Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Три тополя в Новых Черемушках





 

Нина не видела ничего, кроме широко распахнутых и испуганных глаз Котика. Бледный, худенький, встревоженный, он привстал на сиденье, чтобы еще раз посмотреть на нее, и она заметила, как задрожали его губешки.

Раздался бравурный марш, все испуганно вздрогнули, заревели дети – дружно, хором, как по команде, и автобус резко рванул с места. Мамаши бросились за ним вслед – увозили их деток. Их счастье, тревогу и боль.

Нина завыла в голос и тоже рванула вперед. Клавка догнала ее, больно вцепилась ей в локоть и гаркнула в ухо, пытаясь перекричать рвущую душу музыку:

– Стой, дура! Стой, оглашенная!

Нина вырвалась и неловко побежала. Клавка нагнала ее снова и с высоты своего роста жестко схватила за плечо.

– Стой! Кому говорят! Прям под колеса, коза полоумная! Остановись! Взлетишь ведь!

Автобус почти исчез с горизонта, потерялся среди себе подобных, а мамаши и бабки продолжали стоять на площади, утирая слезы и жалобно причитая.

Наконец все медленно стали разбредаться – кто к метро, кто на трамвай, а кто и пешком.

Суббота. Детей отправляли в субботу. В летний детский сад, на природу.

Печальные матери теперь были свободны, но, казалось, это их совсем не радовало.

Нина продолжала стоять на том же месте, где упорная Клавка поймала ее на лету.

Клавка достала пачку сигарет и смачно затянулась.

– Уф! Ну, вы и придурочные! Счастья своего не понимаете!

Нина вяло отмахнулась:

– Что б ты понимала в женском-то счастье! – Она громко всхлипнула, высморкалась в носовой платок и растерянно посмотрела по сторонам.

Клавка, видя замешательство подруги, звонко хлопнула ее по плечу и засмеялась.

– Ну чё? Двинули, что ли?

Нина вздрогнула.

– Куда еще?

– Да в кафе! Посидим как люди! Винишка попьем! Кофейку! А хочешь, водочки тяпнем? За новую, так сказать, свободную жизнь!

Нина покачала головой и отмахнулась:

– Да ну тебя! Скажешь тоже – кафе! Ты б еще ресторан придумала.

– Да пожалуйста! – рассмеялась Клавка. – Можно и в ресторан! Чё мы, не люди, что ли?

Нина снова покачала головой:

– Иди ты! Мне только по ресторанам… И вообще… Какое там «посидим»! Домой я. Настроение, знаешь ли… Не до развлечений.

– Ага! – разозлилась Клавка. – Вот давай! Домой. Приди и рыдай как белуга. Знаю тебя. Радости жизни тебе не знакомы. Только бы ныть и скулить – самая бедная, самая несчастная. Ни денег, ни сына.

Нина обиделась и снова была готова разреветься.

– Ну, знаешь ли! – Она резко развернулась и пошла прочь.

Клавка нагнала ее и примирительно сказала:

– Ладно. Не дуйся. Это я так, чтоб взбодриться.

Она взяла подругу под руку, и они вышли на Кировскую.

Стояла жара – совсем не типичная для начала июня. Тополиный пух, прибитый к асфальту, напоминал счесанную собачью шерсть. Счесанную и неубранную.

Нине, полноватой и тяжелой, было невыносимо жарко и душно, так что прихватывало сердце и стучало тяжелым колоколом в голове, а тощей Клавке – хоть бы что. Ни капельки пота на крупном, некрасивом лошадином лице.

Клавка вела Нину уверенно, точно зная куда. Наконец, остановившись перед массивной коричневой дверью, с усилием толкнула ее.

Они вошли в помещение – Нина робея, а ушлая и наглая Клавка, как всегда, уверенно.

В зале стоял полумрак и тишина и даже было вполне прохладно. Они уселись за столик у окна, и к ним не спеша, словно делая большое одолжение, направился официант – рыхлый белобрысый парень с косой ухмылочкой на невыразительном, отекшем лице.

Он молча кивнул и положил на стол меню в коричневом переплете.

Клавка деловито открыла папку и бегло пробежалась глазами.

– Так, значит! – Она сглотнула слюну. – Салатика два с помидорами. Одну селедочку с луком. Бифштекс с картошкой. Два, разумеется. И триста грамм. Беленькой! – Она чуть прибавила нажима в голосе.

Официант кивнул, снова ухмыльнулся и медленно отошел от их столика.

– И не тяните там! – крикнула ему вслед наглая и уверенная в себе Клавка.

Нина вздрогнула – вот и будет сейчас скандал!

Но скандала не случилось, а официант чуть прибавил шагу и бросил на Клавку уважительный взгляд.

– Есть не хочу, – заявила Нина и сморщилась. – Нет аппетита.

– Ага, – кивнула подруга, – и ты мне тут еще поговори! – Она снова закурила, картинно выпустив в потолок тонкую струйку дыма.

Официант принес водку в прозрачном графинчике, салат из помидоров и селедочницу, в которой красивыми и крупными кольцами лука была прикрыта серебристо-перламутровая, крупно нарезанная селедка.

Клавка громко и плотоядно сглотнула слюну и нацелилась вилкой на кусок пожирней.

Официант разлил в стопки холодную водку. Клавка опрокинула стопку и громко крякнула, кивнув острым подбородком на застывшую Нину.

– Ну, и чё? Любоваться будем или…

Нина мотнула головой.

– Говорила ведь, не хочу! Ни пить, ни есть. – Она скорбно поджала губы.

Возмущенная Клавка откинулась на стуле и зло прищурила глаз.

– Та-ак! Ну, правильно. У нас ведь горе горькое. Беда ведь у нас просто. Трагедь, так сказать. Потоп всемирный!

Нина молчала, уставившись в окно.

Клавка шмякнула вилку на стол.

– Нет, вот не понимаю я! Хоть убей – не понимаю!

Нина усмехнулась. Мол, куда тебе. Но – промолчала.

А Клавка продолжала возбухать:

– Нет, только посмотрите на нее! Бедная, несчастная! Ребенок у нее, видите ли, на природу уехал. В лес. На озеро. На воздух, твою мать! Зарядка, прогулки, весь день на воздухе. Няньки, воспиталки, врачи… Сто нянек вокруг, дети! Питание диетическое. Господи! Да другая бы – умная, конечно, – от радости штаны бы потеряла. Орала бы в голос. Три месяца покоя! Сама себе хозяйка! Ни готовки, ни стирки, ни глажки. В воскресенье – спи до отека. Никто не разбудит. По магазинам не бегать за куском колбасы. Никто не ноет и ничего не просит. А главное, – тут Клавка наклонилась к Нине, – ребенку хорошо! – Она замолчала и с негодованием посмотрела на подругу. – Но ей плевать! Плевать ей, святой такой матери, на все это. С высокой колокольни. Не ребенок ее волнует, а она сама! Скучать она, видите ли, будет! Непривычно ей, видите ли, одной в квартире. Без сыночка драгоценного. А то, что сыночек бы сейчас по жаре, да в городе, – вот на это ей, простите, насрать! – Клавка резко опрокинула в широко раскрытый рот следующую рюмку.

Нина хмурила брови и по-прежнему обиженно молчала. Клавка ожесточенно кромсала кусок жесткого, не поддающегося тупому ножу, мяса.

– Эй! – крикнула она официанту. – Не спи, замерзнешь!

Тот резко дернулся и бросился к ней.

– Это чего? – спросила Клавка, указывая глазами в тарелку.

Официант недоуменно пожал плечами:

– В смысле?

– В смысле? – уточнила Клавка. – А ты вот давай, пожуй! Деловой. Или – ножи поточи. Хотя бы. У меня – зубы, а не акульи челюсти! – Клавка почти кричала. – Понял, что ли?

– Так ведь бифштекс! Мя-со. Коровье к тому же, – пытался оправдаться официант.

Клавка зловеще, по-мефистофельски, расхохоталась.

– Да что ты? Мясо, говоришь? Ну надо же! А я думала – рыба. Коровье! Сам ты – коровье! Только не мясо! Понял?

Официант, красный как рак, мелко закивал головой.

– Заменить?

Клавка кивнула – ну, ни дать ни взять английская королева, – молча так, с достоинством.

Тот подхватил тарелки и опрометью бросился на кухню.

Клавка с гордостью и удовлетворением посмотрела на подругу – свысока посмотрела. Типа, ну как? Видала? Как я его?

Нина, красная от стыда, смущения и страха (а вдруг сейчас – милицию? хулиганство какое-то!), посмотрела на подругу.

– Ну, ты вообще! Ужас какой-то! Прямо стыдно с тобой выйти куда-нибудь!

– Ага, страшно! Стыдно таким мясом людей кормить. Да еще и за деньги!

Нина, ожидая худшего, выпила одним глотком полную рюмку.

А через десять минут официант притащил сковородку с картошкой и мелко нарезанным, сочным, шипящим мясом.

– Поджарочка! Свиная! Во рту тает. Водочки? – осведомился он.

Клавка гордо кивнула.

Нина внезапно почувствовала, что захотелось есть. Очень захотелось! У нее так всегда – как только нервы, так сразу хомячить, по словам мамы-покойницы.

Мясо и правда таяло во рту. После третьей рюмки чуть отпустило, но она почувствовала, что совсем пьяна – ну просто вдупель, как говорила Клавка.

Расплатилась щедрая Клавка – щедрая, потому что пьяная. На трезвую голову от нее и снега прошлогоднего не допросишься. А тут – само благородство:

– Да ладно, сиди! Мне Ашотик вчера подкинул!

Ашотик – один из любовников Клавки. Есть еще несколько – Мишка-таксист, Лешка-строитель и Пашка-студент. Сопляк, совсем мальчишка. Клавка была «беспринципная», как говорила Нинина мама.

И вправду – беспринципная. Зато – не одна.

Нина вздохнула. А ведь посмотришь на нее – кобыла кобылой. Лицо мужицкое, длинная, как жердь, мосластая.

Правда, замуж Клавку не брали. Говорила, что сама не хочет – носки, борщи, – да ну их к лешему. Жила в свое удовольствие – детей и семью не хотела. А когда Нина вздумала рожать, да еще и без мужа… Ох и орала тогда! Из дур у нее Нина не выходила. А когда из роддома Нину встречала, на Котика равнодушно глянула и сказала: «Ну, все. Жизни ты, подруга, себя лишила!»

А Нина не обиделась. Потому что была самая счастливая. Самая-самая! И ни разу, как бы ни было трудно, о решении своем не пожалела. Вот еще! И в душе считала, что Клавка ей завидует. Хотя… Кто ее знает? Жила она весело, ездила по морям, по курортам, ходила по ресторанам всяким – с Ашотиком, конечно. Платья шила раз пять в год. Шуба у Клавки была – серая, беличья. Лезла, правда….

На улицу вышли, пошатываясь. Разобрало даже стойкую Клавку. В метро долго прощались и наконец разъехались – сегодня было им в разные стороны. Клавке на север, в «явочную квартиру», а Нине на запад.

В вагоне Нина задремала и проснулась только оттого, что какая-то бабка тормошила ее за плечо.

– Вставай, конечная! Щас вот в депо увезут! Ишь, напилась! А с виду – приличная! – И, осуждающе покачивая головой, бабка вышла из вагона.

Нина испуганно вскочила и бросилась на перрон. И вправду стыдоба. Вот свяжись с этой Клавкой!

На улице было по-прежнему удушливо жарко. Асфальт под ногами был мягким и чуть липким – каблуки босоножек проваливались в него, словно нож в масло.

Кое-как она добралась до дома, медленно поднялась на третий этаж, открыла дверь и вошла в темную квартиру. В «зале», большой комнате, на полу, на красном ковре, валялись самосвал и пожарка. Нина села на диван и разревелась. Потом зашла в Котикову комнату. Рухнула на его кушетку, уткнулась в маленькую подушку-думочку – и снова-здорово.

Подушка еще пахла Котиком – леденцами, яблоком и волосиками. Вдоволь наревевшись, измученная Нина наконец уснула.

На часах было половина первого ночи. За окном вместе с ней затих уставший от духоты и вечной торопливости город.

Разбудил ее телефонный звонок – невыносимо громкий и резкий. Она вскочила с кушетки и бросилась к трубке.

– Здрасте, с воскресеньичком! – радовалась на конце трубки неутомимая Клавка. – И чё у нас в планах? – осведомилась она.

Нина буркнула:

– Какие планы, господь с тобой? Встала только.

– Ну и отличненько, – подхватила Клавка. – Чайку, туалет, морду холодной водой и… Вперед!

– Куда еще? – испугалась Нина.

– В жизнь! – гордо ответила Клавка. – В самое ее, так сказать, пекло! В Сокольники поедем или в парк Горького. Чего дома сидеть? Ты теперь у нас свободная женщина. На волю, Нинка! Глотнем свежего воздуха, так сказать.

– Вчера глотнули, – угрюмо отозвалась Нина. – Так глотнули, что… Голова раскалывается.

– Анальгинчику, – бодро посоветовала подруга. – Короче, через два часа – на «Проспекте Маркса». Внизу, в центре зала. А там – разберемся. – И она бросила трубку.

Нина присела на табуретку и тяжело вздохнула. Сладить с Клавкой ей было не под силу. Всегда. С самого детства. Что поделаешь – тетеха. Права была мама. Куда поведут – туда и пойдет. Коза на веревочке. А все потому, что бесхарактерная. Бесхребетная, как говорил отец. Ни на что решиться не может. А вот и нет! Глупости, ерунда.

Один раз решилась – и получился Котик!

И Нина, вспомнив про сына, опять заплакала.

Квартиру ждали, как… Да не скажешь как… Нет такого сравнения! Нет такой силы, такого желания, такой страстной мечты, таких сладких снов, как мечта советского человека об отдельной квартире. Отдельной от вредных и докучливых соседей, общей шумной, прокопченной, запаренной кухни с кучей колченогих, убогих столов. С проржавелой раковиной, плитой со следами прикипевшего намертво борща, с туалетом, украшенным деревянными сиденьями, висевшими на гвоздях. С полотняными мешочками, сшитыми из ветхих покрывал и скатертей, напичканными резаными газетами. С серыми, шершавыми ваннами, с вечно текущей водой из крана, оставляющей несмываемый след – рыжий, переходящий в коричневый. С бельевыми веревками, увешанными тяжелыми, плохо отжатыми, застиранными полотенцами, безразмерными черными семейными сатиновыми трусами и необъятными женскими трико.

– Марь Васильна! Ваши, пардон, парашюты бьют моего мужа прямо по голове!

– От него не убавится, – едко бросала Марь Васильна, обладательница необъятного бюста. – Ну, бьют – и что? Голова-то пустая!

Сплетни, скандалы, ссоры, перешептывания, крики… Ненависть и… Любовь! Представьте – любовь! Любовь к ближнему, непонятно откуда возникшее вдруг сострадание – если вдруг, не приведи господи, у кого-то из соседей случалась беда или горе.

Тогда подключались все – и хорошие, и плохие. Всем миром. И представьте, с бедою справлялись. Потом, когда отпускало, еще какое-то время, недолго, было тихо, мирно и благостно – сочувствие, воспоминания, чай на кухне, пирог: «Вера Павловна! Попробуйте моего яблочного! И ты, Гришенька, тоже! Любонька, не стесняйтесь! И кусочек для Михал Абрамыча!»

Но все это заканчивалось, и снова начиналась прежняя жизнь. Нет, конечно, на Первомай, октябрьские, Новый год тоже было неплохо. Но… Всем все равно хотелось своего! Личного. В которое никто и никогда не ворвется – ни с радостью, ни с проблемами.

Расселили их коммуналку на Петровке быстро – все брали то, что давали. Даже самые завистливые и жадные хватали смотровой и начинали быстро собирать вещи. Нину с родителями отправили в Черемушки. Даль страшенная! Ни метро, ни цивилизации – папины слова. Маму отец ходил встречать в резиновых сапогах, с фонариком и сучковатой и мощной палкой. Мама работала в смену – утро-вечер.

А как они радовались! Ну и пусть комнаты смежные! И пусть та, проходная, узкая – Нинке места хватит. Пусть кухня крошечная, пятиметровая, зато своя! И раковина белоснежная, и плита сверкает! И вода горячая идет круглые сутки. А туалет, господи! Беленький, ровненький, сверкает весь! «Счастье и счастье», – говорила мама и шила шторы на окна, чехлы на диван и кресла. Папа стоял на балконе, курил и общался с соседом. В окно второго этажа бились ветки сирени – белой, розовой и фиолетовой. А у подъезда гордо высились тополя – молодые и стройные, точно лейтенанты после училища.

И мебель купили, и ковер – мама мечтала – красный с золотистым, только на стену! По такой красоте – и ногами? И телевизор папа на работе достал. Мама помолодела, похорошела и каждую субботу пекла пироги.

Мечтали о квартире долго, а вот пожили совсем немного – всего-то семь лет. Папа заболел, а за ним и мама. След в след. Один за другим. Как жили дружно, так и ушли вдогонку. Нине было тогда девятнадцать. Одна на всем белом свете. Только Клавка. Человек вроде бы и надежный, но… Клавка могла загулять. Да так, что только перья летели. В Черемушки переехали почти одновременно – Клавка оказалась в соседнем доме. Окнами напротив. Только квартира у них была однокомнатная. На двоих с матерью. С мамашей, – как говорила Клавка. И мамаша эта была, честно говоря, не дай бог. Вредная, как сто чертей. С дочкой билась не на жизнь, а на смерть. Обзывали друг друга так… Клавка у нее из шалав не выходила. Что, впрочем, было недалеко от истины.

Клавка ударялась во все тяжкие. Особенно когда появился Ашотик. С Ашотиком она моталась то в Сочи, то в Ялту. Приезжала бледная, с синячищами под глазами. Про Крым и Кавказ не рассказывала ни слова. Лежала неделю и молчала.

Нина тогда думала – и зачем это? Ведь никакого счастья у Клавки не видно – глаза как у побитой собаки. Однажды приехала беременная. Поносила Ашотика разными словами. И как срок подошел – рванула на аборт.

Нина спросила: «Не жалко?»

Клавка посмотрела на нее как на полоумную и только покрутила пальцем у виска.

Ашотик рубил в магазине мясо и «деньгу имел», – говорила Клавка, примеряя очередные золотые сережки от любовника.

Ашотик замуж не звал. А вот Мишка-таксист однажды позвал! Только Клавка всерьез «женишка» не принимала. Говорила: «И куда я? К нему в коммуналку? В комнату с отцом и сестрой? И ко мне некуда – ты же знаешь, моя стерва всех со свету сживет! Да и куда? На пол в кухню?»

Мишка повздыхал и женился. Но Клавку любить не перестал.

И отчего так бывает? Еще Нинина мама-покойница удивлялась – говорила, правда, мягко (вообще была женщиной мягкой и незлобивой): «Клава твоя… Ну, совсем не симпатичная!»

И папа посмеивался: «На кобылу похожа. Только кобыла на морду красивее».

Кобыла кобылой, а кавалеры были. А у Нины вот… глухо, как в танке.

Один в институте был. Лева Булочкин. Тихий такой, незаметный, болезненный. Жил с мамой на Беговой. Нина ему, больному, конспекты возила.

Мама у Левы была замечательная – тихая, как мышка, улыбчивая и гостеприимная: «Чайку, Ниночка? С сырничками?»

Нина смущалась, отказывалась от сырничков и чая, передавала Леве конспекты и убегала.

Лева ей ничуть не нравился – тощий, бледный, «доходной» – как говорила Клавка. Ветер подует и – тю-тю! Унесет Леву в далекие леса, за кудыкины горы.

Лева смотрел на Нину такими глазами, что она терялась, краснела и… Старалась с ним не сталкиваться. И когда Лева снова заболел, конспекты возить отказалась. За дело взялась староста Соколова. И на третьем курсе они с Булочкиным поженились. Все удивлялись – Соколова была яркая, громкая. А тут – Лева Булочкин. Тихий, бледный, болезненный. Правда, начитанный и умный. И еще говорили – очень способный. В двадцать шесть защитил кандидатскую, а в тридцать – докторскую. Но и Соколова оказалась ему под стать – в смысле, не дура.

И все – никаких ухажеров у Нины больше не было. Вот просто ни одного! А уж если в институте замуж не вышла – дело плохо, хуже некуда. Женихов больше брать негде. И на работе одни женщины – статуправление, мужиков – два на этаж. И те не про Нину. Есть товар посвежее.

Когда Нина осталась одна, совсем стало плохо. Никому и ничего – в смысле, не должна и не нужна. Приходила в свою квартиру – отдельную, новую, свежую, с красным ковром на стене и сиренью под окном, и… От одиночества выла. Иногда ночевала Клавка – когда с матерью наступал «ваще кошмар».

Клавка говорила, что Нина своего счастья не понимает – одна в хоромах, на мозги никто не капает. Жизнь ее не заедает.

Не понимала Клавка, что потеряла Нина. Какую семью…

Иногда Клавка оставалась на несколько дней. А потом все же спешила к мамаше. «Не дай бог чего! – говорила она. – Это ж такая стерва! И газ может открыть, и воду в ванной. Соседям по батарее стучит. Знаешь, чем? Молотком! Гадина, одним словом. А ты говоришь – замуж, ребенок…»

А Нина мечтала о ребенке. Так мечтала, что даже представляла его – отчетливо, будто видела наяву. Беленький, с пушистыми, мягкими волосиками, с голубыми глазками. Тоненький такой, беззащитный. Ее сыночек. Только ее! Родная душа. Надежда на будущее. «И никакой папаша нам не нужен!» – решила Нина и принялась свой план разрабатывать. От мечты к действию! Клавке ничего не говорила. Знала – та не то что не поддержит, засмеет! Засмеет и назовет полной дурой – ну, впрочем, тоже мне открытие!

В сентябре Нине дали путевку в дом отдыха. Не дали – выпросила. Ходила в местком и ныла два месяца. Пожалели – одинокая, тихая, работает хорошо. А вдруг… Вдруг найдет свое счастье? Все в жизни бывает. Хотя… Сомнительно как-то. Рыхлая, полная, ходит тяжело, как утка, а ведь совсем молодая. Глаз блеклый, одевается точно бабка старая – серая юбка, серая кофта. Никакой косметики. А ведь хорошенькая! Голубоглазая, белокожая, рот яркий, малинкой.

В столовой дома отдыха, на Клязьме, Нина деловито оглядывалась. Красила ресницы Клавкиной тушью, помаду купила у цыганки в переходе – розовую, перламутровую, мягкую и пахнущую одеколоном.

Ходила на танцы – а там одни тетки, шерочки с машерочками. Вцепятся друг в друга и топчутся, как слоны. Душно, потно, полутемно. И духами воняет – не пахнет, а именно воняет!

Пошла гулять – по дорожкам во влажный лес. Под кустами сыроежки – красные и желтые. Красота! А потом напала на опята – два поваленных дерева, а на них… Море, океан! Ровненькие, светленькие! Собрала целый мешок. А куда девать? Отнесла на кухню – поджарьте, девчонки, себе с картошечкой. Девчонки грибы взяли и позвали повара. Вышел повар – большой, пузатый, в белом колпаке. Посмотрел на Нину, сказал:

– Приходи на грибы, кормилица! – И, усмехнувшись, пошел прочь. Вечером – делать-то все равно нечего – накрасилась и пошла в столовку. Ужин пропустила.

А там уже стол накрыт – для своих. Грибы с картошкой, огурцы соленые, водочка.

Во главе стола – повар. Тот, усмешливый. Зовут Сергеичем. Симпатичный, кстати. И совсем не старый! Чуть за сорок. Девчонки с ним кокетничают, а он анекдоты рассказывает – смешно! Выпили, закусили. Включили музыку. Сергеич пригласил Нину на танец. Девчонки замерли и покачали головами. Нина даже испугалась – вдруг побьют? Их вон сколько, а Сергеич один! Да нет, нет им никакого дела ни до Нины, ни до Сергеича. Болтают, песни поют.

А Нина осмелела – от водки, что ли? И шепнула Сергеичу:

– Проводите даму?

Сказала – и до смерти перепугалась. Так, что пот по спине.

Он опять усмехнулся. И ничего не ответил. Нина расстроилась и засобиралась в корпус. Ушла по-английски. Никто и не заметил. Шла по сырой улице от столовки и плакала. В комнате разделась и улеглась. За окном скрипел фонарь, и по стеклу бежали струйки дождя.

Нина укрылась с головой. А тут стук в дверь. Она открыла. На пороге в тусклом коридорном свете стоял Сергеич и опять ухмылялся. Нина отступила назад и села на кровать. Утром Сергеич, натягивая брюки, посмотрел на нее и сказал:

– А ты такая… Кто б мог подумать!

Какая «такая», Нина спросить не осмелилась – постеснялась. А вечером снова ждала Сергеича. Накрасилась, надушилась «Белой сиренью». Лежала, вытянувшись в струну и затаив дыхание, прислушивалась к звукам из коридора. Сергеич пришел и снова молчал и только ухмылялся. А на третий день, уходя, сказал:

– Семья у меня, Нинок! Жена и две дочки. Жена – кастелянша. Сейчас вот в отпуске, у родни. Завтра приезжает. Ты уж прости меня, Нинок, но… Сама понимаешь!

Нина, сглотнув слюну, кивнула.

У двери он обернулся:

– Бывай! Хорошая ты баба. И – спасибо тебе!

За что спасибо? Чудак, ей-богу!

Нина уезжала через два дня. А через две недели, уже в Москве, почувствовала в себе перемены. И спать тянуло больше обычного, и меду вдруг захотелось, да так – вот вынь да положь! И съела целую поллитровку, в один присест. Да еще и с черным хлебом! Где вот такое видано?

А потом только дошло. И счастью ее не было конца!

Потому что через восемь месяцев родится у нее сыночек. Мальчик, Котик. Константин. В честь папы.

 

* * *

 

Клавка узнала все, когда Нина была на четвертом месяце. Нина – не Клавка, у которой брюхо к спине прилипло. Нина – ватрушка сдобная, так говорила мама. А мама, естественно, всегда смягчит ситуацию – на то она и мама. Нина была полноватой с самого детства. Да и поесть любила – перед сном сушки, пряники, печеньки. Мама вздыхала и приносила дочке стакан теплого молока – для хорошего сна.

В семнадцать лет все Нинины плюшки ровненько и плавно улеглись по бокам, бедрам, рукам и ляжкам. Нина переживала, но… Поделать с собой ничего не могла. Пару дней посидела на диете и, как потом говорила: «Я на нее села и ее раздавила». Да и на личную жизнь, которая совсем не хотела складываться – ну, просто никак, – давно наплевала. Да и мамин пример – тоже толстушка с юности, а как папа ее любил! Говорил нежно: «Булочка моя сдобная! Пироженка со сливками!»

И Нина себе сказала: «Вот! Никакой вес и никакая полнота счастью и любви не помеха. Будет так будет. А не будет – значит, не судьба».

Правда, похудеть, конечно, хотелось. Глядя на Клавку – поджарую, быструю, – еще больше. А Клавка ей сказала:

– Не мучайся! У тебя все полные – генетика, значит! От природы не уйдешь! – И, усмехнувшись, добавила: – Жри, пока не опухнешь!

Нина на Клавку не обижалась: знала, как до дела – Клавка первая прибежит. А если у человека есть такое качество, как надежность, простить ему можно многое. Даже почти все. А уж едкий язык и подавно.

Ситуация обнаружилась, когда Клавка закурила сигарету, а Нина, закашлявшись, бросилась в туалет. Пока ее выкручивало над унитазом, Клавка стояла у нее за спиной на пороге туалета и внимательно наблюдала за происходящим.

– Та-аак! – медленно произнесла она. – Значит, так! Ну, все с тобой ясно.

Клавка оскорбилась не на шутку – скрыть такое!

И в принципе, была права.

Нина вяло оправдывалась, что-то лепетала и бормотала, а Клавка, словно замороженная, сидела с прямой спиной и смотрела в окно.

– Видала я дур, – наконец выдавила она, – но таких! Ты, вообще, понимаешь, что затеяла? Вот хоть грамм мозга у тебя есть? Хоть частица? Одна – на всем белом свете. Папаши, как я поминаю, нет и не будет? – строго спросила она.

Нина сглотнула и кивнула.

– И чего?

Нина легкомысленно передернула плечом.

– Делать-то чего будешь? – продолжала Клавка. – На кого рассчитываешь? Я, – тут она повысила голос, – в этом деле тебе не помощник. Мне свои-то не нужны, а тут – чужие!

Нина понимающе кивнула.

Клавка, все еще оскорбленная до глубины души, резко встала и пошла в коридор. Открыв входную дверь, повернулась и еще раз четко повторила:

– На меня не рассчитывай. Никогда. Ни разу, поняла?

Нина снова кивнула, и Клавка гордо шарахнула дверью. «Не буду брать трубку. – Нина решила обидеться. – В конце концов, что я, должна была разрешения спрашивать? Она у меня много спрашивала? Про Ашотика, например. Или – про свои аборты…» Увиделись они случайно недели через две во дворе. Клавка шла, как всегда, высоко подняв голову, размахивая черной лакированной сумочкой, в ярком и очень красивом платье – синем с красными розами по подолу. Увидев подругу, презрительно усмехнулась.

Нина жалобно окликнула:

– Клав, ну ты что, совсем рехнулась?

Клавка остановилась, закинула голову назад и проговорила:

– И это кто мне говорит? Полоумная дура?

Актриса хренова.

Нина Клавке всегда уступала. Попробуй не уступи! Непокорности та не терпела.

Помирились. Клавка – вот ведь чудной человек! – начала таскать Нине авоськи с фруктами и дефицитными соками, говяжью печенку и рыночный творог – Ашотик, наверное, к этому делу был приобщен. Выкладывала с громким стуком добро на кухонный стол и приговаривала:

– Ешь, корова тельная! Сил набирайся! И витаминов.

И Нина набиралась. А вместе с силами и витаминами набирался и вес – куда денешься!

Из роддома Нину встречала, конечно же, Клавка. И еще сотрудница Валя – представитель месткома. Девчонки с работы собрали на коляску, Ашотик притащил деревянную кроватку, в общем – зажили Нина с Котиком. Самым хорошим и любимым мальчиком на всем белом свете!

Клавка подходила к Котиковой кроватке и морщила нос – не люблю младенцев! Нина, конечно же, обижалась: разве такое говорят матери? А Клавка, разглядывая Котика, словно насекомое, брезгливо и без особого интереса: «Лысый какой-то! И глаза глупые! А нос? Картошка какая-то вместо носа!» Вот тогда Нина не выдержала. Орала так, как никогда в жизни: «На себя посмотри, красавица! Нос ей не нравится… На свой клюв полюбуйся! Лысый? Да ты свои перья пересчитай! Глаза глупые? У всех младенцев такие. Молочные, называются! Хорошо, что у тебя умные. Зенки твои цыганские…»

Клавка от такого напора и таких оскорблений растерялась и примолкла – поняла, что мать трогать нельзя. Это для нее он белобрысый и курносый глуповатый Костик. А для Нины – самый умный и самый красивый голубоглазый блондин на свете.

Конечно, было тяжело. Да еще как! И если бы не Клавка, верная подруга, совсем бы Нина пропала. Что говорить! Ни в магазин, ни в аптеку не выскочишь. Устала, болеешь – все равно: корми, гуляй и стирай пеленки. Нет у одинокой матери ни выходных, ни оправданий. И никто ее не пожалеет – никто! Только Котик, сынок. Да и то – когда вырастет. А когда еще это будет….

 

Прикипела Клавка к Котику после одной истории – Нина попала в больницу. Аппендицит, будь он… Приехала «Скорая», и врач объявил скорчившейся на диване Нине:

– Собирайся, мать моя, да побыстрей. Сколько терпела! Как бы перитонита не было! – И грустно добавил: – Ох, бабы-бабы! И чего ж вы все такие… Дуры. Прости господи!

Нина и вправду терпела два дня. Пока не стало совсем худо. Тогда вызвала Клавку и позвонила в 03.

Клавка перегородила входную дверь:

– Э! Подождите! Кудай-то вы собрались? А Котика куда? На кого?

Врач посмотрел на Клавку с осуждением:

– На тебя, милая! А на кого же еще? Или ты не подруга?

Клавка побледнела, как полотно.

– Не-ет! Так не пойдет! С собой забирайте! Или в приют какой! Я с ним не останусь! Хоть стреляйте – не останусь! Хоть на куски режьте! Я же ни кашу сварить, ни пеленки сменить… Да и гадит же он! Говном гадит! – продолжала возмущаться Клавка.

Врач, пожилой мужчина с очень интеллигентным и усталым лицом, вдруг гаркнул – совсем по-простому:

– А ну замолчи! Не останется она, видите ли. Цаца какая! Останешься. И как миленькая. И кашу сваришь, и ссанье постираешь. Ишь, барыня нашлась! И дорогу дай! А то подруга твоя здесь и окочурится. Прямо на пороге. – И решительно отодвинул растерянную Клавку с прохода и под руки вывел плачущую от боли Нину.

Боль была такая, что Нина даже не сопротивлялась – дотерпела, как говорится. Даже к Котику на прощанье рванулась слабовато – врач ее удержал. Аппендицит вырезали, слава богу, до плохого не дошло. Нина рвалась домой – как там, что? Накормлен ли Котик? Клавка такая хозяйка… Кашу сварить не умеет! Не мокрый ли? Клавка брезгливая до жути, сменит ли пеленки? А постирать и погладить? Сердце болело… Из больницы ушла на четвертый день, под расписку. Взяла такси и рванула домой. Приезжает, сердце рвется, колотится – сейчас из груди выскочит. Взбежала по лестнице, как девочка.

Дверь открыла, а там… Идиллия! Клавка Котика на руках держит и песенку поет.

– Баю-баю! Сладенький мой. Малюсенький. Спи, отрава ты моя! Спи, родименький. Спи, говнюк.

Нина на пороге так и рухнула – от слабости и умиления. А Клавка, увидев ее, покраснела как рак и засмущалась.

– Явилась не запылилась! И что мы без вас тут? С голоду помираем? Обоссанные лежим? Негуляные?

И правда – в комнате чистота, пеленки проглаженные стопочкой, бутылочки чистые, кашка сварена – жиденькая, манная. Как положено. И яблочко потерто в мисочке. Чудеса! Нина тогда подруге чуть ноги не целовала. Вот с тех пор Клавка Котика и полюбила. Жить без него не могла. С работы – к Котику. Почти каждый день. Ну, или – через. День к Котику, день к Ашотику. По расписанию. И игрушки таскала, и продукты полезные. А летом в деревню отвезла, под Кимры. К сестре двоюродной. Чтобы Котик окреп на воздухе и сил поднабрался.

Качала Котика и говорила:

– И зачем нам папка? Да, Котик? Не нужен нам никакой папка! Козел дурацкий! Все у Котика есть. И матроска, и шубка цигейковая. И шапочка с сапожками. И машинки, и мячики. И яблочки с мандаринками. Все у нашего Котика – хоть залейся! И зачем нам папка-дурак? Когда есть мамки – целых две! Нинка-дурында и мама Клава – серьезная женщина…

Нина Клавку не ревновала, потому что жалела. Знала, что детей у Клавки не будет – никогда. И еще поняла – если что-то вложишь, то тогда и любовь. А без труда и забот, тревоги и ответственности сердцем не прикипишь. Клавке хватило четырех дней – может, самых тяжелых в ее жизни. И самых счастливых. Потому, что она была нужна. Необходима просто. Без нее бы не справились. А это и есть самое большое человеческое счастье.

 

* * *

 

Но такая тоска… Такое одиночество! Какая там свобода, о которой говорила верная Клавка! Не нужна ей такая свобода, не нужна. Она подносила к носу Котиковы маечки и рубашечки и… Вдыхала родной запах. И тут же, конечно, в слезы. Правильно говорила мама: «Ты, Нинка, плакса-вакса». Чуть что – сразу нос набухал, предательски краснел, краснели и опухали глаза – в общем, видок еще тот! И так ведь не красавица. А поплакать Нина любила, правда. Над книжкой про человеческую судьбу-злодейку, под фильм жалостливый, под песню про несчастную любовь и одиночество. Поплачет, носом распухшим пошмыгает – и вроде полегче. Отпускает. «Со слезьми и тоска вымывается, – тоже мамины слова. – Поплачь, дочка, пошмыгай».

И сон не шел – без родного Котикова дыхания рядом. Встала среди ночи, выпила чаю, посмотрела в окно. Жарко. Даже ночью душно. Слава богу, Котик сейчас в лесу. Окна в комнату открыты, и веет свежей, лесной прохладой. Елками пахнет, травой. А завтра пойдут на речку! Теплый песочек, прозрачная, веселая вода… Господи! А вдруг воспитательница за Котиком не уследит? Вдруг бросится Котик в прохладную воду и захлебнется? Дыхание перехватит, и пойдет он ко дну, лупя по тугой воде тоненькими ручками? И закричать не сможет – испуг горло перехватит! Боже, ужас-то какой! А воспитательница и не заметит сначала – она одна, а детишек куча. Поймет только, когда пересчитывать начнет. А Котика уже не будет! Не будет ее Котика! И Нина завыла в голос. Нет, к черту эту дачу! К черту этот воздух, лес и прохладную речку. Завтра же отпрошусь и рвану в это Пестово и заберу Котика. Пусть в городе в сад ходит. Пусть жара, духота, но… зато ничего с ним не случится. И в лесу не отстанет и не заблудится, и в речке не утонет. Господи! А еще ведь ягоды! Нина вспомнила про бузину и волчью ягоду. Вспомнила, как однажды в ее далеком детстве в деревне у отцовой родни кто-то из детей съел несколько ягод и… Хоронили девочку в розовом сатиновом гробике. На всю жизнь Нина запомнила этот гробик, похожий на кремовое пирожное, и девочку Надю в гробу – беленькую, с большим голубым бантом в волосах.

А мухоморы? А осы, от укуса которых можно сразу раздуться и умереть? А змеи, наконец? Божечки мои! Завтра, нет, это уже сегодня, дотерпеть бы до шести утра, на первое метро и – на вокзал! Схватить скорее Котика, прижать к себе! Целовать его теплую макушку, вдыхать его родной запах и… Быть самой счастливой на свете. Потому что рядом ее сынок! Чуть успокоившись – ночью не страшны Котику лесные звери, насекомые и ядовитые ягоды, ночью детей не водят на речку и в лес, – она наконец уснула.

Проснулась в десять утра – вот тебе и материнское сердце! Так стало стыдно, что бросилась одеваться – никаких чаев и никаких бутербродов! На вокзал! У двери ее настиг телефонный звонок. Схватила трубку – вдруг из садика? Нет, сонная Клавка. Как всегда, со своими дурацкими шуточками – типа, как провела первую свободную ночь? В одиночестве?

Нина раскричалась:

– Дура ты, ей-богу! И вообще отстань! Некогда мне, убегаю!

– Куда? – удивилась Клавка.

– В Пестово. К Котику, – отрывисто и нехотя объяснила Нина.

– Что-то случилось? – В голосе подруги явная тревога.

Нина смутилась.

– Пока нет.

– Что значит – «пока»? – прицепилась настырная Клавка.

– Ну, пока, – растерялась Нина.

И тут же, не ожидая критики и оскорблений, затараторила:

– Пока! А дальше – все может быть! И гадюки ядовитые, и пчелы! И ягоды волчьи! И мухоморы! И омуты в реке! А если он потеряется? Заблудится если? Кто вот будет его искать? Кому до него будет дело?

Клавка молчала, переваривая информацию. А когда переварила, заорала, как сумасшедшая:

– Ну ты и кретинка! Совсем полоумная! Какие звери, твою мать? Какие мухоморы? Какие омуты, придурочная! Там на десять ребятенков две воспитательницы и нянечка. Дневная и ночная! И еще – медсестра, врач, плотник, физрук, начальник, куча поваров и еще черт его знает кто! Кому до твоего Котика нет дела? Кто в тюрьму захочет, если ребенок потонет или отравится? Ты что, совсем с ума съехала? Совсем рассудок потеряла?

Клавка орала, не останавливаясь.

– Все это – дурь твоя, оттого, что без мужика! Оттого, что в голове только Котик драгоценный – и больше ничего! Ни одной мысли нормальной! Змеи, мухоморы… Потеряется… Радоваться не умеешь, эгоистка чертова. На воздухе дитя, на природе… Это ты тут в жаре мозгами сопрела. Поедет она! Никуда не поедешь. Истеричка! Дома сиди, – рявкнула Клавка. – Приду скоро!

Нина опустилась на табуретку – совсем без сил. И вправду, почему надо думать о самом плохом? Все детишки ездят на дачу в Пестово, все мамки довольны. Посещают детишек только в родительский день и живут спокойно! Никто про страшное и думать не думает! В кино бегают, отсыпаются по выходным, некоторые даже на море успевают смотаться – пока дитенок с садом на даче! А она… И правда – придурочная! Собралась, заполошная… На следующий же день! Как говорил папа: «Нина! Работай мозгом! – И тихо добавлял, почти неслышно: – А не задницей».

Она скинула босоножки, сняла платье и пошла на кухню – пить чай. Только бутерброд с сыром все равно в горло не лез. Клавка приперлась минут через сорок – злая, дерганая:

– Разнервничалась из-за тебя, дуры!

Съела полкило сыра без хлеба, не переставая поносить подругу. А потом жестко сказала:

– Квартиру отмой! Генеральную сделай! Перестирай, перегладь, перемой! Вон люстру, например. Короче, делом займись. А вечером, – тут Клавка хитро улыбнулась, – у нас с тобой выход. В смысле – в свет.

– В какой свет? – испугалась Нина. – Не хочу я ни в какой свет! Не пойду!

– Пойдешь! – грозно рявкнула Клавка. – Еще как пойдешь! Как миленькая. В ресторан пойдем, в «Прагу». С Ашотиком и его братом. Из Дилижана приехал. Важный человек, при деньгах.

– А я ему зачем? Важному? – совсем расстроилась Нина.

– Ему женщина в Москве нужна. Постоянная. Приличная, русская, не гулящая. Скромная. Он по делам будет часто приезжать, ну и… Чтоб не скучать, короче! Ты что, совсем дура? Не понимаешь?

Нина помотала головой и уже собралась снова расплакаться.

– Не пойду я, Клавка! И не уговаривай. Не нужен мне ни важный, ни богатый. Никто не нужен! Кроме Котика.

– Пойдешь! – твердо сказала Клавка. – Ашотик просил. А как ты Ашотику откажешь? Сколько он тебе добра сделал, забыла?

Нина покачала головой – добро она помнила. И гранаты с рынка, когда она была совсем слабая после аппендицита. И антибиотики дефицитные, когда Котик заболел тяжелой ангиной. И костюмчик вязаный, синий, импортный. И машинки. И билет на елку в Кремлевский дворец. Все Нина помнила. Все Ашотиково добро и все милости. И кто она ему такая со своим Котиком? И что он, обязан? Нет, ни минуты. А вот она ему – да. По полной обязана.

Нина молча кивнула – сдалась. Подумала: «В ресторан пойду, а дальше – ни-ни. Никаких братьев с их потребностями не будет. Просто из уважения и благодарности к Ашотику схожу».

Клавка, видя, что упрямая Нина сдалась, затараторила:

– «Прага» – это, Нинка, просто дворец королевский. Все в золоте, буквально все. А люстры какие! А гардины! Не хуже, чем в Большом театре. Правда, там я не была – картинки видела. А ты была, Нин? В Большом – была?

Нина вяло кивнула.

– Так вот, там – еще лучше! Потому что еда и музыка!

– В Большом тоже музыка, – вяло ответила Нина.

– Правильно! – кинула Клавка. – Зато еды нет. Икры поедим, крабов, шампанское выпьем, а? Нинк?

Нина вздохнула:

– Выпьем.

– К шести я у тебя. В смысле – внизу. Ашотик с братом на такси подъедут. Кавалеры! Не то что наши Ваньки рублевые. Алкаши сплошные!

Клавка убежала к матери. У той опять давление и две «Скорых» за ночь. Стерва старая.

Впереди был огромный и грустный день. Пустой день. Очень грустный – от тоски по Котику и от предстоящего визита в роскошную «Прагу». Вот ведь угораздило этого брата из Дилижана приехать, когда Нина совершенно свободна – и не откажешься. Она решила взять себя в руки и заняться делом – вытащила из темной комнаты швабру, тряпки и пылесос. Вымыла полы, протерла пыль, и весь запал ее быстро пропал – неохота. Все неохота. Посмотрела на люстру – и вправду стекляшки все грязные, мутные. А мыть не стала – на все на это нужно настроение. А настроение, понятное дело, никакое.

В пять вечера сползла с дивана, вымыла голову, накрутила волосы на бигуди, достала, вздыхая, выходное платье – синее в белый горох, рукав фонариком, кружевной воротничок. Протерла белые туфли – тоже выходные, на каблуке, с бантиком спереди. Достала белую сумку и увидела, что дерматин пожелтел. Пробовала отмыть – не получилось. Ну и черт с ней! Пойду с пожелтевшей. И для кого я, собственно, прихорашиваюсь? Для какого-то неведомого дядьки? Наверняка лысого и с пузом – такого же, как Ашотик. Ресницы красить не стала – много чести! Не надо ей ему «понравиться»! Ни одной минуты не надо! Села на стул и посмотрела на часы – пора выходить. Никуда не денешься! Тяжело вздохнув, Нина поковыляла по лестнице вниз, точно на эшафот. Выходные белые туфли с бантиком жали невыносимо… И скрипели как несмазанная телега.

Все оказалось так, как она себе и представляла, – брат Ашотика был немолод, пузат, златозуб и не в меру разговорчив. Нину он рассматривал с довольной и радостной улыбкой, словно близкую и любимую родственницу, которая наконец-то приехала в гости в его гостеприимный и хлебосольный дом.

«Прага» оказалась и вправду дворцом – куда там Большому театру. Нина зашла, огляделась и заробела, когда пожилой и очень значительный метрдотель склонился перед ней в сдержанном поклоне.

А вот Клавка не робела – за стол с белоснежной скатертью уселась, словно у себя в бухгалтерии. Закурила, закинула ногу на ногу, хрустальную пепельницу придвинула. Попросила холодного шампанского – ничего себе!

Нина смотрела на неробкую подругу во все глаза – та словно всю жизнь прожила, не печалясь – будто выросла в роскоши и богатстве. При хрустальных люстрах, малиновых коврах, жестких накрахмаленных салфетках и роскошных тарелках – размером с полстола и с золотыми вензелями по краям. Заказывали мужчины. Даже Клавка помалкивала – Кавказ, женщина, молчи!

Принесли разную роскошь – черную икру, розовые крабы, политые майонезом, тонко нарезанную красную рыбу, украшенную дольками лимона. Буженину со слезой и горкой малинового хрена. Нина все это видела впервые – такую красоту и такое роскошество. В молодости она была в ресторане на юбилее отца – в скромном, небольшом, у метро «Черемушки». Там было все довольно обычно, никаких открытий и удивлений. Играл, правда, ансамбль, и Нина кружилась в вальсе с отцовским начальником Пал Петровичем. Кто кого удерживал – непонятно. Пал Петрович был уже вполне себе «хорош» и без конца наступал бедной и юной Ниночке на новые туфли. И еще один раз Нина была в кафе – на дне рождения своей начальницы, Вероники Семеновны. Там тоже все было обычно – и небольшой зальчик с дешевыми шторками и шаткими столиками, и небрежные официанты, и сама, собственно, еда. Посидели, съели по порции салата, куриного жаркого, закусили жирным и невкусным тортом – и по домам.

Официант, похожий на скрипача из оркестра, в черном смокинге и белоснежной атласной бабочке, склонился над Ниной и интимно прошептал:

– Шампанского?

Нина покраснела и молча кивнула. Клавка ей подмигнула – знай, типа, наших! И плюхнула на Нинину тарелку горку перламутровой, сероватой зернистой икры.

Выпили – мужчины и Клавка коньяк, Нина шампанское. Закусили. Нина впервые распробовала черную икру – подержала немного на языке, раздавила сочную и соленую мякоть и поняла наконец, что это значит – деликатес. И еще подумала: «Котик! Вот бы ему сейчас бутербродик намазать – маслице, а сверху икра. Ведь, говорят, в ней целая куча витаминов!» В горло не лезет эта икра. Как подумаешь, что Котик хлебает жидкий детсадовский суп. А она тут…

Клавка уловила перемену настроения и погрозила. Права – нечего было в ресторан идти и людям настроение портить. Спустя, наверное, час Клавка и Ашотик плыли под музыку в вальсе. Ашотик танцевал довольно ловко – несмотря на свой объемный живот. Брат посмотрел на Нину, цыкнул золотым зубом и угрожающе спросил:

– Потанцуем?

Нина вздохнула и выбралась из-за стола. Клавка строго отслеживала все ее действия.

Но внушительный братец оказался, не в пример Ашотику, танцором плоховатым – оттоптал Нине ноги, пыхтел как паровоз и пытался в голос подпевать музыкантам.

Короче говоря, сгореть со стыда – ничего другого не скажешь. Домой! Срочно – домой! И наплевать на Клавку, ее добряка Ашотика, на все их добрые дела и чистые помыслы. Бежать! От этого потного и чужого мужика, от этих крабов, икры, шампанского, сверкающих люстр, жестких от крахмала скатертей, грохочущей музыки и небрежной усмешки важного официанта.

Клавка, словно почуяв опасность, схватила ее за руку и потащила в туалет.

– Чего задумала? – зашипела она. – Драпануть хочешь? Не выйдет! – Она больно дернула Нину за руку. – Дура! В первый раз, можно сказать, повезло. Мужчина серьезный, при деньгах. И от тебя ему ничего не надо! В Москву приезжает раз в месяц – от силы. От тебя – всего-то! – встретить, приласкать, сказать, что ждала. И только! Даже жрать готовить не надо – сам все с базара привезет. Или в кабак сводит. Денег оставит, продуктов на месяц. Тряпок накупит – и тебе, и ребенку. Они к чужим детям как к своим. И все! Отдыхай целый месяц до следующего приезда. И приезжает-то на три дня! И что от тебя отвалится? Кусок твоей жирной задницы, например? Или еще чего? Жить не хочешь как человек? Чтобы у ребенка твоего все было? И игрушки, и шубка новая, и творог рыночный? И чтоб на море летом, а не в сад вонючий, комаров кормить? Плохо тебе будет?

Нина молча кивнула. Плохо. Нет, Клавка, конечно, права. Умная и расчетливая Клавка. Только вот представить страшно. Страшно и тошно. Как обнять этого незнакомого и волосатого дядьку? Как стелить ему постель? Как лечь в эту постель, откинув край одеяла?

– Не смогу я, Клав! Ну пойми – не смогу!

Клавка побелела от возмущения и злости. Зашипела, как змея:

– Что не сможешь? Приласкать? Лечь с ним на полчаса? Или – в кабак с ним сходить и на рынок? Или подарки от него принять? Тебе и Котику?

– Ничего, – твердо сказала Нина. – Ничего не смогу. Ни приласкать, ни в кабак. Не для меня это, Клав, ну пойми! Ты же Ашотика любишь. Сколько лет с ним. А я… Ну как без любви, Клав? Он же чужой, незнакомый! Женатый, наверное. Детишек полно.

– Женатый, – кивнула Клавка. – Только тебе-то что? Где ты, и где его жена? И что – я тебе за него замуж предлагаю? Без любви? – Клавка сощурила глаза. – А с поваром своим на Клязьме? Ты по любви легла? По большой и страстной? Или женат твой Сергеич не был? И детей не имел?

Нина молчала, опустив глаза.

– Вот, – заключила Клавка, – и не строй из себя. Тоже мне невинность святая! Легла под мужика – без всяких там любовей – и еще ребенка родила. Незаконного… Повезло тебе, понимаешь? – энергично зашептала Клавка. – Мужик немолодой, мучить тебя не станет. Не жадный – Ашотик врать не будет. И нужно ему – всего ничего. Подумай, Нинка! Это ж все по знакомству, удача такая! Нет у него времени бабу в Москве искать. Берет, что дают, как говорится. Ашотик сказал, что ты – женщина приличная, чистая. Не гулящая. С жилплощадью. Он и согласился. Ты на себя посмотри! Тридцать четыре уже. И никого рядом! И на горизонте никого! Красавица, тоже мне! Толстая, рыхлая. Одета как нищенка. За душой ни шиша. И одна на всем свете. Ни поддержки, ни помощи.

– Не одна! – возразила Нина. – С Котиком!

– Вот именно, с Котиком! О нем хоть подумай. Только слезы лить можешь – ах, Котик! Бедный Котик! А на деле… Была б ты хорошая мать, Котик твой грел бы жопку на Черном море. И персики бы кушал, а не холодную манную кашу.

Вот это было уже зря. Точнее – не зря! Это было по больному.

– Хорошо, – тихо сказала Нина. И еще тише добавила: – Я… Попробую. Постараюсь… Ради Котика…

Клавка удовлетворенно кивнула и достала из сумки помаду – разумеется, ярко-красную.

– Еще шпашибо мне шкажешь! – прошепелявила она, крася перед зеркалом тонкие губы.

Вернулись в зал – Клавка довольная и решительная, Нина – поблекшая и совсем скисшая. Как простокваша на подоконнике.

Из ресторана вышли пошатываясь – орлы с Кавказа и Клавка от выпитого, а Нина – от усталости и тошнотворного страха перед тем, что ей предстоит.

Поймали два такси – для Клавки с ухажером, они ехали в комнату, снятую Ашотиком для любовных утех, и вторую машину – для Нины и дилижанского гостя. Ту, что везла Нину на эшафот. Голгофу. Виселицу.

Клавка шепнула:

– Не дрейфь! Не девочка. Делов-то на три копейки! Через час будет дрыхнуть, как сурок. – И засмеялась: – Стерпишь. Не то мы, бабы, еще терпели! А может, еще и понравится. Когда распробуешь! – И громко хохотнула, усаживаясь в подъехавшую машину.

В машине герой-любовник всхрапнул, как старый конь, и завалился тяжелой головой на Нинино плечо – больно, но терпела.

У дома она его почти выволакивала на себе – молодой шоферюга нагло ухмылялся, но из машины не вылез – не царское дело!

Втащила по лестнице в свою квартиру. Усадила в кресло в надежде, что там несостоявшийся, слава богу, любовник и проведет остаток ночи.

Сама легла у Котика в комнате, не раздеваясь. Сон не шел – прислушивалась к звукам из большой комнаты. Мерный и громкий храп гостя ее успокоил, и к утру Нина, наконец умаявшись, уснула. Проснулась она от грохота – выскочила в коридор. Братец ронял что-то в ванной и громко чертыхался. Вышел мокрый, в семейных трусах по колено, волосатый, огромный, распаренный и злой.

– Тесно у тебя. Не квартира, а нора заячья!

Нина обиделась – какая есть. И подумала: «В гости не приглашала, между прочим. Сам напросился». Но чистое банное полотенце вынесла – гость в доме, хоть и непрошеный. И чайник на плиту поставила.

Посмотрел на нее внимательно, словно видя впервые. От чая отказался.

– Что кишки полоскать? Завтракать пойдем в ресторан!

– Зачем? – испуганно пискнула Нина. – И дома можно. Яичницу вот или колбасу поджарить.

– В ресторан! – настойчиво повторил он. – Там покушаем. Мясо, овощи. Как люди. Колбасу я не ем – собачья еда. А потом на базар пойдем. Еду купим. Хорошую. Человеческую.

Нина плюхнулась на табуретку и заревела.

– Не пойду! Не приучена я к ресторанам. И мясо мне не нужно. И овощи. И еда не нужна. Никакая. Ничего мне не нужно! Ну пожалуйста! – взмолилась она.

– Странная ты. Непонятная. Того не хочешь, этого, – совсем растерялся Ашотов брат. – А чего хочешь, женщина?

– Уходите! – взмолилась Нина. – Пожалуйста! Не получится у нас. Вы уж на меня не сердитесь! Найдете другую женщину. Хорошую. А я… Не подхожу вам. Честное слово – не подхожу!

Он удивленно пожал плечами и стал натягивать рубашку, повторяя:

– Странная ты. Непонятная. И чего плачешь? Что я, тебя обидел?

Нина жарко заверила:

– Нет, что вы! Ничем и ни разу. Просто…

И снова принялась твердить, что виновата, расстроена, что плохая и глупая, но…

Влезая в брюки, он чертыхнулся, запыхтел и крикнул ей из комнаты:

– Проводи меня, хозяйка!

Она вышла из кухни и протянула ему руку – будьте здоровы, дескать, и не обессудьте!

Несостоявшийся любовник посмотрел на нее и, тяжело вздохнув, подтвердил:

– Странная. Чудачка. – И, покачивая головой, как от неожиданного открытия, стал медленно спускаться по лестнице, продолжая что-то бормотать на своем языке.

Нина, закрыв дверь, вздохнула так глубоко, что даже перехватило дыхание – где-то в области грудной клетки. Словно спазмом, до боли.

И наступило счастье! Такое счастье и облегчение, словно она выиграла… Ну, допустим, машину «Волгу» – в лотерею. Или… да что там! Ни с чем не сравнимо было облегчение, ну просто камень с души. Словно казнь через повешение заменили долгожданной путевкой. Например, в Болгарию, на Солнечный Берег.

Вечером позвонила Клавка, прошипела в трубку:

– Нет у тебя подруги, свинья противная! Выгнала человека на улицу – не емши, не спамши! Он Ашотику сказал, что ты – ненормальная. Выла белугой! Вот теперь и вой дальше. Посмотрим, как ты без меня. И без Ашотика. Мало мы тебе добра сделали? Скотина неблагодарная. И телефон мой забудь, поняла? Нет у тебя подруги Клавдии. Нет! Честная наша и неприступная! И выживай, как знаешь, вместе со своим Котиком бледнолицым. Доходягой незаконнорожденным. И еще – жди своего прынца. Подъедет, не сомневайся! Молодой и красивый. Весь в тебя! – Клавка швырнула трубку.

Нина не обиделась – ну, почти. Потому что отчего-то чувствовала себя очень виноватой. Получается – в ресторан пошла, икры поела, шампанского попила, а надежд не оправдала – ни Клавкиных, ни Багдасара – так звали братца. Не говоря про Ашотика. Обиделась только на «бледнолицего доходягу». Вот тут обиделась до смерти и изгнала Клавку из своего сердца. Вычеркнула. Из списка знакомых тоже. Пошла ко всем чертям! Благодетельница! И без вас проживем. Не сдохнем. И без любви и «прекрасного прынца» тоже.

Она и Котик. Семья. И никто им не нужен, а уж богатый Багдасар – тем более. Потому что главное в ее жизни – сын. Котик. А ее жизнь… да бог с ней, с ее жизнью!

Не сложилась – да и ладно. Переживем.

 

* * *

 

Всю неделю прожила как на пороховой бочке. Сотрудницы утешали: не дай бог, что – узнали бы сразу. Плохие вести доходят быстро.

Нина видела, как женщины из ее отдела расцвели, расправили плечи, подняли головы – а все потому, что «скинули» детей. Осторожно спросила у одной:

– Не скучаешь?

Та рассмеялась:

– Пока не соскучилась! И потом, мы с мужем как в раю – вечером в киношку бегаем, в выходные по гостям. Даже в театр сходили – сто лет не были! Какой театр, если дочку оставить не на кого! Свекровь – стерва, мать болеет. И поспать можно, и вечером у телика завалиться. Короче – не жизнь, а сказка. И потом, когда же пожить для себя? Пока молодые и здоровые! – И, чуть подумав, подтвердила: – Ну, нет! Точно – не соскучилась.

Нина подумала: «Я урод. Все нормальные, только я сумасшедшая. Права Клавка. Все щебечут, обсуждают наряды, красят губы и глаза, бегают в столовую попить кофейку с ромовой бабой. А я…»

Только одна сотрудница, Вера Матвеевна, внимательно наблюдала за печальной Ниной, а потом тихо сказала:

– Все оттого, Нинок, что ты – одинокая. В смысле, мать-одиночка. Вот если бы была при муже – тогда бы не убивалась так горько. Не обижайся – я знаю, что говорю. Сама сына одна тянула, с трех месяцев. И жизнь свою так и не устроила – все думала, а если Ваньке моему при чужом мужике хуже будет? Или обидит его чужой мужик? Вдруг неласковый попадется? А Ванька был для меня всем. Ничего вокруг не видела. – Она замолчала и грустно покачала головой. – А теперь понимаю – зря! Жизнь пролетела, пенсия на носу. И я старуха – больная и скучная. А Ванька мой… женился, развелся. Опять женился. И снова развелся. И – ту-ту! Уехал в Мурманск. Как сбежал. И вижу я его два раза в год – это если по-хорошему. А ведь я совсем одна – ни сестер, ни братьев. Подруги при семьях – свои заботы. Внуки, мужья, дачи, огороды… Так и кукую – а сын к себе не зовет! Да и куда бы я – в Мурманск? От своей квартиры, от работы. От Москвы… Эх, Нина! Думать надо о себе – это в первую очередь! Дети, они ведь… Свою жизнь проживают. Особенно – сыновья! – Она горько вздохнула, взяла из ящика стола сигареты и пошла в курилку.

Нина подумала, не у всех же так! И потом – сколько еще впереди времени! Целая жизнь. Пока Котик вырастет. Пока женится. Жизнь устроит. И ни в какой Мурманск он не уедет. Разве же он оставит ее одну?

В субботу утром вскочила, собрала сумки – печенье, карамельки, лимонные дольки, сливы, яблоки, сыр «Российский», плавленый сырок «Дружба» – все, что Котик любил. Накануне купила машинку в «Детском мире». Сначала в сумку положила, а потом вынула – отберут машинку у Котика, наверняка отберут. И тогда будет трагедия и слезы. Приедет – и наиграется! В булочной у метро «Университет» купила еще теплых ватрушек: «Угощу воспитательниц и нянечек». И двинулась на вокзал. Поезд до Рузы шел долго, около двух часов. В поезде, еще не заполненном дачниками, она уселась у окна и задремала. На станции вышла и растерялась – автобус до Пестово ушел полчаса назад. А следующий должен был подойти только к обеду. Нина села на скамейку и расплакалась. Полдня терять! И пешком не дойдешь – полста километров до сада. Вышла на улицу – а вдруг такси? Таксисты были, но… кто ехать вообще отказывался, а кто заломил такую цену, что у Нины слезы из глаз – да как же так можно, господи!

Солнце уже вовсю раскочегарилось – и спрятаться негде. Села на бетонную тумбу, и тут ее окликнули – перед ней стоял немолодой и сильно помятый мужчина в серой кепке набекрень и курил папиросу.

– Далеко, красавица?

– В садик к сыну. В Пестово. А тебе-то что?

Он усмехнулся.

– Ну считай, тебе повезло! И я туда же. В деревню соседнюю. К матери еду. Не побрезгуешь – довезу.

– А денег сколько? – тихо спросила Нина.

Он махнул рукой.

– Да брось ты! Какие деньги? По дороге ведь. Даже крюк не надо делать. А вдвоем веселее!

«Куда там, веселее», – мрачно подумала Нина, усаживаясь в кабину старенького грузовичка.

Поехали! Нина, не чуя себя от счастья, предложила шоферу ватрушку. Он усмехнулся и согласился – с утра не поел, дела торопили.

– Вот сейчас купим молочка в магазине и устроим привал, – обрадовался он.

– И без привала хорошо, – строго оборвала его Нина. – В машине сжуешь! А мне торопиться надо. А то к тихому часу приеду. – А потом осторожно спросила: – А что же жена не покормила?

Он засмеялся.

– Да нет жены! Нет на меня желающих. Живу в общаге. Денег не густо. Да и кому я нужен?

Она удивилась.

– Как это «кому»? На вас, – подчеркнула, – желающие всегда найдутся.

Он не ответил, только чуть сдвинул брови и тут же спросил:

– А ты чего? Без мужа, в смысле? Или дрыхнуть дома оставила?

Нина дернула плечом.

– А нет его! Нет и не было. – И отвернулась к окну.

– Ну ты даешь! – развеселился шофер. – Нет и не было! А родила от кого? От святого духа?

– От хорошего человека, – строго оборвала разговор Нина.

Шофер понимающе кивнул и больше вопросов не задавал.

Ехали молча. Разговаривать почему-то совсем расхотелось. Нине было даже неловко – везет человек, денег не берет. А она как бука – насупилась и в окно смотрит.

– Давай в магазин, – наконец согласилась она. – Купим тебе молока.

Он повеселел и скоро подрулил к скособоченному сельскому магазинчику с громкой вывеской «Товары повседневного спроса». Вышел с двумя бутылками молока и бумажным свертком. Остановились на обочине и вошли в сухой и прозрачный молодой ельник. Шофер постелил на траву брезент, Нина достала ватрушки. Молоко было таким вкусным, таким настоящим, как только пила она в детстве, в деревне у папиной родни. Шофер развернул бумагу, там лежала нарезанная крупными ломтями вареная колбаса и кирпич серого, еще теплого, деревенского хлеба. Нина ела хлеб с колбасой, запивала молоком и смотрела на лес. Тоненько подвывали комары, жужжала повисшая в воздухе зеленоватая стрекоза, и пахло травой и еще чем-то лесным и свежим, почти совсем забытым, тоже из самого детства. Она закрыла глаза и подумала, что так хорошо ей не было давно. Просто сто лет назад, не меньше.

– Зовут-то тебя как? – насмешливо спросил шофер.

– Ниной.

– А меня Сергеем, – представился он.

– Как папу моего, – тихо сказала она.

– Поспишь? – спросил он. – Здесь, на траве? Я одеялко принесу из машины.

Нина испугалась и подхватилась, отряхивая юбку.

– Какое! Спешить надо, а то совсем…

Они сели в машину и двинулись дальше.

Она искоса посмотрела на нового знакомого – немолодой, весь лоб в морщинах. Веселый вроде, а нет, не веселый – усмешливый. Простой вроде, деревенский, а в душу не лезет. Не трепливый. И нос симпатичный – курносый слегка. И глаза хорошие – голубые, совсем светлые. И тоже грустные. И складка резкая у подбородка и губ.

Наконец подъехали к месту. Нина выскочила из машины и стала благодарить. Сергей отмахнулся.

– Сегодня назад?

– Сегодня. Вот сына повидаю, и назад. Дорога не близкая. Пока доберусь!

Он внимательно посмотрел на нее и бросил:

– Ну, бывай, попутчица! Веселого тебе свидания и крепкого здоровья. И не грусти! Все образуется.

Машина рванула с места и, подняв облако густой и сухой пыли, скрылась за поворотом.

Нина махнула рукой и пошла к деревянному забору, выкрашенному яркой голубой краской вырви-глаз, с надписью: «Детский сад «Ромашка»». К своему сыну! К любимому Котику! Скорее бы, скорее! Обнять, прижать к себе и уткнуться в белый, мягкий и пушистый затылок…

И нет больше на свете счастья!

Это ей было хорошо известно. Хорошо и наверняка.

Она дернула ручку калитки – та не поддавалась. Закрыто! Ну разумеется, закрыто. Она пошла вдоль забора и наконец увидела чуть отодвинутую доску. Оглядываясь, осторожно пролезла в узкую щель. Корпус детсада стоял в отдалении – большой, деревянный, с огромной открытой террасой. Она подошла к корпусу – тишина. Такая, что слышно жужжание мух. На раскладушке под деревом, накрывшись белым халатом, спала, раскинув руки, молодая женщина. Нина растерянно осмотрелась – никого. Детки, наверное, спят. И сморило воспитателей и нянечек. Она устало опустилась на пенек – надо ждать.

Тут воспитательница открыла глаза и резко села, сразу почуяв что-то незнакомое и чужое. Она посмотрела на Нину и нахмурилась.

– Вы кто? – резко спросила она. – Почему чужие на территории?

Нина смутилась.

– Господи, да какие чужие! Я – мама Котика Соловьева. В смысле – Костика.

– Понятно, – еще больше нахмурилась воспитательница. – Проникли, так сказать, незаконно! Для посещения существуют родительские дни. Вам это известно?

Нина, боясь расплакаться, быстро кивнула.

– Если все, знаете ли… – воспитательница встала с раскладушки и, смущаясь, надела халат. – Если все, знаете ли, будут являться, когда им заблагорассудится… Порядок есть порядок! Впущу вас – завтра приедут другие.

– Да как же так? – Нина наконец разревелась. – Как же так? Я так долго добиралась, везла вот… – Она растерянно кивнула на сумку. – Соскучилась так… что нету сил больше! Понимаете? Нету сил терпеть! – И она громко всхлипнула.

– Распущенность все это, – ответила воспитательница. – О себе думаете, а не о ребенке! И еще притащили тут! – Она кивнула на Нинин баул. – Не знаете, что нельзя? Их тут, между прочим, кормят. А вы как накормите! Нам потом от поноса лечить. И еще – от диатеза. Сладкого небось притащили?

Нина жалобно кивнула.

– И ватрушки вот…

– Вот именно! Ватрушки! – с жаром подхватила воспитательница. – Вот я и говорю – головой не думаете! Какой творог при такой жаре?

– Господи! – заверещала Нина. – А я-то и не подумала!

– Вот именно – не подумала, – еще больше нахмурилась воспитательница. – А думать-то, мамаша, надо! Вот потискаете сейчас, зацелуете. Ребенок расстроится – неделю будет в себя приходить. Ночами не спать, писат

Date: 2015-07-25; view: 2106; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию