Глава четырнадцатая. Не знаю, повезло или не повезло собакам, живущим в лесных деревушках

СОБАКИ

Не знаю, повезло или не повезло собакам, живущим в лесных деревушках. Они не так обеспечены человеком, как их городские собратья, но в то же время деревенские собаки получили почти неограниченное право общаться друг с другом.

Это были толковые охотничьи псы. Зимой они уходили с охотниками в тайгу и только там получали от людей материальное вознаграждение. Оканчивался недолгий охотничий сезон – собаки возвращались в деревню и безропотно пережидали весну, лето и половину осени, чтобы снова отправиться на работу. Весной и летом люди забывали о своих помощниках. Собакам тогда не уделялось ни человеческого внимания, ни остатков с человеческого стола. И вот это отсутствие заботы и внимания со стороны людей и заставило меня вспомнить слова Лоис Крайслер.

«Мы хорошо обращаемся с ними, – заявил нам один владелец собак. – Мы даем им пить»…. Должно быть, эскимосов спасает от угрызений совести удобное соображение: все предметы, даже неодушевленные, имеют душу, только не собаки. У собаки души нет. Запретнее всех запретов для собаки–раба – мясо. Случалось, мы перехватывали взгляд, который Тутч бросала на подвешенное мясо, и от одного этого она впадала в страшное замешательство. Уже сама мысль о мясе казалась ей не менее греховной, чем поступок…»

Эти слова принадлежат перу отважной женщины и благородного человека, далекого от обобщений эмоционально–художественного характера. «Тропами карибу» называется книга, которую Лоис Крайслер посвятила «волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь».

У волков родина, действительно, пока есть. Родина для наших собак – это то место, где сейчас остановился их владелец. Волки имеют право на открытое сопротивление. Наши собаки – нет. Наша собака – раб без родины и без права заявить о своем несогласии. Несогласие выбивалось палкой. А само рабство пришло к Копейке, Шарику, Дозору и Моряку чуть ли не по их собственному желанию.

Вы помните льва, классического льва рядом с маленькой собачкой? Первое, что увидел лев, открыв свои «детские» глаза, была эта самая собака. Первое впечатление жизни стало для льва законом – собака стала его собратом и предводителем. За собаку лев поднимался на бой и горько страдал, когда с его любимым существом что‑либо происходило. Вспомните лосят, которые шли следом за мной из леса, вспомните других животных, согретых руками человека, – такие животные, как правило, выбирают вас явлением номер один и по–своему выделяют и боготворят. И причина этому – первое впечатление, которое оставило в жизни животного неизгладимый след.

Вот это самое первое впечатление и подвело однажды всех собак сразу. Собака, принесенная в дом слепым щенком, открыла глаза и увидела человека. Человек стал законом и необходимостью жизни. Он мог бить, морить голодом, отнимать у собаки душу, собака могла терзаться, но уйти она, к сожалению, не могла. Первое впечатление сделало собаку добровольным рабом.

Меня всегда удивляла двойная жизнь наших псов. Рядом с людьми псы выглядели ничтожно и зависимо даже тогда, когда ничего не собирались выпрашивать у человека. Опущенные, зажатые между ног хвосты, нервные, забитые взгляды, трусливые, опасливые движения и немая покорность, с которой собака сносила побои и пинки, даже не пытаясь убежать. И тут же рядом, без человека, собаки преображались и становились смелыми и независимыми животными. Чем‑то наши собаки походили на гордых актеров, которые вынуждены были играть ничтожные роли. После сцены актер снова возвращался к своей гордой жизни. Но, к сожалению, не каждая роль проходила бесследно, к сожалению, обязанности раба закреплялись, рабские черты могли повторяться из поколения в поколение, и в следующий раз человеку было уже не так трудно приучить нового щенка к полному повиновению…

Обучение рабской роли начиналось с куска хлеба… Орешка, смешной кудлатый щенок, единственный оставленный по воле хозяина сын Копейки, давно и пока безрезультатно выпрашивал у своего грозного покровителя, который для меня был всего–навсего Васькой Герасимовым, кусок хлеба. Подаяние Орешка все‑таки получил, но не из рук – кусок хлеба был брошен на землю. Брошен один, второй кусок – и теперь взять пищу из рук для собаки–раба означало переступить запретный рубеж.

Следующим средством обучения покорности была палка или тупой тяжелый сапог. Собаку избивали только один раз, избивали за малейшую провинность, а дальше… Дальше собака безропотно и неотступно следовала за своим покровителем, каждую минуту ожидая нового наказания, но все‑таки шла, боясь ослушаться и получить наказание тут же… Собака шла, плелась, служила, сторожила и везла, не в силах разорвать ту единственную, но прочную связь с человеком, которая появилась еще у несмышленого щенка.

Орешке не удалось дожить до тех дней, когда на него должны были первый раз обрушиться палка или сапог: он заболел и умер. Но Орешка мог бы и избежать рабской доли – он должен был по достижении зрелого возраста перейти к другому хозяину, рассудительному человеку, обладающему к тому же достаточно большим и внимательным к бедам других сердцем.

За такие достоинства наши собаки, знакомые с черствой жестокостью, обычно платят людям щедрой любовью и бескорыстной собачьей верностью. Примеров такой любви и бескорыстия собак, воистину привязанных к человеку, в наших местах много. Здесь можно назвать и тоскливый вой пса по больному или погибшему человеку, и самопожертвование четвероногого друга при встрече охотника с раненым медведем, и даже такие, казалось бы, неправдоподобные случаи, когда неграмотная, необразованная собака, собака, никогда не проходившая специальных школ дрессировки, вдруг выполняла сложную просьбу человека…

Случай, о котором я расскажу, произошел еще до моего поселения в заонежской тайге, но память о нем жива, как жива память о собаке, которая спасла жизнь охотнику…

Начало события не представляется интересным. Это был заурядный несчастный случай на охоте. Раненый медведь подмял человека. В ход был пущен нож, но схватку завершала собака, завершала уже тогда, когда человек потерял сознание в объятиях зверя… В избушке человек то ли рубахой, то ли еще какой тряпицей перевязал раны, немного пришел в себя. Но на следующий день снова почувствовал себя плохо. Теряя сознание, подозвал пса и, как мог, попросил его пойти домой и сообщить о случившемся. Как происходил этот разговор, что говорил человек, как ответила собака – это остается для нас тайной, как остаются пока тайной почти любые взаимные объяснения человека и собаки. Но собака все‑таки явилась в деревню, где был дом охотника.

Здесь можно остановиться и поставить под сомнение путь, по которому собака попала в деревню из леса. Собака могла после встречи с медведем просто испугаться и сбежать. Но пес был не из пугливых, да и рана, нанесенная медвежьей лапой, никак не говорила о том, что при схватке собака стояла в стороне… Можно выдвинуть еще много всяких предположений, но факт остается фактом: следы пса, пришедшего в деревню, начались около избушки на другой день после несчастного случая и не свернули с дороги даже тогда, когда собаку встретили волки…

Волков было два. К счастью для собаки, которая к тому же не отличалась хилым телосложением, волки оказались подростками. Схватка продолжалась долго. О ее накале рассказало людям месиво снега и крови, а об исходе битвы поведали две туши волков с разорванными глотками… Окончив долгий и трудный бой в тайге, собака двинулась дальше. Возможно, тогда у людей и возникли бы сомнения: куда все‑таки идти теперь тяжелораненой собаке? В деревню? Или обратно в избушку, до которой было значительно ближе? Но пес, наверное, не задавал себе таких вопросов – ползком он все‑таки добрался к людям и свалился под окном, успев издать тихий стон… Раненая собака, явившаяся среди промысла из леса, подняла людей, которые на пути к избушке и увидели следы пса, принесшего весть, и мертвых волков…

Кажется, описание события на этом можно было бы и закончить, но история с собакой на этом не оборвалась… Собаку принесли в избу, промыли и перевязали ей раны и уложили еле живого героя под лавку. Потом нашли в лесу охотника и двинулись обратно и на обратном пути снова встретили на дороге того самого пса, который в своем собачьем понимании, видимо, считал просьбу человека не до конца выполненной – пес, посланный в деревню, должен был вернуться обратно и по–своему доложить, что он сделал все, что мог… Придя в себя, изодранная в клочья собака поднялась из‑под лавки, выбила стекла и, теряя бинты, умудрилась ползком преодолеть такое расстояние, которое может показаться слишком большим даже для здорового животного.

Я рассказал эту историю совсем не для того, чтобы приписать собакам особые черты, владеть которыми монопольно желает лишь человек. Нет, я знаю и классическое учение о физиологии высшей нервной деятельности, и основы науки о поведении животных – и вспомнил пса–героя, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Василий Герасимов, который держит своих собак на положении бессловесных рабов, вряд ли дождется от них бескорыстной преданности.

В личной собственности Василия находились Копейка и Шарик. Если Копейка как поставщик будущих охотников еще пользовалась изредка благосклонностью хозяина, то Шарик имел право лишь выступать гладиатором в лесных походах. Лесные походы оканчивались, пустела арена, и Шарик снова превращался в раба. Но рабство Шарика не оставалось без последствий. Оно почти тут же привело за собой трусость и унижение. Унижение способствовало далеко не талантливой черте характера – попрошайничеству, а за трусостью следовали нервозность и неожиданный оскал зубов без видимого повода. Когда попрошайничество не помогало, Шарик прибегал к другому испытанному средству – воровству, лишний раз демонстрируя этим, что собак тоже может коснуться падение нравов…

Пес–жулик никогда не раздумывал над моралью и этикой при виде на нашем столе румяных оладьев… После очередного падения Шарика на досках стола оставались следы грязных лап и пустая миска. Нет, Шарик не утаскивал оладьи, не прятал их поспешно в укромном месте, чтобы по окончании грабежа с аппетитом употребить наше печение, – пес просто пожирал наш завтрак там, где его обнаруживал.

За каждое мародерство Шарж получал от хозяина очередную палку по ребрам. По закону существующего среди людей благородства Василий сначала предупреждал своего пса сигналом о наступлении и только потом бил. Сигнал о наступлении звучал просто: Василий всасывал в себя воздух, всасывал резко, со злостью через редкие зубы… Звук получался достаточно громким, Шарик знал его, но, застигнутый на месте преступления, никогда не убегал, а покорно подставлял бок. Пожалуй, в его ограниченном или сверх меры испорченном умишке оладьи стоили наказания, ибо разбои пса никогда не прекращались.

Не уважал Шарик и правил, установленных в четвероногом обществе. Он не признавал рыка–предупреждения, за которым тут же могли следовать клыки, и без зазрения совести бросался на своего собрата, когда тот опрокидывался на спину, выкидывая таким образом «белый флаг», уважать который обязана каждая нормальная собака.

Такое поведение пса в обществе себе подобных, разумеется, не встречало одобрения, и при удобном случае все остальные лающие жители деревни ополчались на непорядочного Шарика. Шарик получал очередную коллективную трепку, но вскоре приходил в себя и снова принимался за провокации в обществе соплеменников…

Общество собак в нашей деревушке делилось на четыре самостоятельных класса.

Самый беззаботный и менее ответственный класс составляли малолетние щенки. Щенкам позволялось многое, спрашивалось с них меньше, нередко даже подросших щенков матери избавляли от забот о хлебе насущном, но в то же время щенки обязаны были считаться не только с желаниями, но и с настроением своих старших собратьев.

Следующий класс в четвероногом обществе занимали годовалые, почти взрослые собаки. От старших собратьев их отличала, как правило, большая подвижность. Этим собакам еще позволялась возня по пустяковым причинам, они могли бродить небольшими бестолковыми стайками по краю деревни, но самостоятельные походы в лес для них были закрыты, и закрыты прежде всего потому, что псы–юноши еще не знали того, что знали взрослые собаки. Все остальное представителям этого класса было разрешено. Они принимали участие в коллективных походах и получали право на собственные территории, которые обычно примыкали к тому дому, где эти собаки были «прописаны». Доверялось собакам–юношам и еще одно немаловажное дело – первыми встречать явившихся в деревню гостей.

Собаки–гости делились на две категории: гости желанные и гости нежеланные… Чужих собак, заглянувших к нам, мне сначала хотелось разделить на покорных и непокорных, но, наблюдая ритуал встреч, я раз от разу приходил к выводу, что отношение к пришельцу складывается не только в зависимости от умения гостя продемонстрировать свое уважение к хозяевам.

Еще весной на краю нашей деревни появился настырный кобелек. Пришелец сумел учтиво объясниться с хозяевами, но ни в первый, ни во второй раз это не помогло ему получить разрешение на вход в чужой дом. Всякий раз гость робко подбирался к забору и покорно ждал, когда хозяева явятся к нему для таможенной проверки. Подобные проверки иногда затягивались. Первыми к гостю устремлялись псы–юноши. Каждому из них пришелец, наверное, мог бы доказать, что он вовсе не робкого десятка, но хозяева есть хозяева, и их поначалу всегда надо уважать. Гость в знак мира и дружбы высоко поднимал виляющий хвост и терпеливо проходил проверку на лояльность. Молодые хозяева деревни приближались к пришельцу неторопливо, скорее всего, они сами немного побаивались напористого кобелька. Но вот гость и хозяева сближаются на кругах. Пришелец продолжает вертеть хвостом, хвостами покручивают и хозяева… Круг, еще круг друг за другом, тщательное обнюхивание, круги расходятся, те же дружелюбные помахивания хвостами, молодые хозяева возвращаются в деревню, укладываются в настороженной позе у входа в свои владения, гость делал было шаг вперед, но тут же останавливался: к нему медленно и горделиво движутся главные силы…

В главные силы нашего четвероногого общества входили: флегматичный Дозор, шкодливый Шарик и грозный, неуемный в охоте и драках Моряк.

Дальнейшая судьба Моряка кажется загадочной, и эта загадка по сей день не разрешена до конца… Год спустя после описываемых событий Моряк отправился в лес с людьми и не вернулся. Люди видели волчьи следы, видели, как эти следы встретились со следом собаки, но не нашли на месте этой встречи ни «протокола» схватки, ни извещения о гибели пса… Что произошло тогда в лесу? Я долго искал ответ и только в конце второго года жизни в лесу услышал скупой рассказ рабочего экспедиции. Рабочий возвращался из тайги и почти столкнулся с двумя волками и большой рыжей собакой. Этот человек был новым в наших местах, он только что пришел на берег Домашнего озера, конечно, никогда не слышал о Моряке, но его описание собаки, бредущей по лесу вместе с волками, меня поразило. Собака среди волков! Конечно, это была только догадка, но догадка, на мой взгляд, не очень бестактная по отношению к Моряку… Сумрачный, внушительный взгляд, бесконечные пинки людей в ответ на приветливое помахивание хвостом и неуемная сила, которой, видимо, трудно было ужиться рядом с унижениями и редкими подвигами на арене… Ведь был же когда‑то среди рабов Спартак…

А пока наш «Спартак», еще далекий от своего таинственного исчезновения, предводительствовал во всех походах и громких баталиях. И при встрече гостей он тоже двигался впереди главных сил четвероногого общества. Остальные представители второго воинственного класса лишь на несколько метров переходили ту линию обороны, которую заняли псы помоложе, и тоже укладывались перед входом в деревню, предоставив Моряку право единолично проводить переговоры.

Первый раз гость, несмотря на внешнюю добропорядочность, был признан нежелательным. «Персона нон грата» после недолгого обнюхивания с Моряком и его предупреждающего рыка поджала хвост и поспешно ретировалась. Во время второго визита пришельца переговоры прошли мягче, но и на этот раз гость не получил желанной визы. И только после третьего визита сопровождаемый любопытной толпой щенков пришелец беспрепятственно прошагал по деревенской улице.

Гость шествовал по деревне спокойно, но достаточно осмотрительно, не забывая чуть–чуть приспущенным хвостом заявлять о своей готовности в любой момент признать безоговорочную капитуляцию. Приспущенный хвост и не слишком воинственно поднятая голова были непременными условиями мирного визита. И эта поза своеобразного уважения чужих стен и дала мне повод вначале поделить гостей на покорных и непокорных.

Непокорный гость туг же изгонялся под общий воинственный клич всех взрослых членов собачьего общества. За ним могла быть срочно организована погоня. Тогда все способные держать оружие срывались с места и гнались за пришельцем, чтобы заставить его признать себя побежденным… Гостя обычно догоняли, окружали, и тут‑то и начинался многоголосый собачий хрип. Этот жуткий хрип был не только сигналом угрозы и средством вырвать из пришельца чистосердечное признание – хрип служил в то же время подбадривающим воинственным кличем, который взводил самих нападающих… Казалось, вот–вот должно заговорить самое грозное оружие собак – клыки, но и здесь незнакомцу отводилось право почетно завершить инцидент. Попавший в окружение пользовался, как правило, именно этим путем – он подставлял свою шею по очереди каждому хрипящему псу, и хрип начинал умолкать. Но упаси бог оказаться гостю строптивым, упаси бог показать свои клыки и разразиться ответным ворчанием. Здесь путь к мирным переговорам закрывался, и нерасчетливому забияке приходилось, теряя боевое достоинство и клочья шерсти, спасаться постыдным бегством…

Описывая детально встречу чужой собаки, я отмечал и примирительное повиливание хвостом, и его смиренное приспущенное положение, упоминались и подставленная под клыки нападающего шея, и мирный исход, казалось бы, неминуемой свалки. Эти и многие другие «молчаливые фразы» и составляют тот самый язык жестов собак, который наряду со звуковыми сигналами дает животным возможность передавать и получать ту или иную информацию. Животное не только может, но и должно выражать себя, свое состояние, настроение, а то и желание… Животное чем‑то напугано. За испугом может следовать реальная неприятность. Если бы испуг не вызвал неприятного чувства, то животное никогда не смогло бы заранее приготовиться к неприятности. А если бы голод не вызывал неприятных ощущений, смогло бы животное отправиться на поиски пищи?

И вот первая, еще совсем неполная информация об опасности, но собака уже приспустила хвост и на всякий случай приподняла над клыком левую губу… Дальше события могут развиваться в двух направлениях: или побег, или грозный рык и встречная атака. Но до рыка или побега собака уже выразила себя, уже приготовилась встретить опасность. И мы видим поджатый хвост, вздыбленную холку, мы еще не знаем, кто и что явится сейчас за поворотом лесной тропы, но ружье уже снято с плеча… Мы поняли собаку, разобрались в ее эмоциях, поняли их по внешнему выражению состояние собаки, как разбираемся по выражению лица даже совсем незнакомого человека, с чем он подходит к нам.

К сожалению для себя, мы умеем отмечать у собаки лишь несколько «фраз», и прежде всего предупредительный рык, которым пес, находящийся при исполнении сторожевых обязанностей, останавливает человека, заглянувшего в чужой дом. Не зная досконально языка жестов и сигналов собак, мы теряем не только пути к многообещающему контакту с животным миром, мы теряем в лице пса верного и внимательного друга, «душевные» способности которого нами далеко еще не оценены. Мы теряем многообразный и сложный мир поведения животных, которые живут рядом с нами, за которыми не надо идти по глухим таежным тропам, втайне сожалея порой, что не прихватил с собой ружье. И, не умея подчас объяснить себе роль собак–разведчиков, собак–осведомителей, не зная до конца иерархии этих животных, мы уходим порой от истины или в глубокое очеловечивание собак, или в ту область, о которой писала Лоис Крайслер, в область, где у собак не принято признавать «душу».

А пока люди раздумывают, что можно, а что нельзя допустить у собак, наши деревенские псы, только что прогнавшие неугодного гостя, победителями возвращаются обратно, и притихшее было хозяйство тут же начинает оживать. Откуда‑то появляются щенки и крутятся около походной колонны. Победители довольны, они укладываются под забором или у стены дома, вытягивают перед собой лапы, расстилают сзади уставшие от «разговоров» хвосты и высоко поднимают гордые головы. Победители требуют почестей, и почести им оказывают щенки. Щенки крутятся около бойцов, поднимаются на задние лапки, чтобы дотянуться до гордого носа взрослой собаки, – и на это время забыты все уважительные расстояния, все запреты. Мелькают щенячьи хвостики, трясутся лапки, вот один, другой щенок начинает забывать, зачем допустили их к лику героя, вот щенки уже затеяли возню между собой – и тогда легкий оскал зубов старшего собрата и его осторожный рык моментально восстанавливают заведенный порядок, по которому каждой собаке, а тем более щенку надо знать свое место.

Кроме личных владений, на которые наша деревня была поделена собаками, существовали и общие, не принадлежащие никому участки. На этих участках и происходили порой те события, объяснить которые мне никак не удавалось. Сюда я относил прежде всего заседания «верховной думы».

Заседание «думы» всегда начиналось с исчезновения из деревни всех взрослых псов. Подойти поближе и по–слушать «разговор» собак мне никогда не удавалось. Обычно благорасположенные к человеку, наши собаки во время таких «заседаний» становились неузнаваемыми. Достаточно было человеку оказаться поблизости, как заседание тут же закрывалось, и псы исчезали в кустах так же поспешно и боязливо, как провинившаяся лиса. Никакие уговоры не помогали, и мне только иногда представлялся случай издали понаблюдать, как на «заседаниях думы» вполголоса «разговаривают» между собой собаки. Чем было для собак это таинственное сборище? Обсуждением текущих вопросов? Отчетом вожака? После подобных сборов никогда не происходило заметных событий в жизни четвероногого общества, и мне оставалось только ломать голову над тайнами жизни наших псов.

Никакого внимания «думе» не уделяли только Копейка и Лапка. Копейка и Лапка составляли в четвероногом обществе первый, высший класс. Собаки женского пола не участвовали в баталиях и никогда не встречали гостей, но зато на них лежала обязанность воспитывать подрастающее поколение.

«Школа» будущих охотников «работала» почти каждый день, и этой «работе» могла помешать только непогода. После «теоретической» части, где «обучение» велось при помощи тряпки или старой кошелки, «педагог» собирал своих «учеников» и отправлялся с ними на экскурсию. Целью экскурсии было найти подлинный объект охоты. Таким объектом обычно служили мыши. Вернувшись из похода, щенки укладывались спать, а их мамаши отправлялись обследовать хозяйство мужской половины. Все обнаруженное и пригодное в пищу реквизировалось незамедлительно и без всякого сопротивления со стороны прежнего владельца. Копейка или Лапка, отобравшие у Шарика, Дозора, Моряка кость или клочок шкуры, убирались в собственные хозяйства, и эти хозяйства пользовались уже полнейшей неприкосновенностью.

Если случайно зашедший не к себе домой кобель тут же ретировался, принимая перед хозяйкой самые извинительные позы, то территориальные споры между подругами не так уж редко доходили до воинственных пограничных инцидентов. И в этих стычках никогда не было места ни извинительным объяснениям, ни почетному миру. Атака следовала незамедлительно, причем собаки женского пола воевали между собой с таким завидным мастерством, что невольно воскрешали легенды об отважных амазонках.

Но постепенно я начал замечать, что среди наших «амазонок» существует своя собственная «организация», или, как ее еще называют, иерархия. Эта «организация» не касалась отношений между собаками–воинами, она была организацией внутри организации, но была и приносила свои плоды первой «даме».

Первой «дамой» слыла Копейка. Если Моряк завоевал право быть предводителем явными достоинствами бойца, то Копейка, пожалуй, выглядела не настолько солидней Лапки, чтобы именно эти качества позволили занять ей ведущую роль…

Как‑то Копейка вернулась в деревню со щенками раньше обычного и почти тут же заняла место под моим окном. Копейка не имела ко мне практически никакого отношения. Правда, с ее хозяином мы никогда не были в ссоре, но ни с его, ни с моей стороны не было сделано ничего такого, что послужило бы для собаки поводом считать этих двух людей чем‑то общим. К тому же я старался не нарушать суровый лесной закон, который строго–настрого запрещал даже изредка подкармливать чужих собак.

Итак, Копейка была для меня чужой, но сейчас она сидела под моим окном, явно выпрашивая подношения. Так продолжалось долго. Я отошел от окна, чтобы избежать соблазна, но собака продолжала ждать. Тогда мне оставалось одно: пойти к хозяину и напомнить ему, что собаку можно было бы и покормить. По моей просьбе про собаку вспомнили. А на следующее утро Копейка встретила меня подчеркнуто ласково. Я несложно ответил на ее приветствие и тут же попытался подозвать к себе Лапку. Лапка нехотя подошла. Копейка вертелась уже в стороне, соперница, видимо, не интересовала ее, но Лапка никак не могла забыть, что совсем рядом находится первая «дама»…

Через день я все‑таки встретился с Лапкой, и собака выплеснула на меня всю свою искреннюю собачью радость. Но вот откуда‑то явилась Копейка, и недавняя история повторилась: Лапка туг же ретировалась, а Копейка восторженно заняла ее место… День, другой – и я стал принадлежать только Копейке. Около меня не было ни драк, ни ссор, но я стал личной собственностью одной собаки.

Личной собственностью Копейки считался не только я. Копейка первой встречала по утрам пастухов, рыбаков, первой являлась к нашим гостям, вертелась у костра с ужином или обедом, в то время как Лапке разрешалось знать только своего хозяина – дедку Степанушку. Причем среди этих собак никогда не было ни драк, ни борьбы за первое место…

Кто вмешался в отношения этих собак, кто выделил среди них одну, примадонну? Какая черта первой «дамы» способствовала этому? Неужели ласка, кокетство, которые помогали даже рабыне стать хозяйкой своего владельца?

Возможно, раньше диким предкам сегодняшних собак, их женской половине, тоже требовались качества, близкие к качествам бойца, но новые условия, новые отношения, новые пути к вершинам благополучия – и на арену спора за превосходство между подругами выдвинулись иные качества – податливость, ласка, которые оценил властелин…

Но властелин оставался все‑таки властелином, жестоким и невнимательным даже к тем рабам, которые радовали его своим искусством ласки. И этот властелин всегда строго чтил тот самый закон, о котором я упомянул: чужих собак нельзя кормить даже тогда, когда хозяину совсем нет дела до своих псов.

Протяните любой собаке из нашей деревушки кусок хлеба, и даже не надо хлеба, а просто руку, ласковую приветливую руку, положите такому кудлатому псу на голову свою теплую ладонь, и вы увидите то глубоко хранимое богатство, которое не могли уничтожить ни голод, ни палка, ни удар сапога. Это богатство обрушится на вас тут же потоком ласки, внимания, искренней верности, и, очень возможно, этой верности более внимательному человеку и боялся Василий Герасимов, который в первый день моего прибытия на берег Домашнего озера попросил не давать ни Шарику, ни Копейке даже корки хлеба…