то она по крайней мере вернет народ к потреблению вина, то есть самого безвредного из спиртных напитков, если оно только не поддельно. И это нисколько не идет вразрез с либеральным режимом – доказательством может служит штат Мэн, в котором не только виноторговцы отвечают за все убытки, причиненные пьяницами, но даже количество водки, покупаемое одним лицом, ограничено.

В некоторых государствах прибегают к строгим мерам против пьяниц. Так, в Ирландии актом 1861 года мировым судьям дано право отправлять их в исправительные дома; в Шотландии они наказываются штрафом в 40 шиллингов и 14 днями тюрьмы (закон 1862 года); в Англии всякий, найденный пьяным в публичном месте или в кабаке, платит штраф в 10, 20, 40 шиллингов, смотря по тому, в который раз попался.

Но эти репрессивные меры не дают заметных результатов. В Белфасте, например, одна женщина 240 раз сидела в тюрьме за пьянство; в Дублине другая женщина сидела 190 раз, а в Уотерфорде третья – 141 раз.

Поэтому в Англии теперь уже не арестовывают пьяниц, ведущих себя тихо. Там теперь сохранились только законы 1872 и 1874 годов, в силу которых воспрещается продажа спиртных напитков по воскресеньям, да и то в течение нескольких часов, так как билль 1884 года, предлагавший распространить запрещение на целый день, был отвергнут.

В Швейцарии, напротив того, эта самая мера введена была в 1853 году; в Ирландии (в нескольких городах) – в 1878 году, а в 1881 году – в Уэльсе.

В Швеции с 1855 года господствует так называемая готенбургская система, состоящая в том, что продажа спиртных напитков монополизирована в руках муниципальных учреждений. Вдохновившись этой системой, некоторые предлагают передать монополию торговли спиртными напитками в руки местных выборных комиссий.

Но самой радикальной мерой, хотя и оспариваемой весьма многими либералами, является государственная монополия торговли спиртными напитками, мужественно введенная Швейцарией по закону 15 декабря 1886 года. Этот закон, между прочим, предписывает и достаточную ректификацию продаваемой водки, что, разумеется, вполне гигиенично.

В Германии, где идея абсолютной монополии не нашла поддержки в парламенте, ограничились обязательной ректификацией да повышением акциза, от которого освобождается только спирт, предназначенный для промышленных целей и для вывоза.

Во Франции, напротив того, где пьянство особенно сильно развито, монополия скоро будет введена. За последние годы количество кабаков растет там на 6 тысяч в год, так что теперь в среднем приходится по одному кабаку на каждые 105 обывателей, и это несмотря на законы против пьянства, обнародованные в 1873 году по инициативе Русселя.

В Италии некоторые – и между ними один молодой гениальный экономист Раймонди – мечтают о государственной монополии даже как о финансовой операции, но ограничивают ее только розничной продажей. Во всяком случае, только розничной продажей. Во всяком случае, лучшая ректификация спирта сделает его менее ядовитым и косвенным путем явится в качестве меры, предупреждающей социальные и политические преступления.

Правда, на практике строгие законы не устраняют злоупотребления алкоголем. Так, в Америке, именно там, где продажа спиртных напитков воспрещается, ими торгуют аптеки. Даже иногда сами депутаты, вотировавшие строгий закон, не прочь бывают открывать кабаки и там, где продажа по воскресеньям не дозволена, продавать водку в запас, по субботам.

Но есть предупредительные меры более мягкие и лучше задуманные. Они основаны на том соображении, что злоупотребление алкоголем вызвано потребностью в психическом возбуждении, которое народ тем сильнее испытывает, чем он прогрессивнее. Эти меры заключаются в том, чтобы отвлечь вкусы народа к средствам, возбуждающим мозг в идективном, а не в инстинктивном направлении, и притом совсем не ядовитым, каковы, например, чай, кофе, шоколад; кроме того, следует поощрять благородные развлечения по праздникам – дневные народные спектакли, посещения музеев и картинных галерей, спорт, общественные игры, музыкальные и певческие собрания и прочее.

На недавнем противоалкогольном митинге в Турине один рабочий в ответ на звонкие фразы и предложения драконовских законов сказал: «Дайте нам дешевый театр или по крайней мере открывайте его в те дни, когда мы ходим в кабак (по праздникам), а иначе мы всегда будем ходить в последний». Здесь кстати вспомнить, что, по словам Форни, в одной важной стране кабатчик избил палкой антрепренера театральной труппы за то, что со времени прибытия этой труппы он стал получать только половину дохода.

Предложение рабочего не было даже поставлено на голоса, что еще раз доказывает, до какой степени наше общество сбилось с толку.

4) Недостаток сродства между расами. Мы уже говорили, что совместное существование нескольких не сливаемых друг с другом рас в одном государстве всегда служит постоянной угрозой общественному порядку.

Борьба между этими частями нации становится неизбежной, раз каждая из них может рассчитывать добиться власти. А результатом этой борьбы будет или подчинение и даже исчезновение рас более слабых физически и нравственно; или распадение государства и отнятие у него территорий соседями; или наконец, утомившись борьбой, различные части государства сойдутся на взаимных компромиссах, чтобы устроить сожительство более прочным образом. Австрия и Турция служат ярким примером пертурбаций, создаваемых борьбой национальностей, и доказывают, что исход этой борьбы скорее зависит от естественного и неизбежного развития этнических сил, участвующих в конфликте, чем от гениальности государственных людей.

Если руководствоваться историческим опытом, то в тех случаях, когда господствующая народность по могуществу и интеллектуальной культуре стоит ниже подчиненной, ей бы следовало добровольно отказаться от господства, так как иначе оно будет сброшено (примеры: Соединенные Штаты, Греция, Голландия); но тщеславие и ближайшие интересы ослепляют обыкновенно господствующую народность и не позволяют ей принять это мудрое решение, пример которого подала Англия в вопросе об Ионических островах. Легче соглашаются на относительное освобождение, как сделала Австрия по отношению к Венгрии и Англия для своих колоний; уменьшая, таким образом, трение, можно ослабить и поводы к политическим преступлениям, тем более что народы, управляясь сами собой, лучше видят и скорей устраняют недостатки своего политического строя.

Политика сепарации и частных автономий приложима и к одной и той же национальности, если различные условия существования разделили ее на части, лишенные сродства друг с другом.

Одинаковый для всех закон явился бы тогда подобием одинакового костюма для людей разного роста и размеров; стесняя и раздражая большинство, он вызывал бы революционные стремления.

Так, в Италии, например, объединение состоялось только по форме, а не по сущности. Можно сказать, что она делится не только на северную, южную и островную, но и на более мелкие части.

Итальянская уголовная статистика за последние двенадцать лет ясно показывает, что разделение государства по расам, нравам, тону печати, наречиям, внешнему виду еще резче выражается на преступности.

Италия, значит, остается разделенной и в своих отношениях ко злу. Объединить ее насильственно, при помощи законов и наказаний, значило бы насиловать человеческую натуру. Очевидно, например, что ввиду преждевременности физического развития в некоторых областях не только не следует наказывать обывателей этих областей за изнасилование двенадцатилетней девочки, точно так же как за это преступление наказывают в другом месте, но что и самый уровень совершеннолетия перед законом должен быть изменен для южной и в особенности островной Италии. Во всяком случае, нельзя ничего окончательно решать по этому вопросу до тех пор, пока практика не покажет, до какой степени психическое развитие в этих областях соответствует физическому. Иначе закон будет одинаков, но он не уменьшит числа преступлений и превратится в фикцию.

То же можно сказать и относительно образования, которое должно быть поставлено там, где 80 % обывателей не умеют читать и писать (островная Италия), иначе, чем там, где безграмотных только 25 % (Северная Италия).

Для того чтобы действительно, а не на бумаге только объединить страну, пришлось бы уравнять нравы и обычаи, климаты, почвы, культуру, а иначе одинаковый закон будет походить на тот указ, которым предписывалась перемена языка. Можно мучить и угнетать народ, но заставить его переоценить язык совершенно немыслимо. Такой указ доказывает только невежество деспотов, которых провидение допускает руководить народами.

Франция в этом отношении дала нам поразительный пример, когда захотела управлять Корсикой так же, как Рейнским департаментом; она там ввела единство языка, но вызвала вечно непрекращающийся бунт.

Всей Корсикой управляют пятнадцать‑двадцать семейств. Некоторые из них располагают только сотнями, а другие – несколькими тысячами избирателей, которых заставляют вотировать, как хотят. Пятьдесят семей вот уже двадцать лет беспрекословно подчиняются одной; независимая частная жизнь совершенно невозможна, так как одинокий человек ничего не добьется.

Члены семьи с удивительным самоотвержением рискуют жизнью, чтобы поддержать своих. Вообще на острове царствуют два течения: одно современное, вдохновляемое идеалами права и равенства, другое – старинное, традиционное, не могущее подняться над интересами семейной ассоциации.

Мировые судьи там пользуются большой силой и вполне подчинены партии, которая их назначила. При составлении выборных списков они распоряжаются как хотят, вставляя и вычеркивая имена согласно выгодам этой партии и вопреки закону. Результатом являются иногда крупные проступки. Некий Франческо Риччи, например, был вычеркнут из списка по настоянию фамилии Мораккини; рассерженный этим, он на муниципальных выборах застрелил одного из Мораккини, а когда его упрекали за убийство, то сказал: «Если б я не убил, то меня сочли бы за труса».

Главной работой партий на Корсике является стремление завладеть печатью мэрии – suqillo. Мэр там пользуется еще большей властью, чем мировой судья, и нет произвола, которого он не мог бы себе дозволить. Судья разбирает дела гласно и публично, а мэр работает у себя в кабинете, один или с помощью единомышленников и без всякого контроля. Прокурор республики, живущий в Бастии, может сколько угодно требовать от него исправлений, указываемых противниками, мэр только посмеивается.

На Корсике имеется 364 коммуны, и в 1884 году 164 из них протестовали против обманов и подлогов на выборах.

В Пальнеке мэр Бартоли три раза откладывал выборы в ожидании удобного момента; в четвертый раз (28 сентября 1884 года) он с утра заперся с 80 своими сторонниками в мэрии и никого туда не пускал. Противная партия устроила штурм, но была отбита ружейными выстрелами; стрельба продолжалась целый день и дала много убитых и раненых. Противники Бартоли заявили префекту, что «скорее умрут, чем согласятся быть рабами».

Мэры почти всегда устраивают мэрии в своих домах, за что получают плату с общины. Они и их сторонники распоряжаются общинным имуществом как хотят. В Ольметто были большие общинные земли; теперь их нет – самая сильная партия распределила их между своими сторонниками.

При распределении податей вся тяжесть последних возлагается на противников, а сторонники не платят почти ничего.

В 1885 году по всей Франции было 42 523 аграрных правонарушений, и из них на одной Корсике 13 405 – целая треть! Да еще не надо забывать, что протоколы там составляются только против партии, не стоящей у власти.

Почти то же можно сказать и о Сардинии, и о Сицилии, и даже о городе Неаполе, где честные люди поручают борьбу с бесчестными своего рода разбойникам и где, в сущности, выборами заведует одна каморра.

Для того чтобы уничтожить опасность, обусловленную недостатком этнического сродства между расами, для того чтобы ослабить антисемитизм например, смешанные браки служат лучшим средством. К той же цели приводят всякие тесные связи между расами – в армии, на выборах, в суде, даже на кладбищах, равно как и все стремления сгладить разницу в культе, нравах и обычаях.

Кроме того, следовало бы, если возможно, учреждать смешанные суды, составляя их из представителей враждующих рас.

Единственной примиряющей политикой по отношению красам, совершенно не ассимилирующимся, каковы, например, индийские касты, фанатическое мусульманское население Египта и т. п., было бы, напротив того, старание избежать всяких попыток к примирению или, лучше сказать, к тесным сношениям, т. е. скрупулезное поддержание status quo во всех его особенностях, не исключая уважения к писаной бумаге (в Индии), как это делали римляне и англичане.

5) Децентрализация. Спенсер видит будущность политического общества в децентрализации. «Благодаря ей, – пишет он, – муниципальные власти будут пользоваться законодательной и административной независимостью, подчиняясь авторитету центральной власти лишь постольку, поскольку это нужно для поддержания государственной связи между отдельными областями, для ограничения и защиты прав частных лиц, которые принадлежат государству».

И действительно, если централизация всякой инициативы в руках государства является полезной для стран отсталых, то в странах цивилизованных, как, например, в современной Франции, она может сделаться причиной непрочности порядка, особенно будучи доведена до крайней степени.

Во Франции закон предвидит ошибки в духовных завещаниях, регламентирует содержание писем и воспитание детей, даже следит за формой литературного изложения мыслей[120]. На народ он смотрит как на детей и отнимает у него привычку бороться с затруднениями. А в результате – чего англичане требуют от самодеятельности ассоциаций, за тем французы обращаются единственно к правительству. Поэтому‑то во Франции либеральное правительство и не может быть прочным: если оно либерально, то водворяет анархию, которая грозит лишить его прочности, а если оно прочно, как, например, цезаризм, – пожалуй, наиболее подходящая для Франции политическая форма, – то не может быть либеральным. То же самое относится и к Италии. А попробуйте дать городам право самим распоряжаться своими делами, избирать себе главу, заведовать судами первой инстанции, низшим и средним образованием, полицией, тюрьмами, путями сообщения и прочим, да пусть они группируются между собой ради общих интересов вроде проведения больших дорог, посадки лесов, осушения, высшего образования, апелляционного суда и прочего, освобождая от всего этого государство, и тогда исчезнут все язвы бюрократии, прекратится правительственный произвол, исчезнет апатия, заедающая национальную жизнь.

6) Ассоциации. «Прежде всего следует железной рукой разрушать политические и даже экономические ассоциации, раз они выказывают наклонность к совершению преступлений, особенно скопом».

Свобода, как золото, дорога всем, потому что служит источником великих радостей. Но когда ею злоупотребляют, как Мидас золотом, то она превращается в источник горя и не внушает более ничего, кроме ненависти и презрения. Поэтому в интересах самой свободы нужно избегать всего, что делает ее менее желанной.

7) Митинги. То же следует сказать и относительно пресловутой свободы собраний. Исследование преступной толпы указало уже нам на серьезную опасность для государства даже простого слишком многочисленного скопления людей в одном месте, следовательно, столь распространенное в наше время мнение относительно необходимости абсолютной свободы всяких сборищ, которыми будто бы гарантируется свобода народная, совершенно противоречит истине и объясняется только желанием собезьянить англосаксов, которым климат, исторические традиции и флегматический характер дозволяют совершать политические оргии без всякой для кого‑либо опасности.

Поэтому, считая необходимым прислушиваться к общественному мнению, мы стоим за учреждение референдума, покойно регистрирующего это мнение, но безграничную свободу сборищ мы считаем крайне опасной для прочности политического строя, а стало быть, и народной свободы, особенно у рас латинских. Опасность эта растет по мере проникновения в сборища преступных элементов, в какой бы то ни было малой пропорции; а между тем мы не видим никаких средств устранить эти элементы из митингов на открытом воздухе. Если благоприятное течение таких митингов не прекратится, то именно оно затопит свободу латинских народов.

8) Комиссии. Изучение преступной толпы привело нас к выводу, пожалуй, еще более важному. Мы видели, что многолюдные собрания не отличаются большой мудростью и не дают ничего нового, так что качество советов бывает обратно пропорционально числу советников. Этим разрушается легенда, вышедшая из парламентарных кружков и стремящаяся увеличить число людей, призванных к обсуждению государственного дела, раздробляя между ними ответственность вместо того, чтобы усилить ее и сконцентрировать. В самом деле, разве обо всех этих высших советах, комиссиях и комитетах, «не единой ответственной волей назначенных», а выбранных подачей голосов, нельзя сказать, что они совершенно безответственны?

Из этого следует, что самые важные государственные и общественные должности должны быть индивидуализированы, а не парламентаризированы и что назначение на эти должности должно исходить от индивидуума, а отнюдь не от коллегий, как бы они почтенны ни были. Даже выборы академий и факультетов почти всегда падают на самого неспособного. И теперь у нас в Италии профессора по выбору весьма часто не стоят тех, которые назначены прямо министром, а между тем профессорские коллегии являются несомненно самыми просвещенными в Италии. Надо напомнить, что воля людей, хотя бы и высоконастроенных, но инертных, бессильна против интригана.

9) Собрания. Да уж, чего же больше – благодаря непредусмотрительному торговому закону Дзанарделли мы воочию убедились, что собрания оказываются вредными даже с точки зрения своего собственного денежного интереса, самого сильного в человеке. Более тридцати народных банков в Италии лопнули благодаря единогласным постановлениям акционеров, мошеннически у них вытянутым, вопреки ясному сознанию собственной выгоды. А уж если собрание может вотировать собственное разорение, то чего же от него ждать, когда дело пойдет о чужих интересах, как это бывает в вопросах политических, административных и коммунальных? Надо помнить старую пословицу на этот счет: «Казенные деньги никому не принадлежат».

Мольтке совершенно справедливо говорит, что многочисленный парламент легче вовлечь в войну, чем монарха или министра, ответственных за последствия; на депутата ведь падает только одна пятисотая или восьмисотая часть ответственности, и он принимает ее на себя с легким сердцем.

«Роковые дебаты, приводящие к войне, – пишет Мольтке, – ведутся весьма легкомысленно в таком собрании, в котором ответственность ни на кого не падает всею своей тяжестью; глава государства скорей будет держаться за мир, чем собрание мудрецов».

10) Борьба за политическое преобладание. Для того чтобы класс, завладевший государственной властью, не мог злоупотреблять ею в ущерб прочим, следует, по совету Гольцендорфа, дать народу такое представительство, которое одновременно олицетворяло бы и множественность составляющих его исторических элементов, и единство элементов национальных.

Разумеется, не все политические организмы предназначены к тому, чтобы совершить полную эволюцию: раса и климат могут приостановить их развитие. Но в настоящее время все народы, увлеченные потоком современной цивилизации, стремятся перейти к промышленному режиму, в котором частная инициатива заменяет импульс из центра, а добровольная кооперация становится на место принудительного теократического или военного строя.

Представительное правление особенно благоприятствует такому переходу; но что же до сих пор сделано, чтобы облегчить его?

11) Парламентаризм. Изобретен парламентаризм, который справедливо называют величайшим из современных предрассудков и который в Италии и Франции все более и более мешает развитию правильной системы управления, так как не соответствует характеру народа.

В том виде, в котором он существует теперь, парламентаризм, по справедливому выражению Донатти, является апофеозом касты адвокатов.

Чрезмерное преобладание одной части общества над другими, как это мы неоднократно показывали, служит одной из главных причин переворотов в государстве; а между тем теперь, для того чтобы предотвратить эти перевороты, именно одной из самых малочисленных каст и дано наиболее широкое представительство, наиболее сильное влияние на ход государственных дел.

Я говорю только о расе латинской, так как в Англии парламентаризм вырос из народного характера, из народной истории и потому не стоит в противоречии с естественным порядком вещей.

Во Франции и в Италии люди либеральных профессий и чиновники, составляющие самую незначительную часть населения, завладели представительством от всех классов народа.

Земледельцы и промышленники, составляющие вместе более 75 % населения, стоят, по представительству, на третьем и четвертом месте, тогда как лица либеральных профессий, коих всего около 5 %, стоят на первом. В Англии это как раз наоборот; там земледельцы и промышленники, преобладающие в населении, преобладают и в парламенте.

Правда, обделенные классы не обладают ни достаточной культурой, ни интеллектуальной энергией, необходимой для того, чтобы править страной, но в данном случае непропорциональность слишком уже велика и очевидно не соответствует распределению интеллектуальной культуры, тем более что под последней мы подразумеваем вовсе не классическое образование, а простую способность прилагать свои силы к разным отраслям администрации. В этом отношении какой‑нибудь директор фабрики, пожалуй, больше стоит, чем любой адвокат или доктор, путающийся в абстрактных доктринах.

Легко может быть, что скрытое презрение к земледельцам, промышленникам и вообще лицам, не изучавшим латинского языка, быстро рассеялось бы, если бы их допустили к делу и позволили применить к нему свои практические знания.

Что касается чиновников, то как бы они ни были необходимы там, где народ не созрел еще для того, чтобы управлять самим собой, они, во всяком случае, представители рутины, которая всегда была и будет врагом прогресса. Живя изолированно, вдали от потока идей, они ничего, кроме своих формул, не видят, презирают чужие мнения и не понимают значения бедствий, постигающих страну.

Адвокаты со своей стороны не могут увлекаться серьезным реформами, задевающими привычный для них кодекс и обязывающими изменить легальную метафизику, не говоря уже про то, что эти реформы, расширяя закон и ускоряя судебную процедуру, уменьшили бы их доход. Поэтому‑то мы видим, что во Франции именно адвокаты противятся представительству меньшинства, пересмотру конституции, закону о разводах и прочему.

Затем, привыкнув с одинаковым апломбом защищать и правого и виноватого, адвокаты, особенно криминалисты, перестали отличать добро от зла; вооружившись голыми формулами и пустыми фразами, они играют ими с парламентской трибуны, чем приобретают влияние, крайне опасное для государства и даже для них самих, так как рано или поздно вызовут реакцию и в свою очередь попадут в число угнетаемых каст.

В своей прекрасной книге Дзанарделли одобряет распоряжение французского Совета адвокатов (Conseil de l’Orare), по которому последним, во избежание столкновения интересов, воспрещается занимать места директоров в промышленных обществах и в администрациях железных дорог; но насколько же важнее было бы воспретить им участие в представительстве, так как, состоя в роли законодателей, они могут быть обвиняемы в проведении таких законов, которыми впоследствии станут пользоваться ради личной выгоды.

Дзанарделли сам соглашается, что если в гражданском процессе адвокатам не дозволено защищать неправое дело, то в уголовном они именно защищают виновных. Но если так, то не ясно ли, что люди, призванные профессиональным долгом к возможному обелению черного, притом не в пользу общества, а против него, будут поступать таким же образом и во всех других вопросах, когда дело коснется их интересов? Не ясно ли, что если они даже и не станут преднамеренно кривить душой, то постоянные сношения с преступниками поневоле предрасположат их в пользу последних в силу того чувства, которое заставляет добрых людей интересоваться судьбой ближних, особенно страдающих? Тем более что заступничество в данном случае будет им стоить только нескольких громких фраз или простой подачи голоса, причем их болезненная и вредная жалостливость может быть прикрыта возвышенными принципами или такой глубокой метафизикой, которая и самому автору мало понятна, а уж толпе и подавно. Полагая, однако же, что эта метафизика основана на великих и сложных соображениях, уму простого смертного недоступных, толпа ей покорно подчиняется и будет подчиняться до тех пор, пока горькие плоды сладких слов не заставят ее закусить удила.

Внося повсюду предубеждение в пользу преступников и приученную к обязательной фальсификации мысль, адвокаты являются весьма вредным элементом при законодательной работе. Они не дозволяют вводить в кодекс и в практику самые необходимые реформы, если последние нарушают их интересы. К этому надо прибавить, что благодаря своему влиянию в качестве министров или депутатов они оказывают такое давление на чиновников (особенно если последние сменяемы), что окончательно парализуют их деятельность. Кто не видал неоднократно, как могучие влияния приостанавливали процессы, в которых могло бы вытисниться что‑нибудь неблагоприятное для обвиняемого? Иногда по отношению к главным преступникам отменялись даже приговоры, тогда как менее виновные, но не имевшие особого покровительства или талантливых защитников соучастники несли всю тяжесть наказания.

Правда, мы видели адвокатов‑криминалистов, которые, сделавшись министрами, стояли на высоте своего призвания, но не ясно ли, что с их стороны это было геройским подвигом? Не очевидно ли, что требовать такого подвига значит рассчитывать на исключение, а не на правило?

Адвокатократия опаснее клерикалократии старых времен, потому что она всюду незаметно проникает и все поглощает. Она теперь завладела и флотом, и сельским хозяйством, и народным просвещением, то есть совершенно чуждыми для нее областями.

Можно ли поэтому верить, что она допустит правильное и беспристрастное применение правосудия, в вопросах которого она более компетентна, но зато и более самовластна? Да и какое может быть правосудие там, где, с одной стороны, всякими ухищрениями сглаживают дорогу преступлению, а с другой – обезоруживают естественных его противников, агентов администрации? И как же будет государство жить без правосудия?

Все сказанное относится к адвокатам‑криминалистам, но для того чтобы достичь цели, следовало бы ограничить и цивилистов. Я даже думаю, что в интересах общего блага хорошо бы было высокими пошлинами и строгими экзаменами затруднить доступ к адвокатуре, чтобы тем уменьшить и без того слишком большое количество неудачников, становящихся плохими политиканами.

Вот тогда законодательный фурор ослабнет. Тогда мы, может быть, сконцентрируем наши силы и нашу энергию на хорошем, умелом приложении законов уже существующих, потому уже хороших, что они стары, испытаны, вошли в нравы. Пора прекратить манию вечной переделки законов, которая влечет за собой одно только непредвиденное последствие – сопротивление тех, которые должны бы этим законам подчинятся.

12) Всеобщая подача голосов. Всеобщая подача голосов, согласно современному течению, призвана к тому, чтобы уравнять представительство классов. Но так как всякая партия обставляет ее согласно своим собственным желаниям и выгодам, то недостатки всеобщего голосования будут превосходить его достоинства, по крайней мере до тех пор, пока не поднимется уровень образования народа и его политическое развитие.

Опасна в данном случае не тирания большинства, потому что на деле всегда господствует небольшая кучка, а скорее то обстоятельство, что всеобщая подача голосов затирает честные характеры и высокие интеллекты, предавая народ в руки лжеапостолов, о гибельном влиянии которых мы говорили выше. На одного Наполеона, на одного Перикла в народе приходится сотня Клеонов{118}, сотня Маратов или сотня Буланже. Между тем нужно, чтобы высокий интеллект и честный характер господствовали или по крайней мере пользовались наибольшим влиянием.

Только разум, как справедливо говорит Эрскин Мэй, может обеспечить свободу; народ беспочвенных мечтателей всегда будет рабом. Только одна просвещенная деятельность улучшает социальное положение народа, делает труд его плодотворным, обогащает нацию; только она может создать новые общественные классы, объединенные общими интересами, и совершенно изменить строй государства.

Если всеобщая подача голосов, обусловливающая преобладание количества над качеством, числа над достоинствами, и может решить некоторые важные вопросы, доступные простому здравому смыслу, вроде, например, установления некоторых налогов и прочее, то она поведет к крупным ошибкам в тех случаях, когда для решения вопроса требуется высокое развитие, сильный ум, широкие познания.

Надо добиваться процветания и благосостояния народа, а не власти большинства. Между тем первое несовместимо с последним, как здоровье и благополучие ребенка несовместимы с его полной свободой и всемогуществом.

Будем же, значит, содействовать всему тому, что может поднять благосостояние народа, но что касается его власти, то пусть он обладает ею лишь в такой степени, чтобы мог вырвать у высших классов то, что необходимо для его благополучия.

Аристократия знания, которую Аристотель считал невозможной и которая между тем господствует уже несколько веков в Китае, есть единственная сила, способная поставить буржуазию выше пролетариата.

Значит, если уж всеобщая подача голосов надвигается, как поток, которого нельзя остановить, то пусть же хоть ей будет противопоставлено отдельное голосование людей высокоразвитых и более дальновидных, чем прочие.

Пусть доктора, писатели, журналисты, главы фабрик, рабочие, получившие привилегию на какое‑нибудь изобретение, студенты, священники разных религий, офицеры – вообще вся интеллигентная часть нации получит число голосов, пропорциональное своим заслугам и своему достоинству по категориям, так чтобы уравновесить влияние числа и составить большинство.

Пусть они составят, по крайней мере, группу избирателей второй степени, то есть выборщиков, от которых зависит прямое избрание представителей, а их самих пусть избирают лица, выдвинутые всеобщей подачей голосов.

Таким путем, давая всем классам право избирать представителей, мы затрудним избрание ничтожеств или, что хуже, нравственных уродов; во всяком случае, мы противопоставим последним аристократию интеллекта, несомненно менее опасную, чем аристократия меча и алтаря.

13) Представительство классов. Для того чтобы получить наиболее равномерное представительство всех классов общества, Принс предложил разделить последнее, согласно различным элементам, его составляющим, на «округа земледельческие, округа промышленные, большие города и города меньшего значения», так чтобы все эти различные факторы общественного движения были точно представлены в парламент.

Так, коммуны, образуя земледельческий или промышленный кантон, должны избирать депутатов в двух куриях: курии земледельческих и промышленных собственников и курии рабочих, по депутату от каждой.

В городах, имеющих меньшее значение, депутаты должны быть избираемы по одному в трех куриях: интеллигентной, податной и прочих граждан.

Наконец, в больших городах депутаты будут избираемы восемью куриями, соответствующими различным классам общества и разделенными приблизительно следующим образом: городская, недвижимая собственность; наука, искусство, писательство и педагогия, право (юристы и чиновники); промышленность и торговля; рабочий класс; войско; гигиена и общественные работы; администрация; церкви.

Каждая курия избирает депутатов в количестве, пропорциональном общественному значению представляемого ею класса.

14) Представительство меньшинства. Луи Блан совершенно справедливо говорит, что там, где голос меньшинства заглушается и где оно не имеет пропорционального своей численности влияния на общественные дела, там существует привилегия в пользу большинства.

И в Италии опыт такого представительства был сделан, но он не привел к хорошим результатам. Были сделаны, между прочим, и другие опыты с той же целью, может быть более удачные, так, например, «кумулятивная вота», с 1881 года принятая для коммунальных выборов в Соединенных Штатах. При этой системе каждый избиратель располагает числом голосов, равным числу подлежащих избранию депутатов, между которыми эти голоса он и распределяет, как хочет.

При системе «подачи голосов по листам», напротив того, избиратели вотируют сразу за целый список кандидатов, представляемый каждой партией отдельно. В этом списке избиратели могут изменять только порядок имен, а при подсчете определяется количество голосов, поданных за каждый список, причем получившие большинство считаются избранными.

Наконец, при выборах «по системе частного» каждый избиратель, обладая одним голосом, сам составляет список желаемых им кандидатов, в том количестве, в каком это требуется, а при подсчете избранными считаются те кандидаты, которые получат число голосов, равное частному, получаемому при делении общего числа избирателей на требуемое число депутатов.

Раз нам приходится прививать новое к старому, то во избежание реакции, всегда вызываемой слишком преждевременными и поспешными реформами, мы должны быть практичны и постараться устранить неудобства парламентаризма, сохраняя его основные формы.

Так, в важных случаях, при рассмотрении специальных вопросов, финансовых и юридических, например, когда даже у хорошо составленного парламента не хватит компетенции для того, чтобы определенно высказаться, мы попробуем ввести в него, в виде особой секции, техническую комиссию, составленную из людей, хорошо знакомых с делом.

При рассмотрении вопросов, задевающих какой‑нибудь определенный класс (врачей, военных, фармацевтов, моряков), следовало бы вводить в парламент депутацию, избранную из лучших людей этого класса, для того чтобы в видах экономии времени заменить переписку словесным обсуждением дела.

15) Возраст депутатов. Следует также уменьшить количество депутатов, приурочить избирательный возраст к 25 годам и назначить им хорошее вознаграждение, избавив этим от необходимости искать других занятий и даже воспретив занимать какие‑либо должности.

Двадцатипятилетний возраст обеспечит парламенту деятельных и менее подвластных мизонеизму членов. При этом многие молодые люди из высших, богатых классов общества, теперь гибнущие от безделья, получат цель для своего самолюбия и станут энергично работать для ее достижения.

В самом деле, нельзя же не сознаться, что устранение молодых людей от политической жизни, в противоположность обычаю, с таким успехом действующему в Америке и Болгарии, есть с нашей стороны большая ошибка. У нас люди считаются созревшими для политической жизни только тогда, когда они состарятся. Даже и теперь не редкость встретить в числе деятелей ветеранов 40‑х и 50‑х годов, которые уже потеряли оригинальность и бодрость юности. Это все равно что в армии производить в поручики только ветеранов: стойкости у них хватит, но победителями им не бывать.

Мы знаем, что Древний Рим, напротив того, именно в самых затруднительных обстоятельствах назначал консулами двадцатилетних молодых людей; так же поступала и Франция в 1789 году, и Гарибальди в 1860 году при назначении генералов. Эти импровизированные генералы блестящим образом доказали свою способность предводительствовать войсками.

Молодость у нас отстраняется от политики отчасти законами, отчасти общественным мнением. Последнее вдруг изменить нельзя, но закон мог бы внести оживление в политическую машину, понизив возраст избираемости для депутатов и сенаторов. А с другой стороны, он мог бы установить и определенный возраст для чиновников, чем избавил бы административную машину от апатии.

16) Вознаграждение. Хорошее вознаграждение открывает доступ к парламенту способным, но бедным людям; оно доставит представительство рабочему классу; оно обяжет депутата заниматься исключительно политическими работами, а лишение права бесплатного проезда по железным дорогам отстранит от представительства большую часть адвокатов.

17) Несовместимость. Сделав должность депутата несовместимой с большинством других, например с муниципальной и коронной службой, мы устраним концентрацию власти в руках небольшой кучки людей, становящихся всемогущими. Таким образом, всякие способности найдут себе место, причем благодаря разделению труда на всяком месте будет стоять человек компетентный, а не верхогляд, знающий всего понемножку и ничего в особенности.

Уменьшив число депутатов, мы облегчим выбор лучших людей и будем содействовать расширению представительства таких классов, которые, подобно земледельческому и промышленному, за малочисленностью подходящих к политической деятельности людей принуждены выбирать себе представителей из других классов.

Для того чтобы устранить всякие злоупотребления парламентаризмом, не следует делать никаких исключений для депутатов и сенаторов, совершивших уголовные преступления. Какое, в самом деле, отношение имеет воровство, шантаж, изнасилование к независимости подачи голоса? Зачем восстанавливать судебные привилегии, только что отнятые у духовенства и феодалов?

Для того чтобы очистить парламенты от преступных элементов, следовало бы даже создать внутри их нечто вроде парламентарного суда присяжных, составленного из представителей различных партий, который бы обязательно удалял из среды депутатов всякого совершившего неблаговидный поступок, хотя бы законом и не преследуемый (как это делается в военной среде).

Карцер, устроенный где‑нибудь около парламента, позволил бы депутатам, виновным в парламентских проступках, отбывать наказание, не прекращая деятельности.

Затем следует пожелать, чтобы сессии парламента были кратки. Практичные янки находят достаточным собирать своих представителей только раз в два года и на короткое время, тогда как в Италии последние заседают почти постоянно, хотя и с меньшей продуктивностью.

Если бы все попытки реформировать представительный режим остались бесплодными, то можно было бы спросить себя, вместе с Молинари, не лучше ли было бы самим «потребителям политики», как он называет публику, выработать условия конституции и наблюдать за их выполнением. Отдельные личности не сумеют, конечно, справиться с этой задачей, но не решат ли ее свободные ассоциации при помощи печати? В тех странах, где масса народонаселения не обладает ни досугом, ни способностями к занятию политикой, такое свободное представительство потребителей, набранных среди лиц, которые обладают нужным досугом и способностями, могло бы сделаться орудием совершенствования государственного строя; оно было бы, пожалуй, гораздо влиятельнее и менее подвержено порче, чем официальное представительство невежественного большинства или привилегированного класса.

18) Советы и комиссии. Парламентаризм и канцелярщина влекут за собой стремление назначать комиссии и советы, когда время не терпит и нужно принимать меры немедленно. Комиссии и советы эти – по поводу общественной гигиены, общественного образования, сельского хозяйства и прочего – строятся по образцу парламента, но, будучи учреждениями чисто консультативными, окончательно лишены всякой силы, а между тем совершенно даром отвлекают занятых людей от полезной работы. По идее, они должны помогать министрам в управлении важными отраслями государственного хозяйства, а на деле, ввиду отсутствия решающего голоса, являются только помехой, и даже очень вредной, так как, не будучи сами ответственными, снимают часть ответственности и с министра.

Мы ведь уже видели, что многочисленность агентов уменьшает их личную стоимость.

Будем же проводить в эти советы, насколько возможно, настоящих специалистов и дадим им решающий голос в вопросах, чуждых политике, но касающихся современной науки, а вместе с тем возложим на них и ответственность за принятые решения. Людям‑омнибусам, за все берущимся, но ни за что не отвечающим, в таких советах не место.

19) Технические министерства. Еще одно средство сгладить шероховатости парламентарного строя, не прибегая к резким мерам, состоят в том, чтобы превратить некоторые министерства в чисто технические, избавив их от влияния партий, но, конечно, не от ответственности.

Пусть министерства внутренних и иностранных дел остаются политическими и парламентарными – это вполне естественно, но какое отношение к политике могут иметь министерства земледелия, народного образования и морское? Если уже господствующее течение и парламентские интересы сделают эту реформу невозможной, то специализируем, по крайней мере, в каждом из этих министерств особые бюро, снабдив их широкими функциями и поставив вне парламентской борьбы.

Авось тогда внутри и вне парламентские самолюбия будут несколько ограничены, и мы не услышим более проектов перегородить Альпы для защиты от холерных эпидемий или переменить всю воду в стране для избавления от пеллагры!

Не достаточно ли с нас адвокатов в морском и военном ведомствах? Как помешать самым диким стремлениям, когда они возникают ежеминутно, не вызывая ни малейшего противодействия?

20) Формализм. Есть и еще язвы, ослабляющие нашу государственность, например: формализм и аркадизм.

Бюрократия похожа на ту сумасшедшую, которую пришлось лечить одному из нас и которая старалась поместить как можно больше коробочек одну в другую, а в самую маленькую коробочку клала… иголку.

Мы громоздим рапорты на рапорты, отношения на отношения для того, чтобы обеспечить экономное приготовление супа в больнице, а самого‑то эконома оставляем без надзора. Мы испытываем горы бумаги для того, чтобы получить в конце концов фиктивную цифру рецидивистов, которая заставляет нас думать, что число преступлений уменьшается, тогда как оно растет.

21) Профессиональное образование. Для того чтобы устранить все эти неудобства, прежде всего нужно подготовить рабочих к кооперации, и правительство может это сделать лучше, чем кто‑либо другой, путем профессионального образования. В самом деле, если уж правительство должно вмешаться в этот вопрос, – а вмешательство его необходимо для того, чтобы победить невежество и влияние духовенства, – то пора уже ему даже в низшей школе бросить чисто теоретический и эстетический путь развития, приводящий только к мозговому переутомлению и дающий людей, лишенных практического смысла, вечно недовольных и, за неспособностью ни к какому делу, претендующих на то, чтобы государство их содержало.

22) Воспитание. И пусть начнут с фребелевских школ, знакомящих юный ум с реальностью, а затем – с введения в школах ручного труда, настоящего противоядия против пустой риторики, которая там царствует. Пусть внушают юношеству любовь к промышленности и ремеслам, пусть делают из них хороших рабочих и управляющих фабриками, вместо того чтобы увеличивать и без того большое число врачей и адвокатов без практики.

Интеллигентный рабочий при столкновении с менее интеллигентными товарищами производит на них благотворное влияние. Возьмите его из этой среды, сделайте адвокатом, врачом, чиновником, и общество ничего не выиграет, так как эти профессии без того слишком обширны, тогда как та маленькая кучка, в которой он вращался, много потеряет – сделается менее сознательной и активной.

Однако ж было бы большой ошибкой предполагать, что массы рабочего народа в скором времени будут уже настолько образованны, чтобы мочь командовать буржуазией, образование которой, хотя и ложно направленное, все‑таки гораздо выше.

Вот почему и следует стремиться дать правящим классам действительно высокое образование. Надо просветить просвещенные классы, писали Флобер и Жорж Санд, то есть надо изменить систему образования, заставляющую нас жить в мире мертвых, надо дать нам вздохнуть свежим воздухом действительной жизни.

Мы должны наконец избавиться от аркадской риторики – печального наследия предков, хотя бы для того, чтобы защищаться от случайных политических преступников, которые, принадлежа, как мы видели, к числу маттоидов и неудачников, всегда стремятся к реформам реакционным, атавистическим.

Изучая движения 1789 и 1848 годов, в которых участвовало множество маттоидов, мы видим, что одной из причин маттоидных бунтов является архаическое образование, не соответствующее нуждам времени.

Мы питаем умы юношества ароматом цветов, вместо того чтобы давать им существенную пищу, а хотим, чтобы они были крепки и здоровы.

Наши молодые люди становятся, может быть, эстетиками – хотя и в этом можно усомниться, – но то же было бы, пожалуй, если бы мы заставляли их в течение десяти лет по шести часов в день выделывать искусственные цветы.

О, как наши внуки будут смеяться при мысли, что менее тысячи людей против воли должны были изучать отрывки из классических авторов или, еще хуже, грамматику древних языков, с тем чтобы тотчас же позабыть ее, и что это считалось драгоценным средством для развития ума, более драгоценным, чем изучение положительных наук и фактов! Кто же поверит, что латинский язык считался необходимым для моряка или пехотного капитана в то самое время, когда все правила стратегии изменялись под влиянием различных гениальных изобретений?

А мы продолжаем создавать поколения, мир которых, переутомляемый в течение долгого времени, пропитывается единственно формами, а не сущностью, да еще хуже, чем формами (тогда мы служили, по крайней мере, эстетике), – фетишистским обожанием старого, тем более слепым и бесплодным, чем больше тратится на это времени.

Вот почему при отсутствии серьезного знания юношество наше бросается на первое попавшееся нововведение, хотя бы самое бессмысленное и не соответствующее времени; если только оно напоминает ему плохо понятную старину.

Пропитав мозги детей классицизмом, мы потом несколько лет сряду накачиваем в них метафизику, и это накачивание для юристов и филологов продолжается в течение всего университетского курса.

А пользование такими превосходными орудиями специальной культуры, каковы статистика и социология, отходит тем временем на задний план, о психиатрии же, гигиене, антропологии, этнологии, истории религий, паразитологии почти и речи не заходит. Прекраснейшим педагогическим открытием – методом Фребеля – тоже все пренебрегают, точно будто нужно ждать, чтобы вся Европа его оценила прежде, чем ввести в школы стимулирующий и облагораживающий ручной труд, который, заменяя туманные мечты о древности точными и практичными знаниями, избавил бы нашу страну от наводнения носителями дипломов, то есть неудачниками, число которых следовало бы уменьшать всеми мерами.

Но зато у нас есть школы археологии, красноречия и декламации!

Зато если вам мало одной кафедры римского права, то мы дадим их по две и по три в каждом университете! О, мы ведь живем, руководствуясь обычаями и законами наших предков!

И с этим‑то жалким багажом мы намереваемся вести Италию к великим судьбам, намереваемся создавать сильных и энергичных граждан, которые не довольствовались бы пустым хвастовством или нытьем о величии древних, наподобие маттоидов и учеников Игнатия Лойолы, а сами создавали бы величие с помощью новой науки и нового искусства!

Заведем же во всех университетах и даже во всех больших центрах населения кафедры этих новых наук: истории и критики религии, уголовной антропологии, физиологической психологии, зоологической философии, экспериментальной политики, да пусть эти кафедры путешествуют по стране, распространяя свет науки во всех ее уголках.

Были же учреждены в Париже, по предложению Доната и на городские средства, кафедры биологической философии, истории религий, Французской революции и даже целый антропологический институт. А в Соединенных Штатах Америки – кафедры физиологической психологии и уголовной антропологии.

Эти кафедры действительно содействуют просвещению просвещенных классов народа, открывая им новые горизонты и в гораздо большей степени развивая способность управлять, чем кафедры метафизики, философии и классической литературы, которые под предлогом «украшения духа» молодых мыслителей бесполезно перегружают этот дух и ставят его на пути, почти не имеющие никакого исхода.

Громадные капиталы, растрачиваемые во Франции и в Италии на поддержание смешных академий – классических, средневековых и иных – могли бы с большей пользой для нации быть употреблены на учреждение и поддержку вышеупомянутых кафедр.

Мы ведь воочию видели, что свободные курсы Ферри и Серджи, так же как лаборатории Пастера, Шарко, Ришэ, Бруарделя, Биццоцеро, Моссо, Кантани, Маркиафава и других, дали больше творческих сил, чем все факультеты и академии вместе взятые. Последние были когда‑то полезны как фильтр для открытий и нововведений, предлагаемых маттоидами, но теперь их деятельность проявляется только в беспощадной, хотя, к счастью, безуспешной войне против всех великих открытий и всех действительно гениальных людей, одной тени которых достаточно для того, чтобы заслонить собой эту печальную деятельность; Паскаль, Мольер, Дидро, Бальзак, Флобер служат тому примерами[121].

Но при учреждении вышеупомянутых кафедр придется иметь дело с теми же академическими кружками, от доброй или, лучше сказать, злой воли которых зависит и самое учреждение и назначение профессоров.

Для того чтобы устроить это затруднение, в некоторой степени следовало бы дать право избрания меньшинству, как это делается в политике, а для контроля обратиться к суду иностранных ученых.

Мы уже говорили, что школы лишают нас гениальных людей, угнетая гениальные способности тогда, когда они не успели еще окрепнуть, то есть в ранней молодости. Здесь, стало быть, борьба за существование идет обратно тому, что мы видим в природе: здесь слабые побеждают сильных или скорее мелкие – великих.

А хуже всего то, что против этого зла нет никаких лекарств: люди, стоящие у власти, не будучи сами гениальными, не захотят и не смогут создавать ничего, кроме посредственности.

Достаточно было бы добиться от них, чтобы они хоть преднамеренно не ставили препятствий гениальным людям. Зачем, например, требовать хорошего знания математики от людей, посвятивших себя изучению литературы, и наоборот; зачем требовать знания мелочных и пустопорожних грамматических правил, портящих эстетический вкус, именно от тех людей, которые этим вкусом в высокой степени обладают; зачем наши высшие школы музыки и скульптуры, находящиеся, конечно, в руках посредственности – прирожденных врагов гения и оригинальности, – развивают эстетический вкус своих питомцев по математическим формулам? Не лучше ли было бы превратить эти школы в чисто промышленные, так как с искусством они ничего общего не имеют.

23) Магистратура. Одной из важнейших реформ является освобождение магистратуры от того лакейства, которое отнимает у нее престиж и парализует ее силы. Вот в Америке дело поставлено не так. Там судьи избираются народом и обладают такой независимостью, что могут не исполнять законов, считаемых ими несогласными с конституцией.

В одной недавней работе доказано, что эта система, исходящая прямо из английского Common Law, также хорошо охраняет права личности и штатов от произвола Конгресса, как и права Конгресса от покушений личностей и штатов.

Так, мы видели, что магистратура протестовала против исполнительной власти по поводу отмены Habeas corpus {119} и режима военных судов, а по отношению к законодательству обсуждала очень важные финансовые, политические и религиозные вопросы. Даже международные сношения – дипломатические трактаты – подвергались обсуждению, а иногда и отмене со стороны магистратуры.

А между тем со времени Гражданской войны никогда конгресс серьезно не покушался на независимость суда и не стеснял его юрисдикции.

Мы видели, что Древний Рим обязан был продолжительным внутренним миром учреждению трибуната; то же было и в Венеции благодаря ее относительно беспартийному суду. Если деспотические правительства, вроде австрийского или старого пьемонтского, подолгу жили без всяких серьезных потрясений, то этим они обязаны сохранению одинакового суда для всех, который благодаря адвокатам для бедных производился в сенате, имевшем право кассировать не согласные с законом декреты министров.

Теперь король в Италии отступил на второй план, но на его месте воцарилось по крайней мере 700 деспотов, гораздо более опасных, потому что они менее заметны. Эти деспоты, эти новоявленные короли пропитали несправедливостью все поры нации, до самых отдаленных уголков, обладающих счастьем иметь своего представителя. Власть их до такой степени сильна, что печать не смеет говорить о безобразиях, ими совершаемых, и сама магистратура молчит и покоряется.

Надо, стало быть, пожертвовать несменяемостью судей и поручить их назначение независимому органу, например кассационному суду. Что касается повышений, то их следует обусловить: во‑первых – экзаменами; во‑вторых – числом неотмененных приговоров; наконец, в‑третьих, для судей низших инстанций и королевских прокуроров – числом дел, возбужденных по прямому вызову и не подвергавшихся апелляции, что может служить очень точным критерием хорошей работы и могучим побуждающим к ней средством. Статистика показывает, что у деятельного судьи прямые вызовы достигают пропорции, значительно превышающей ту, которая встречается в обыкновенных случаях.

Почему не воспользоваться средством, способным одновременно усовершенствовать суд и дать прочную основу для выбора судей?

Надо помнить, что теперь ведь у нас есть только одна аристократия заслуги и таланта, и если мы не сумеем ее выдвинуть надлежащим образом, то государственное здание лишится прочного фундамента.

Таким фундаментом может быть только достоинство, а пробным камнем последнего служит экзамен. Поразительный пример этого мы видим в Китае, которому раздача всяких должностей, обусловленная экзаменами, придала такую необыкновенную устойчивость, что он победил не только внутренних и внешних врагов, но даже самое время.

24) Адвокаты для бедных. Но рядом с этой аристократией заслуги полезно было бы учредить или, скорее, возобновить нечто вроде адвокатуры для бедных и слабых, независимой от министерства юстиции, избираемой коммунальными советами или выборщиками второй степени и предназначенной для того, чтобы к ее защите мог обращаться всякий, считающий себя обиженным властями – парламентом, министрами, двором. Адвокаты для бедных, несколько напоминающие античных трибунов, возьмут на себя священную миссию защищать угнетенных и потому в суде должны иметь преимущественное право на рассмотрение возбуждаемых ими дел, а также предавать гласности состоявшиеся по этим делам приговоры.

Члены этой корпорации, в число коих могут входить и рабочие, и студенты, вообще люди всяких профессий, должны быть избираемы на срок не очень долгий и сменяемы только по приговору кассационного суда. Они должны быть одновременно и трибунами, и цензорами нравов, и защитниками, борясь как с адвокатократией, так и с произволом власть предержащих или парламентских партий.

25) Изменяемость законов. Прочность политического строя обусловливается его растяжимостью, способностью применяться к постоянно изменяющимся условиям жизни. Пример такой растяжимости мы видим в Швейцарии, где в течение пятидесяти лет (1830–1879) состоялось 115 пересмотров кантональных конституций и 3 пересмотра конституции федеральной, причем страна, несмотря на различие рас, ее населяющих, сохранила свое единство.

По мнению Гольцендорфа, изменение закона является не только необходимым, но и вполне законным в тех случаях, когда привилегированные классы не хотят добровольно отказаться от своих прерогатив, если эти прерогативы угрожают опасностью государству и если чувство равенства глубоко проникло в сознание народных масс.

Но, во всяком случае, эти изменения не должны быть внезапны и слишком резки; они должны, напротив того, служить незаметным переходом от старого к новому, мало‑помалу отменяя то, что оказалось вредным или неудобным. Таким образом можно предупредить революцию и многое множество преступлений, обусловленных конфликтом между устарелыми законами и общественным сознанием.

Для того чтобы государственные учреждения были прочны, говорит Бенжамен Констан, они должны соответствовать нуждам и идеям народа. Частные столкновения, индивидуальные преступления, борьба партий будут возможны и тогда, но революция станет совершенно невозможной. А вот когда учреждения не согласованы с господствующими в народе идеями, то революция неизбежна.

Так, уничтожение крепостного права в России и Бразилии, так же как превращение древних абсолютных монархий в конституционные, сделалось исторической необходимостью. То же можно сказать и о секуляризации церковных имуществ в тех странах, где накопление их в руках духовенства и претензии последнего не платить поземельных налогов сделали невозможным всякий экономический и политический прогресс.

А между тем введение этих реформ не обошлось без крупных волнений, потому что при этом был забыт закон мизонеизма, не допускающий слишком быстрого перехода даже от зла к добру.

26) Право инициативы и «referendum». Вот тут может оказаться очень полезным право инициативы, распространенное на всех граждан при условии поддержки со стороны нескольких избирателей, как делается в Швейцарии. Мы рекомендовали его как средство определять мнение страны относительно политических преступлений; в деле законодательства оно может успешно бороться с реакционными поползновениями правительства и парламента.

В свою очередь referendum, или обращение к народу, тоже принятое в Швейцарии, может показать, существует ли между народом и его представителями надлежащая общность идей и в какой степени. Говорят, правда, что referendum, волнуя страну, в то же время задерживает реформы, так как народ всегда бывает консервативнее своих законодателей; но не говоря уже про то, что реформы, не поддержанные большинством, являются преждевременными и ни к чему не ведут и что referendum именно служит к тому, чтобы узнать мнение большинства; все его неудобства исчезли бы, если бы он был факультативным или ограничивался только некоторыми, гарантирующими местную автономию, вопросами. Кроме того, как справедливо говорит Хилти, referendum является могущественным средством политического воспитания народа, так как приучает последний изучать законы, им правящие, и брать на себя ответственность за активное участие в политической жизни.

«…Если законы должны быть одобрены народом, – пишет Э. де Лавалье, – то парламент вотирует их только в случае настоятельной надобности. Меры, взятые, так сказать, приступом, красноречивыми фразами оратора или предложенные влиятельным министром, не пройдут уже тогда. Невозможна будет также игра парламентских котерий{120}, создающих и проваливающих кабинеты ради личного самолюбия или личных выгод, как это делается в Греции, Испании и Италии. Полезные реформы, может быть, и будут иногда отложены, но зато скольких крайностей избегнет законодательство!»

Из двух форм референдума, факультативной и обязательной, Нума Дроз предпочитает вторую, и общее мнение, по‑видимому, все более и более склоняется в эту сторону. Факультативный референдум, то есть обращение к народу только в том случае, когда того требует известная группа избирателей, вызвал серьезную критику. «Агитация, сопровождающая собирание подписей, – говорит Дроз, – благодаря своей страстности отвлекает умы от сущности вопроса, заранее подделывает общественное мнение, не допускает спокойного обсуждения и создает почти непреодолимое течение к отказу. Между тем та система, по которой все выработанные законы правильно, два раза в год, подвергаются всенародному голосованию, не страдает такими недостатками».

Самое главное выражение против референдума состоит в том, что он неприложим к вопросам внешней политики. Раз трактат с иностранной державой заключен, его нельзя уже подвергать всенародному голосованию. Не будем забывать, однако же, что такие трактаты, заключенные исполнительной властью, если они затрагивают финансовый или экономический вопрос, должны быть ратифицированы в Америке сенатом, а во всех других странах – парламентом.

Может случиться, что демократические учреждения не обеспечат в достаточной степени порядка, в котором наше современное торгово‑промышленное общество нуждается больше, чем общества древние и средневековые. В этом случае мы вернемся к деспотизму, так как благодаря громадным постоянным армиям исполнительная власть в угоду высшим классам всегда сумеет подавить свободу. Но если свобода и демократия удержатся, то народ, несомненно, будет все более и более забирать в свои руки управление государством, по мере развития образования и понимания связи, существующей между законами и личной жизнью. Тогда он введет прямое народоправство в той или другой форме. Швейцария, идущая впереди демократических реформ, показала нам дорогу.

Если нужно, чтобы воля народа исполнялась, то не лучше ли, чтобы она была высказана мирно и правильно путем плебисцита, как в швейцарских кантонах, а не шумно и резко, путем митингов, процессий, демонстраций, как в А

Date: 2015-07-25; view: 316; Нарушение авторских прав