Земля зимы

Инги ненавидел зиму. Ненавидел монотонную, цепенящую белизну, мёртвый простор, предательскую, хлипкую гладь, готовую разверзнуться под ногами. А вот тело его слепо и упрямо радовалось холоду, готово было барахтаться в снегу, и хохотать, и с воем кидаться в прорубь после раскалённой бани. Тело жило само по себе, ведомое животным, всплывшим откуда‑то из прошлого разумом, памятью крови, и тянуло рассудок за собой. Инги думал, что сойдёт с ума уже в первой поездке, когда равнодушные и неутомимые Икогал с Иголаем всё гнали шерстистых низкорослых коников по глади озерного льда, по редколесью, по замёрзшим рекам – дальше и дальше в зиму. Инги, скорчившийся под медвежьей шкурой, стискивал зубы, чтобы не заплакать. А потом, неожиданно для себя, соскочил с саней, побежал рядом, держась за них, и сразу стало тепло и весело, будто влили бражки в кровь. Икогал с Иголаем переглянулись и дружно захохотали.

Они были родные братья и понимали друг друга с полуслова. А ещё они были троюродными братьями Инги, сыновьями двоюродного брата его матери, и без них Инги не прожил бы и года на земле зимы.

Привезли его на дальний север, к землям кочевого народа лопь, где не росла пшеница и даже овёс родился неохотно. Суровое было там житьё, блёклое: в сырых избёнках, срубленных из тонких, мхом переложенных бревнышек, полувкопанных в землю, чадных и тесных, среди глухого леса, испещрённого россыпью озер, речек и проток. И люди жили там крепкие, лютые. Власти над ними почти не было. Местный валит только в поход водил. Да и то вожаком частенько выбирали самого сильного и смелого, а не родовитого. Брали ещё старика в советчики ему и отправлялись за добычей. Сильные хозяйничали. Кто сильнее, тот и главный. Смог соседа одолеть – бери его добро. Последних пожитков, впрочем, не забирали.

Инги пришлось драться в первый же день. Из саней вывалился полумёртвым от усталости. Передохнув малость в чадной избушке, вышел по малой нужде. Не успел отойти от двери, озираясь, как увидел рядом коренастого, неимоверно широкоплечего парня, лохматого, широкоскулого, рябого, с драным нечистым шрамом на щеке. Парень ухмыльнулся и показал пальцем на запястье Инги, на золотое обручье. А потом схватил и потянул на себя – да с такой силой, что чуть запястье из сустава не выдернул. Инги от усталости и не сообразил толком, что делает. Видя, что противник назад тянет, сам подался к нему, чтоб тот отшатнулся назад и потерял равновесие. А потом, повернувшись, ударил сапогом под колено! Парень шлёпнулся наземь, зарычал от боли. Инги отскочил и вытянул нож.

– Не надо нож, не надо! – закричал Иголай, выскочивший из избы. – Он к тебе голыми руками, не надо нож!

Парень встал – и тут же, охнув, осел на колено. И вдруг, глянув на Инги, захохотал.

Звали парня Леинуй, и в свои пятнадцать лет он был сильнее большинства мужчин деревни. Потом он стал закадычным приятелем Инги и первым из его воинов. Но это потом. А тогда он засмеялся, чтобы скрыть позор, и подумал, что чужак победил его обманом, нечестно и неправильно, и решил отомстить. Он на самом деле был намного сильнее Инги и с годами делался всё сильнее, хоть Инги и вытягивался вверх не по дням, а по часам, так что через год никто из деревенских ему и до плеча достать не мог. Но Инги по‑прежнему легко побеждал его, да и пару прочих, решивших попытать счастья с чужаком, одолевал и голыми руками, и с палкой, а однажды – с настоящим копьём. Бороться здешний народ умел, а вот драться по‑настоящему – никто. Никто не мог отбивать, нырять под удар, не знал, когда можно замахиваться в полную силу, а когда нет. Со щитом ещё могли прикрыться, а без щита – никак.

Но побеждаемые упорно твердили, что чужак дерётся нечестно, и говорили про то не таясь. Инги всё чаще встречал косые взгляды, и на приветствия его не отвечали. Если б не считался он роднёй Икогалу с Иголаем, людям старшего рода и зажиточным, вовсе не смог бы ужиться. А так – шептались за спиной, но терпели. Вдобавок открылось, что, кроме как драться, ни единого полезного умения у него нет. Охотник из него в сравнении со здешними оказался никудышный, даром что Инги гордился своим умением читать следы и знал окрестный лес лучше всех мальчишек в Альдейгьюборге. Здешние по следам узнавали, здоровый зверь или больной, молодой или старый, умели определить, куда идёт, где спрячется и где его лучше подстеречь. И выносливы были невероятно. По их меркам, взрослый мужчина должен дикого оленя загонять пешком. И рыболов из Инги оказался скверный, а к земле он и не притрагивался – не дело это для воина. Даже торговать у Инги не выходило – не знал даже, как к делу подступиться. Пробовал заговаривать с охотниками – благо язык ему давался легко, – но те переглядывались и шкурки норовили подсунуть старые, а то и вовсе никчемные, облезлые да тронутые паршой. К тому же летом, когда самая рыбалка и добыча, Инги предпочитал сидеть в избе. Когда скудное летнее солнце прогрело землю, из неё полезли тучи мелкого, поедом жрущего гнуса, стада комаров, жалящих незаметно и проворно, и разномастные стаи оводов и слепней. Местные, не мытые месяцами, прокопченные насквозь, только отмахивались веточкой, а Инги никак не мог привыкнуть к жужжащему, жалящему облаку вокруг, беспрерывно чесался и скрёбся. Когда окунался в озеро, от холодной чистой воды становилось легче телу – но гнус набрасывался на чистую кожу с новой силой. Только и оставалось, что прятаться в продымленный сумрак.

Икогал с Иголаем не бранили его, не заставляли ничего делать и не требовали платы. Предлагали как бы между прочим: может, на охоту сходишь, вон, собираются далеко идти. А может, на торжище поедешь? Когда ничего у Инги в очередной раз не получалось, не упрекали, только переглядывались. В конце концов с первыми морозами Икогал с Иголаем отправились на юг и через неделю вернулись вместе с местным валитом – обрюзгшим бородачом лет сорока в чересчур длинном плаще и свейских сапогах, со свитой из полудюжины пропахших брагой вояк и с патьвашкой – колдуном‑кузнецом, измождённым, согнутым стариком с угольно‑чёрными глазами. Валит остановился перед домом, велел Икогалу позвать родича, но Инги сам вышел навстречу.

– Дерзкий юнец, – буркнул валит, глядя исподлобья. – А долговязый, как свей. Не, а глаза не те. Лопь чёрная, ну. В мать, говоришь, пошёл?

– Вылитый, – тут же подтвердил Иголай. – Волосы только отцовы.

– Руны, говоришь, режет? И словенскую грамоту знает? Эй ты, знаешь грамоту словенскую?

– Знаю, – ответил Инги.

– Ты не дерзи, щенок, – посоветовал валитский вояка, костистый и бледный до синевы, – говори: господин валит, а то мы тебя живо научим уму‑разуму.

– Учили уже, о ничтожный слуга высокого господина валита, – ответил Инги, усмехнувшись.

Валит хохотнул:

– Ты, говорят, ещё и дерёшься хитро? Вот и повод проверить. Давай, Мунданахт, поучи.

– Да он за печь забьётся, как только сталь увидит, – пообещал Мунданахт, спрыгивая с коня.

– С чего мне бояться стали? – спросил Инги. – Она у меня за поясом. А может, тот стали боится, кто деревяшкой от неё закрывается? У меня‑то щита нет!

Мунданахт выругался под нос, но щит повесил обратно, прицепил к седлу.

– Ну, сопляк, поскакать захотелось? Так я тебе ходули длинные укорочу.

– А я тебе – язык.

– Вы оба, слушайте! – рявкнул валит. – Чтоб без убийства! До первой крови. Когда скажу: «Хватит», чтоб стали как мёртвые, понятно? Ну, начали!

Вокруг уже собралось полдеревни. Перешёптывались, кто‑то тихо охнул, когда вылезли мечи из ножен и противники, сгибая колени, пошли друг близ дружки – ни дать ни взять два кота по весне. Инги глядел, как плавно, сторожко движется валитов боец, и подумалось вдруг: «Может, подставиться? Сделать вид, что споткнулся, или открыться? Пусть царапнет». И тут же укорил себя за глупость. И позор, и царапиной можно не отделаться. Никто тут за него виры не даст, а Хрольф далеко.

Мунданахт его сомнение приметил. Ухмыльнулся, оскалив кривые зубы. Наскочил, махнул – в пустоту. Снова – и опять мимо.

– А малый‑то ничего! – хохотнул валит. – Не взять с наскоку.

– Ничего, сейчас возьму, – пообещал Мунданахт.

Только чуть отвлёкся, на валита глянув, – а Инги прыгнул и пнул под колено.

– Хватит, хватит! – заорал валит.

Мунданахт хрипел, корчась в снегу. Наконец встал, скривившись от боли, опираясь на меч.

– Я тебя сейчас на пироги разделаю, недоносок!

– Я сказал, хватит! – рявкнул валит. – Поздно махать теперь. А ну опусти меч!

Мунданахт сплюнул, оставив жёлто‑алое пятно на снегу, и сунул меч в ножны. А валит, осмотрев Инги сверху донизу, будто впервые увидел, сказал задумчиво:

– И вправду хитро дерёшься. Если честно, забил бы тебя Мунданахт. Он здорово мечом крутит.

– В настоящем бою нет честного и нечестного, господин, – ответил Инги.

– И то верно, – согласился валит. – Пойдёшь ко мне в дружину?

– Это честь для меня, господин!

– Отдай его мне, – раздался негромкий, но на диво ясный, молодой голос патьвашки. – В нём говорит кровь его матери. Отдай его мне, валит.

Валит вздрогнул. Толпа вокруг замолкла.

– Ты обещал мне ученика, – сказал патьвашка. – Я нашёл его. Отдай.

– Он не мой, чтобы отдавать. Пусть сам решает, – выговорил наконец валит. – Пусть сам думает, что ему больше понравится – на коне скакать или костями трясти. Ну, паря, что решишь?

От взгляда патьвашки у Инги мурашки побежали по коже: глаза у того были словно дыры в ночь, и сидело в той ночи что‑то огромное, ледяное, клыкастое. Облизнул пересохшие вдруг губы и выдавил:

– Мне можно подумать до завтра, господин валит?

Тот ухмыльнулся:

– Отчего ж нет? Думай!

Колдун опустил взгляд – и сразу будто постарел, сгорбился, меньше стал.

На недолгом закате, когда принесли уже третью бадью пива, а валит повеселел настолько, что отобрал у стариков кантеле и принялся сам бренчать, горланя песни и перекрикивая невпопад подпевающих дружинников, – тогда Иголай пихнул локтем в бок Инги, тоскливо глядящего в кружку, и прошептал:

– Я сейчас выйду, а ты погодь малость и за мной. Разговор есть.

Инги еще немного посидел, считая про себя до пяти дюжин. Дружинники реготали, подпевали невпопад валиту, швыряли друг в дружку копчёной рыбой. Когда наконец поднялся – едва увернулся от щучьего хвоста, брошенного с неожиданной меткостью. Пригнувшись, выбрался наружу и вывалился за дверь, в морозную ночь. Холодно было, люто и промозгло – но так хорошо после смрадной духоты!

– Тут я, – прошептал Иголай. – Отойдём малость во двор, за пивоварню. Вот так, от лишних ушей подальше. Слушай, брат: соглашайся к колдуну идти. Он – наша кровь. Он – деда твоего брат. Из‑за него твоя мать за отца твоего вышла. Он говорит – ждал тебя и сам захотел тебя взять, мне и уговаривать не пришлось. А к валиту в дружинники не иди. Не будет там тебе житья.

– Я и так понял, – буркнул Инги.

– Ну и хорошо, раз понял. Ты завтра сам подойди к валиту, с утра, как проснётся, не жди.

– Спасибо, дядя Иголай, – ответил Инги. – Я не забуду твоё гостеприимство и заботу.

– Ну чего ты так… я ж – родич твой. А ты так на Рауни похож…

– Рауни?

– А ты не знал? Это отец твой нашу Рауни стал звать Ингебьорг, и оттого тебя назвал Ингваром. А для нас она всегда была Рауни, дочь Хийси. Такая красивая была…

Иголай вдруг отвернулся.

– Дядя Иголай, ты что?

– Иди, брат, на пир. Не надо гостей оставлять. Иди.

Утром валит, едва поднявшись, заорал благим матом: «Воды‑ы‑ы!» И сунулся лицом в принесенную бадью. Вынырнул, отфыркиваясь, будто усатый морской зверь, охнул, схватившись за голову.

– Ну и пиво тут, ядрёное. А мстит‑то как поутру!

– Пива высокому валиту! – возвестил Иголай зычно.

Ведро с пивом валит выхватил у него из рук, припал, обливаясь. Наконец перевёл дух и, утершись рукавом, выдохнул:

– Прям как заново родился!

Поджидавший Инги тут же выпалил:

– Доброго утра, господин валит! А мне с волхвом ехать можно?

– Да езжай ты с кем хочешь! – отмахнулся валит. – Иголай, ты мне пивка ещё да клюквы мочёной… клюква‑то есть?

– Как не быть, для валита всё есть!

– Умеешь угостить, люблю тебя! – Валит захохотал и хлопнул Иголая по спине так, что тот едва не свалился.

А Инги уже кинулся в избу, собираться, и сердце его, непонятно отчего, скакало весенним зайцем.

Жилище колдуна оказалось на удивление светлым и чистым. Инги уже привык к тому, что всякое капище и обиталище чародеев – угрюмое, мерзкое, смердящее гнилой кровью и тухлятиной. Воняет жертвенное трупьё, смердят костры, смердят ошмётки мяса на валяющихся костях, на водружённых на колья черепах. Но дом патьвашки стоял в месте простом и красивом: среди прозрачной берёзовой рощи, на берегу озерка, лежащего на самой вершине каменистого всхолмья – будто капля росы на присыпанном землёй черепе великана. Не было подле него ни идолов, ни камней – только невысокая оградка из заострёных жердей, чтобы не тревожило лесное зверьё. И ни гумна, ни хлева – только дом, невысокий и длинноватый, сложенный из побелевших от старости брёвен, переложенных белесым мхом. Как только увидел его, сразу успокоился, и бездонные чёрные глаза патьвашки больше не тревожили сердца.

Чист и светел был старый колдун, грязь не касалась его. Инги думал: может, придётся работу делать чёрную, работу тралов – воду носить, прибирать? Стискивал зубы, думал: примут ли вновь Икогал с Иголаем? А может, уйти далеко на запад, податься в наймиты? Говорят, тамошние ярлы хорошо дарят дружине. Но старик работой не томил – сам прибирал в доме, носил воду, готовил нехитрую пищу. Инги через день вызвался помогать, совестно стало так вот, нахлебником жить у старика. Но тот мягко отстранил: потерпи, дескать, сынок, покамест просто поброди, посмотри по сторонам. Это очень важно, очень – как следует смотреть по сторонам.

Инги смотрел, а метели несли снежную крупу, крутились лентами вокруг берёз, шелестели, сыпали хрусткие сугробы. Потихоньку в душе откликнулось и запело что‑то тоненькое, едва различимое, сонное. Инги брёл, почти не различая, ночь вокруг или день. Застывал среди деревьев, пока не леденела кровь, потом опять брёл, невесомый, как пушинка, – и снег ласкал его, словно мягкий мох. Рассудок утонул в сладкой, вязкой патоке. Инги подумал, что умирает, – без страха, без отвращения. Хотелось навсегда остаться здесь, среди берёз, лёгким как снег.

Наверное, он бы и умер там, изнурённый не болезнью тела, но странной, блаженной немочью рассудка, – но как раз тело, здоровое, желавшее жить, позвало его назад. Серый свет между берёз потускнел, и, шурша, побежала меж стволов позёмка, – а Инги вдруг будто ударили. Он глянул на побелевшие пальцы, на заиндевевший ворот – и закричал от боли, хрипло, по‑вороньи. Холод обвалился, вцепился когтями, стиснул сердце. Инги побежал – но ноги не слушались, оцепенели. Тогда, крича и плача, принялся двигать их, помогать руками, от дерева к дереву, чтобы не упасть, воя от бессилия. Сколько же он ковылял до дома – а тот ведь был рядом, на верхушке холма?

Наконец дрожа ввалился в приоткрытую дверь. Упал на пол, забился выброшенной рыбой.

– Встань, – велел старый колдун негромко. – Ты можешь. Это выходит из тебя последний страх. Встань.

Стиснув зубы, Инги подполз к стене. Вцепился скрюченными, полумёртвыми пальцами, подтянулся, разогнул поясницу, зашипел, но встал. С закушенной губы на пол капнула кровь.

– Постой немного, – посоветовал старый колдун, – тогда тебе станет легче, и ты сможешь спросить старого Вихти, что и зачем. А заодно и подумать над тем, почему ты ни о чём меня не хотел спрашивать всё это время.

– Да ты околдовал меня, старик! – выдохнул Инги яростно.

Но рука его, схватившая рукоять меча, опустилась снова.

– Но зачем? Я же родная кровь тебе! К чему? Ты хотел, чтобы я рабом тебе стал? Ну так это… тьфу. – Инги махнул рукой, отгоняя морок, и добавил неуверенно: – А что это со мной было? Чего вы мне помочь не пришли, дедушка? Вам же не впервой видеть, как такое с людьми случается?

– Хорошо, – заключил старик и отложил деревяшку, которую всё это время старательно остругивал. – Начал ты обычно, потом ответил как воин, само собою. А затем начал думать. Вот это уже редкость. Икогал и Иголаем не ошиблись. В тебе на самом деле проснулась кровь твоей матери. Ты на своей земле, сынок. И она тебя приняла. А могла и не принять. Ты прав, я видел такое не раз. Колдовства здесь нет, если не считать колдовством землю и зиму. И слабость человеческого рассудка.

– Так я ума решился?

– Нет. Между безумием и здравым смыслом много места, сынок. Ты, должно быть, видывал далёкого гостя, впервые попавшего в твои места на торжище. Всё ему внове и в диковину, он ходит осторожно, головой вертит, старается впросак не попасть – и всё равно попадает, потому что не знает ни земли, ни обычаев, и если некому научить его, худы дела – торговли не будет у него, и хорошо, если жизни не лишится. Так и всякий обычный человек, если увести его из дому, от привычных путей, а главное – от привычных дел и хлопот. Ты – не земледелец, тебе не приходилось хлопотать весь день о пропитании. Но, как у земледельца, твой день был заполнен множеством больших и малых забот и дел. Боги наказали и наградили человека, заставив его работать, думать и хлопотать, опутав его сетью каждодневных забот. Потому что если отнять все их, и большие, и малые, отнять надобность рубить дрова и печь хлеб, скрещивать пальцы, переступая порог, поминать домового перед печью, мести пол и скрести лавки – человек будто в болоте забарахтается. Ему не на что опереться, не за что ухватиться. Рассудок его бьётся, сыплется мукой из дырявого мешка. А те, кто всегда ждёт поблизости, желая высосать человечье тепло и кровь, а с ними и жизнь, – они слышат крик заболевшей души и приходят. Они выедают и силы, и рассудок. Отогнать их способны только очень сильные люди. Или те, чья кровь сродни им. Стоящие за спиной не трогают свою кровь. Как и люди.

– Так это было испытание? И я его выдержал?

– Не знаю, – колдун пожал плечами. – Это ты сам поймёшь.

– Всё‑таки это колдовство, – сказал Инги решительно. – Но я не боюсь. Мне интересно. Если у меня такая кровь, как вы говорите, так научите меня. Я тоже хочу уметь такое! И расскажите мне про мою кровь. Про мою мать, наконец! Старик‑чародей может мне что угодно говорить про женщин, это не будет оскорблением!

– Эх, молодость, – Вихти вздохнул. – Только блеснёт разум, и снова злость в глазах плещется. Я научу тебя, чему смогу, – если ты захочешь и будешь терпелив. А тогда ты сам поймёшь, при чём здесь колдовство и что оно такое. Стоит ли ему учиться, и что оно делает с мужчиной. Что для мужчины позорно, а что нет. Но прежде всего я расскажу тебе про твою мать, про Рауни. Вряд ли тебе рассказывали про неё, Икогал с Иголаем уж точно нет. И в землях чужого бога, где ты жил, тебе правду про неё никто не мог рассказать. Разве что твой отец… но слишком рано забрал его твой одноглазый бог. Я расскажу тебе, но с условием: ты сейчас присядешь. Вон туда, у печи, на шкуру. Там тепло. Ты обопрёшься спиной о стену и станешь слушать. То, что сумеешь услышать, пока не заснёшь, станет твоим. – Старик усмехнулся. – Ну, что же ты? Едва ведь на ногах стоишь.

Держась за стену, Инги добрёл до печи – простенькой, сложенной из грубых камней и промазанной глиной, вовсе без дымохода, – попросту обведенное стенкой кострище. Сел, глядя на пляшущий огонь, вдохнул сладковатый запах смолы – и тотчас же веки налились свинцом. Тряхнул головой, стиснул кулаки, впившись ногтями в ладонь.

– Может, знаешь: народ наш воюет с лопарями. Все здешние земли когда‑то были у лопи. А мы отбили их. И сейчас с лопью воюем – то замиримся, то снова в набег. И они на нас. Они не шибко умеют воевать, лопь‑то. Но есть у них особое племя, чёрная лопь. Лопари‑то мелкорослые, а те чуть не вдвое выше. И волосы‑то светлые у лопи сплошь, белесые, а у тех всё больше чёрные. Как у тебя. А если уж светлые, то цвета настоящего, чистого золота. Это древнее племя. Когда лопь пришла, они уже давно жили там. И тогда их было мало, а теперь почти не осталось. И хорошо – будь их много, извели бы они нас. Сильны они и в бою, и в колдовстве, и в ремесле – сталь делать умеют. Лопь – нет, те к ремеслу неспособные. За оленями кочуют, острия костяные да каменные мастерят. А чёрная лопь – та в горах. И вот как‑то решили наши валиты в поход пойти, чтоб земель чёрной лопи достигнуть и разорить. Под весну пошли, много людей собрали. Хорошо было – солнце уже светит, а болота подо льдом, реки стоят, шибко бежится. Так и зашли в горы. Обойти надо было, да долго. А по пути уже пару стойбищ разорили, раззадорились. Пошли промеж гор, чтобы быстрей большого озера достигнуть, где лопь та жила. Нашли деревню, где кузни их были. У речки, дома каменные, на удивление. Битва случилась. Тех немного было, но сильно дрались, однако же наши одолели. И в плен взяли троих, а один, старый колдун, говорил, что теперь нас ётуны съедят, великаны снежные, потому что мы кровь в святом месте пролили. Мы смеялись, а валиты говорят: справились с вами, справимся и с вашими ётунами. Проведите‑ка нас к вашему великому озеру, где деревни ваши и сокровища. А не проведёте – замучаем, и пойдёте к мёртвым безумными калеками, с угольями в кишках. Они повели. И вот тогда мы увидели ётунов.

Инги вздрогнул, мотнул головой, сказал упрямо:

– Я не сплю. Не сплю. Какие они, ётуны эти?

Старик усмехнулся:

– Они не как люди, нет в них ничего человеческого. Тела их из снега, а руки их несут гибель. Пленные привели нас в долину, узкую как мешок. И тогда старший из них, седоголовый и однорукий, закричал. Сейчас я бы смог так, потому что понял, как может человек кричать между жизнью и смертью. В вершинах гор заметалось эхо, а потом в него вплелись голоса. Они вставали отовсюду, в тучах снежной пыли – огромные, с телами как снежные горы. И, хохоча, кинулись вниз. Те, кто не умер сразу, видели, как они швыряли людей – словно сухие веточки. Мы побежали – те, кто уцелел. А они гнались за нами, прыгали по склонам, кидались вниз. Валиты все пропали, и потому я повёл уцелевших домой. Тогда меня впервые и назвали колдуном – потому что те, кто пошёл за мной, спаслись, а больше никто не спасся. И мой брат тоже пропал. Так я думал, и все думали. Мы едва добрались домой, волки грызли тела замёрзших, а я разжёг погребальный огонь и пел, срезав волосы, – но тоска моя не прожила и года. Когда прошло лето и снова лёг снег, мой брат вернулся, и с ним была высокая черноволосая женщина, очень красивая. Но слабая – едва несла свой живот. Ее звали Хийси, и она недолго прожила с нами. На неё косились, но никто не смел сказать и слова – брат мой был горяч и силён, и вместе с ним вернулось две дюжины тех, кого уже оплакали. Ледяная Похъёла отдала их, и радовалась вся земля. Хийси умерла родами и не успела взглянуть на свою дочь. На твою мать, на Рауни. Какая она была красивая!

– Да, она была красивая, – сонно согласился Инги, уронив голову на грудь. – Я слушаю, слушаю…

Но сон уже прополз ему под веки, сладко залёг в ушах. Старик говорил, но Инги уже не различал слов: плясал перед глазами огонь, и зыбкие языки его сплетались со словами, тянули к себе, баюкали душу. И вдруг неясные их очертанья сложились в видение гор – обветренных, древних, с плоскими выглаженными головами. Забытой и бессильной старостью веяло от них, и бродили по ним люди, высокие и странные. Всё, чего касались они, пылью сыпалось у них из‑под рук, но они лишь смотрели равнодушно, а вокруг с дождём уходили года, и лысые взлобья гор укутывал мох…

Старик Вихти осторожно подошёл к Инги и, улыбнувшись, укрыл его медвежьей шкурой.

Назавтра Инги будто впервые увидел всё вокруг – и очаг, и потемневшие балки под крышей, и своё тело – большое, крепкое. Словно встал от долгой болезни или скорее вдруг от слепоты излечился – и открылся вокруг огромный, наполненный множеством интересного мир. Выскочил во двор, плеснул в лицо снегом – неужели и раньше снег был такой чистый и вкусный? – обежал вокруг дома. Старый Вихти неторопливо тюкал топором, рубил сучья.

– Дедушка! Дедушка! – закричал Инги. – Научите меня! Я же знаю, это было настоящее колдовство, научите меня!

– Колдовство, говоришь? Настоящее? – Вихти разогнулся, кряхтя. – Помоги‑ка ты мне дров нарубить, а я уж посмотрю, стоить ли тебя учить.

За столом, когда уже разожгли очаг и заварили мучную похлёбку, Инги таки не удержался:

– Я ведь заснул вчера, дедушка, вы уж извиняйте. Но ведь вы того и хотели, правда? А я маму увидел, взаправду. Как живую, даже ярче. На ней такая одежда странная была, будто шкура шерстью наружу, а вроде и не шкура. И золото. Сколько на ней было золота! А в руках бубен, вроде как из косточек сложенный…

Вихти сказал равнодушно:

– Это память крови. Ты помнишь то, что видели и делали твои предки. Так и твоя мать. Ты увидел её, когда она вспомнила дело женщин её рода. Лучше бы ей не вспоминать. – Он вздохнул. – Тут я виноват. После того, как я людей вывел, меня все патьвашкой посчитали, даже наши старики. Говорят, я видеть умею. Я и сам поверил, учился жадно, но мудрости не набрался. А Рауни такая смешливая росла, такая светлая, весёлая – всем на радость. И в руках её всё спорилось, и рукоделие всякое схватывала на лету. Глянет – и уже лучше старых мастериц умеет. Будто вспоминала, а не училась. И мне любопытно стало. Я к себе её часто звал. Ведь сам учился охотно, всех стариков обходил, и дальше хаживал, до самого Миклагарда, если по‑вашему, с гостями торговыми. Стал я ей всё рассказывать и показывать, а она и рада, да и больше просит. Но как‑то захожу в дом, а там дыма – не продохнуть. Печь коптит, в ней дрова сырые, и грибы поверх всякие. И колдовской гриб тоже. А она сидит, в огонь уставилась и губами шевелит, будто поёт про себя. Сколько ей годков тогда было? То ли тринадцать, то ли четырнадцать… Тогда испугался я. Выгнал её, наказал строго‑настрого никогда больше так не делать, а она смотрит, глаза сонные такие, с поволокой, и чувствую – смеётся. И будто смотрю не на девчонку нашу, а на старуху страшную, смерть и зиму. С тех пор и пошло. – Старик покачал головой. – То лоси приходили к ней из лесу, а то и волки. Люди видели, я сам видел, своими глазами. То привороты стала делать, сильное зелье‑лемби. Парни её бояться стали. Какая девчонка на кого укажет, того она и приворожит – и никто устоять не мог. Столько свадеб тогда сыграли – за пять лет столько не было. И у всех в первый же год дети стали рождаться. Слух пошёл: не только приворотами она занимается. Странно умирать люди стали, будто изнутри их гниль ела. Ко мне приходили – говорят, ведьма она, ты её усмири. А что я? Она по крови мне родная, и такая ласковая всегда была, так с ней тепло и тихо, и радостно, и не веришь ничему худому. Солнечное было у неё сердце. Но знаю – не зря люди говорили. На неё хмарь иногда находила – и лицо становилось серое, а глаза как колодцы. Плохо б дело обернулось, но тут явился твой отец. Он вдвоём с братом к нам пришёл, привёз много товара. Медь, соль, бусы всякие, стекло, сладкое заморское вино в подарок валиту. И много серебра. Она как глянула на отца твоего, – а тот высокий был, статный, волосы вороновым крылом, – и задрожала как птичка. Через неделю свадьбу сыграли и увёз её твой отец. Все радовались – счастью молодых, а больше тому, что Рауни теперь далеко, в земле нового бога. И я подумал по слабости своей: может, и вправду колдовская сила её утихнет там, сойдёт на нет, и матерью захочет Рауни быть, а не колдуньей. Но кровь её оказалась сильней. Скверные из твоего города шли слухи, ой скверные. Твой отец бился за неё с тремя дружинниками вашего ярла – и победил, хотя сам чуть не погиб.

– А мне никто не говорил про такое! – выкрикнул Инги. – Это же мой отец, а про такой подвиг мне никто не сказал!

– Не говорили, потому что ты б не обрадовался, всё узнав. И сейчас бы не подскакивал, если б ума хватило не перебивать старика, а послушать… Они с копьями были, а твой отец – всего лишь с мечом. Убили бы они его. Уже и сильно зацепили пару раз, когда прибежала Рауни – плохо ей бежалось, она уже тебя носила. Она сдула пыль с ладони, и те трое ослепли. А отец твой их зарубил.

– Это неправда! – крикнул Инги. – Не может быть!

– Может, сынок. Мне рассказал об этом твой дядя Хрольф. В этом самом доме, за тем же столом, где сейчас сидишь ты… Твой отец месяц после того болел, толком и не поправился. Рауни родила тебя – и умерла родами, как и мать её, Хийси. И забрала твоего отца с собой – так же, как Хийси забрала моего брата. Полгода не прошло, как сошёл он за ней в Туонелу. Вот и за тебя я боюсь, сынок.

Если в тебе кровь‑то по‑настоящему проснётся, ни тебе добра не будет, ни людям.

– А что плохого в том, чтобы много помнить и знать? – спросил Инги дерзко.

– Плохое в том, что не твои это знания, не тобой собранные, не твоей жизни это память. Это чужая чья‑то душа приходит к тебе и отбирает твой рассудок и твою волю. Чего ж тут хорошего?

– Справится с этой волей чужой можно? Ну, чтоб память эту использовать, как свиток читают, и откладывать, когда не нужно?

– Если б мне знать. В моих жилах нет этой крови, я всего лишь смотрю со стороны. А из того, что я видел… лучше б человеку не знать такого. Свою жизнь надо прожить честно и с честью уйти к предкам. Мёртвым место среди мёртвых, а не в теле живых.

– Не верю я в лихо такое, дедушка. С чего бы? Не стану отказываться, что б моя кровь и род ни дали мне. Кровь предков не навредит – что это за родичи, если они своих предают?

– Помоги тебе боги, – сказал на это старик, вздохнув.

С того дня он начал обучать Инги. Показывать травы и объяснять их свойства, разъяснять, почему болеют люди и звери и как облегчать боль. Учил узнавать следы, различать свойства снега, читать в небе приметы скорой метели. Учил свойствам разных видов пищи и тому, как в дальнем походе не потратить зря съестное и не обессилеть. А главное, привёл его в кузню и показал ему таинство – рождение стали в багряно‑жарком огне. Учился Инги легко, и в самом деле будто вспоминал, а не узнавал впервые. Охотно брался за всё, что бы ни поручал старик, но охотнее всего – за работу с железом. Нутром чувствовал, как живо, упруго стонет раскалённый брусок, когда молот выбивает из него шлак и уголь, как ложатся, сплетаясь, полосы, как шипит, остывая в снегу или в воде, калёное лезвие. Раньше смотрел на кузнецов с презрением да толикой суеверного ужаса. Чумазые, с загрубелыми руками, коротко стриженные, с подпаленными бровями и бородами – почти что смерды, день ото дня согнутые над тяжкой работой. А сейчас сам дневал и ночевал в кузне, даже поесть забывал. Тысячу раз делал и переделывал, проверял по оттенку сияния жар железа, обивал ноздреватую крицу, проковывал пластины. Неделями возился с глиной, месил и смешивал, чтобы, вылепив яйцо, спрятать в его серёдке мягкое железо, уложить в горн и, целыми днями не отходя от мехов, ровным жаром свершить великое чудо – из мягкой податливости сделать упругую, звонкую силу.

Так пролетела зима, и, едва сошёл снег, Инги в буйном нетерпении потащил старика искать руду. Колдун согласился без особой радости, но что поделать – железа такой чистоты и лезвий такой силы он в жизни не видывал. Уже на третьем месяце ученичества Инги выковал настоящий меч – валиту впору. Потому старик покорно поплёлся по болотам, показывая, где настоящая ржавь и можно искать комки руды, а где обманная грязь. А заодно – где трясина, а где обманчиво тряский, а на самом деле прочный и надёжный ковёр сплетшихся трав. Показывал, какая руда хороша – чёрная или жёлто‑коричневая, а какая совсем никчемна и железо из неё выходит ломкое на морозе. Учил пробовать на вкус, отличать кислую, зряшную руду и по плотности судить – если камениста или глиниста, то годна, если рыхлая – нет.

И снова Инги чуть не опережал старика, а временами и сам определял места, где руде быть. Самое главное, вдруг потащил Вихти к нагорью. Тот противился, ворчал – уже и припас к концу подходит, и народ в те места захаживает самый что ни есть разбойный, лопари те же, да и из финских земель набегают, – а парень всё шёл, по камням стучал – и нашёл. Сам не понял как, но нашёл – потюкал топором по камням, и, гляди‑ка – черно, а на изломе блестит. Точно руда, и какая!

Когда вернулись, чуть не ветром качало. Если б Вихти не углядел оленя, а Инги копьём его не выцедил, может, и не дошли б назад, так ослабели. Но олень попался хороший, успевший нагулять жирок. Поели и с собой взяли, нажарив мяса да залив жиром. А когда вернулись, встретили их дурные вести. Зимой Хрольф не приехал, как обещал. Инги не обратил внимания – мало ли дел торговых, да и сам спать ложился, только и думая, как назавтра снова к огню станет. Ну, зимой не приехал – может, летом явится, хотя летом в комариные места ему соваться не с руки. Однако вскоре вместо дядьки явился его побратим, тощий Торир, охромевший и со свежим шрамом через всё лицо.

Ждать в жилище колдуна он не стал, остановился у Икогала с Иголаем – но оставил прибитой на двери берёсту с рунами. Когда Инги прочёл, то пожал плечами и пошёл собираться. Даже не в тот самый день тронулся в путь – отоспался сперва и сытно поел. Ни горя не почувствовал, ни злости – будто где‑то далеко случилась та беда, и не родную кровь, а чужого, безразличного ему человека убили и протащили за конём по грязной улице. Вихти поглядывал искоса, но ни советовать, ни утешать не стал. Настоял только, чтобы ехать вместе, обоим. На подворье колдун никакой живности не держал, и за конями пришлось отправляться в соседнюю деревню. Старику коня дали охотно, а на Инги косились – хоть и ученик патьвашки, а молодой шибко, роду непонятного и на вид чужак. Предлагали пару парней в провожатые, чтобы худа какого не случилось. Нарочно предлагали, чтоб молодого позлить, – дескать, куда ему колдуна охранять, ещё и сам напроказит. Но Инги это никак не задело. Выслушал равнодушно, подождал, пока колдун вежливо откажется, сам взнуздал приведённых коней. Потом всю дорогу молчал – не от горя, а оттого, что размышлял об огне и стали. Мало здесь получалось стали, сам способ родить её – неправильный, скверный. Вспыхивала перед глазами огненная змейка, льющаяся в заготовленный жёлоб, сама ложащаяся в форму. Думалось о новой руде. Кусок её и сейчас вёз в суме – пощупать ещё разок, посмотреть на досуге.

Ехали по узкой, топкой тропе, по распадкам меж горбатых холмов, по гатям через болотца. Над головой вились облачком слепни, в тенистых местах налетал злой тучей гнус. Токовал тетерев, цокали белки, снуя по стволам, поглядывая на людей с опаской. Старик ехал, вдыхая полной грудью летний ветерок, пахучий, наполненный сотней запахов, рождённых лесом и солнцем. Мимоходом подмечал – вот тут лось тропу перешёл, а вот за ним рысь кралась, тихая кошка. Вот барсук, а вот и самого хозяина след – пожилой уже, матёрый медведище. Да поглядывал искоса на Инги. А тот словно во сне, кивал головой, бормотал, даже ногти грыз. Думал Вихти: нет, этот не останется деревенским патьвашкой, и у валита здешнего мелковато для него. Ещё год, от силы два – и побежит дальше, вот так же ничего не замечая вокруг, думая лишь о своём. Чужая, шальная кровь холодных, как камни, непонятных людей.

Икогал с Иголаем встретили приезжих настороженно. Говорили учтиво, пригласили и угостили вдоволь, но видно было – гостям особо не обрадовались. Тощий Торир вышел навстречу, хромая, – и заплакал, обняв Инги. Инги выслушал его и бровью не повёл. Спросил лишь равнодушно:

– Кто смотрел, как Хрольфа цепляли за ноги к коню?

Торир сказал. И добавил, что они же на поединок смотрели и никто голоса против не подал, когда ушкуйнику новый щит кинули. А добро дядькино посадник забрал, как выморочное. Инги‑то уже никто живым не считает, потому что даже если и живой, то изгой. На то добро будут новую церковь строить, новый дом для пришлого бога. Много набрело в старый Альдейгьюборг жрецов этих, и все пузатые, откормленные. Эх, времена.

Торир опьянел с трёх кружек пива и заплакал прямо за столом, при всех. Икогал и Иголаем даже и не переглядывались, сидели с каменными лицами. Тогда Инги встал, подняв кружку, и сказал:

– Спасибо вам, родичи мои и други, за помощь в лютую годину. Кровь наша пролита чужими и не должна напрасно уйти в землю. Но прошу вас: не нужно сейчас собирать силы для мести. Не то сейчас время. Клянусь перед вами: я отомщу, даже если у моей мести будет длинный путь. Я верну моё. А чтобы скрепить мою клятву, примите, родичи, сделанное моими руками – и пусть эти острия так же хотят мести, как хочу её я.

Икогал с Иголаем заулыбались, принимая мечи. Поняли, что прямо сейчас не зазовёт их Инги на гибель, вершить месть за родича, а Торир, шмыгая носом, полез обниматься, крича, что Инги – настоящий сын своего отца, щедрый, как ярл. После достал из‑за пазухи кошель и высыпал в руки парню горсть жёлтых кругляшей, а наверх бросил витую, узорчатую шейную гривну, дивную вязь жёлтого, красного, кроваво‑багряного золота.

– Бери, парень. Всё, что от Хрольфа осталось. Бери и помни его.

– Я не забуду, дядя Торир, – пообещал Инги. – Я ничего никому не забуду.

Торир погостил ещё три дня. Пил, почти не выходя из дому. Братья вместо него распорядились товаром, выменяли на соль и серебро шкурки и речной жемчуг с Терского берега, да и отправили восвояси, подарив на дорогу бочонок пива. Инги вышел проводить его и, улыбнувшись вслед, провёл пальцем по золоту гривны. Все три дня он её не снимал, и в его мысли о стали, об остриях и пламени, рождающем силу железа, снова вплёлся золотой блеск. Если золото – кровь богов, то сталь – их мышцы, их сила.

Странно, но о Хрольфе Инги и не горевал. Рассудком понимал – следует скорбеть, потому что потерял родича, защиту и имущество, но сердцу было всё равно, есть на свете шумный, драчливый и любящий выпить дядька или нет его. И хозяйства – усадьбы, скота, кораблей и товаров – нисколько не было жаль. Хотя и говорили Инги сызмальства, что все это добро ему принадлежит, на деле всегда распоряжались другие. К тому же осталось наследство в городе, захваченном новым богом, богом слабости и обмана. Думалось теперь лишь о новой руде, о железе и золоте – и о новом мече. Уже выкованные казались неудачей, первыми пробами недозрелого мастерства. А Икогал, ухмыляясь, секанул подаренным клинком сухое поленце – и замер в удивлении, глядя на гладко распавшиеся половинки.

Слух побежал огнём по траве – братья хвастались вовсю мастерством родича, пока Инги, закопчённый до бровей, возился у домницы и горна. И, когда облетели листья с берёз, к Инги явился валит. Снова верхом и с полудюжиной головорезов, но теперь уже не наглых, а опасливо озирающихся по сторонам да тайком скрещивающих пальцы: чур меня! И Мунданахт, посиневший пуще прежнего, а теперь ещё и поминутно кашляющий, смотрел без злобы, но с суеверным почтением. Одно дело – проиграть мальчишке, другое – могучему и умелому молодому колдуну. Теперь валит уже не стал поодаль, не отправил к Инги кого‑нибудь из своих, чтобы позвали. Сам слез с коня и, ступая нерешительно, подобрался к двери. Внутрь заходить не стал – мало ли какое чародейство в кузне у колдуна? – сплюнул через плечо, поскрёб оберег, медвежий коготь. Но позвать не успел.

Инги возник на пороге так неожиданно, что валит шарахнулся, а дружинники зашептались, сплёвывая. И неудивительно: из тёмной, жуткой кузни, дышащей жаром, вдруг является огромный, чёрный человек – в кожаных рукавицах по локоть, в фартуке кожаном и сам в саже. Старый Вихти как раз уехал лечить больного в дальнюю деревню, за Куйто‑озеро. Без него, привычного и послушного, валит вовсе смутился, не нашёлся, что сказать. Даже и подумалось вдруг: может, это вовсе и не тот долговязый парнишка? Может, какого другого приёмыша патьвашка пестует?

Но Инги заговорил сам:

– Здрав будь, высокий валит. Прости, что неприглядным выхожу. Для железа оделся, не для высокого гостя. Не угодно ли князю пива?

Пива валиту хотелось. Ой хотелось – хоть и прохладцей осенней веяло, солнце ещё припекало. Как раз настала бабья пора, и в тёплом, застоялом лесном духе, напитанном последним теплом, плыли паутинки. Ночами уже прихватывало, и гнуса стало куда меньше – так хорошо жёлто‑огненной этой порой присесть на мостках у озера, болтая ногами в воде, и хлебнуть кружечку‑другую… А ездить, трясти брюхом с холма на холм, плутать, отыскивая жилье колдуна, – ну и морока. Непростое место колдун выбрал, обманное, даром что открытое. Взмокнешь, и пот так противно щиплет меж пухлых ягодиц. Пива‑то хотелось, но пить из колдуновых рук, да ещё из кузни…

– Спасибо, молодой патьвашка, сыты мы и пьяны, – выговорил валит фальшиво. – Мы к тебе по дороге заехали, дела неотложные, но вот, думаю, – надо к молодому заехать, поздороваться‑посмотреть, как живёт и чего желает.

– Спасибо за честь, высокий валит. – Инги поклонился.

Валит нахмурился. Колдуны не кланяются никому, а тут – вроде и поклон, а больше кивок, по виду вежливость, а больше на насмешку смахивает. Глаза‑то у парня дерзкие, смеющиеся.

– Мы тут тебе привезли подарки – снедь всякую, муку хорошую, горох, и рыбы отборной, и мясца, да ещё кой‑чего, полотна там отрез, вот, пару кун чистых. Примешь?

– Конечно, высокий валит. Как мне отблагодарить за такую честь?

– Благодарить, хм… тут до меня слух дошёл, что ты мечи делаешь. И хорошо делаешь.

– Это преувеличение, господин.

– Ну, преувеличение, скажешь тоже. Я у Икогала меч твой едва выторговал, уж больно любопытно стало. Я б три гётских меча за такую цену купил, с рукоятями в серебряной нити. А за один гётский меч у тебя должок – я Вельюта моего меч рубанул твоим, да и пополам его, ровно деревяшку. А на твоём – ни зазубрины. Эй, Вельют, покажи‑ка.

Вельют, парень лет двадцати, вытянул из седельной сумы свёрток, развернул, замялся, глядя то на валита, то на Инги.

– Ну, чего застрял? Неси ему, не укусит. Ну, смелее. В руки отдай! Ты, патьвашка, на него не серчай. Он ещё молодой совсем, в бою шалеет, ничего не боится, а от грозы под лавку прячется.

Инги посмотрел на обломки – на рисунок скола, на лезвие, на змеистый узор, чёткий у края и размытый, скомканный у крестовины.

– Моей тут заслуги нет, – сказал, усмехнувшись. – Хитры эти гёты. Они настоящую калёную сталь вковали на пол‑острия всего, а дальше сталь вязкая, но мягкая. И проковано плохо. Зато серебром чеканка знатная.

– Пусть хитры, так железо ведь, не солома! Слушай, ты мне можешь сковать меч, чтобы лучше Иголаева, а? Впятеро против Иголаева дам тебе за него. Если надо чего, только скажи! Ну, возьмёшься?

– Отчего не взяться? – ответил Инги, подумав. – Только мне малость бревен нужно, и досок крепких, и кож выделанных. А ещё человек пять помощников, чтоб на всю зиму. И тогда, если успею, после морозов скую клинок.

Сказано – сделано. Несмотря на любовь к пиву, был валит хозяином своего слова и через две недели, когда из наползающих туч посыпался мелкий, колючий снег, прислал пятерых работников. Правда, трое никуда не годились – заморённые холопы из валитовой дворни, худые и вялые, а один и вовсе, похоже, с килой. Двое были ничего, крепкие и плечистые, но вид их Инги не слишком понравился – наверняка отправил их валит приглядывать за работой. Хоть и без мечей пришли, но с луками и хорошими копьями, с тяжёлыми тесаками за поясом. Впрочем, слушались они Инги, как и те трое, покорно принялись обтёсывать брёвна и таскать глину. А пришлось пошевеливаться, работа шла от темна до темна, чтобы успеть до настоящих морозов. Инги сам удивлялся, насколько легко и просто приказывать людям да ими вертеть. Ведь привык к тому, что взрослые мальчишек не слушают, а если и повернутся к тебе, так на лице написано: выбалтывай скорее глупости свои, да беги, играй. А теперь… любопытно, Инги‑колдуна или Инги‑человека так почитают и слушаются?

Старый Вихти ворчал – конец пришёл спокойной жизни! Вот, взбрело молодому строить‑ворошить, железо, вишь ли, жидкое захотел увидеть! Дурью мается, только руду и дерево переводит. Объяснить парень толком не умеет ещё, что у него в голове складывается, может, и глупость какая. С другой стороны, заманчиво. Может, кровь ему и вправду подсказывает? Или он, как по молодости обычно, выучил малость, малость сделал хорошо, да и вообразил, что всё может и умеет. Но посмотреть‑то интересно. Что‑то похожее видел далеко на юге, и точно, вроде жидкое там железо было… или только рассказывали про него?

Старый колдун приходил и часами сидел возле кузни, смотрел. Хорошее всё же дело, ишь как спорится. Изредка помогал – или посоветует чего, или за работниками приглядит. Инги слишком уж в себя ушёл, а под тяжёлым взглядом патьвашки даже валитовы лбы за пятерых старались.

Но хлопот старику добавилось изрядно. Молодые – они не думают, чем обычные люди живы. А семерых прокормить – это уже хозяйство нужно, а значит, и руки. От Икогала с Иголаем явились две молодки, готовить и за хозяйством смотреть, да за ними и парни. Всё же в рощу, к самому жилью колдунов, особо не ходили, но вокруг кузни разрослась настоящая усадьба – дома, клети, хлев и даже баня. Крики, хохот, бабий визг и пиво вечерами, и уханье парильщиков, и плеск в проруби.

Инги почти не смотрел по сторонам, всё думал о том, как сладить половчее огромные мехи да домницу выложить прочно. Ковал то и сё в кузне, от людей укрывшись, – внутрь‑то её, к огню, по‑прежнему никто соваться не осмеливался – да отвечал коротко, когда совета спрашивали или просили рассудить. И страшно удивился, когда старший из валитовых лбов, мутноглазый Аекуй, спросил робко:

– Господин, солнцеворот‑то уже на носу. Готовить‑то надо, ну, снедь всякую, пиво варить.

– И что? – спросил Инги недоумённо. – Домой хотите?

Тот замялся.

– Ну, мы тут вроде, – выдавил наконец. – Народ, значит. Жена моя приехамши, и младшенький.

– Ну, готовьтесь, – разрешил Инги, ещё толком ничего не понимая. – Работы всего ничего осталось, после солнцеворота доделаем за неделю.

– Хорошо, хозяин, хорошо, – залепетал Аекуй, кланяясь и пятясь, удалился за угол, а там, судя по звуку шагов, кинулся вприпрыжку бежать.

– Это чего он? – спросил Инги, вытерев сажу со лба.

– А того, что ты теперь старейший в посёлке. Не видишь, сколько вокруг жилья разрослось? – проворчал Вихти сердито, но глаза его смеялись. – Теперь, почитай, целая деревня под твоей рукой сделалась, мне покою не давать. Тебе теперь сидеть за столом, тебе пиво благословлять, и кровь, и зерно на новую весну. Привыкай, парень. Это не с железом тебе – с людьми жить.