Глава 10. Все было как в горячечном бреду: он снова оказался в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре на обследовании

Все было как в горячечном бреду: он снова оказался в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре на обследовании. Скрипучим, глухим, дрожащим от неуверенности голосом доктор Силвер говорит ему:

— Нет, у вас не акромикрия, как мы предполагали раньше. Да, тело уменьшено, но железы гипофиза не затронуты, нет и побочных признаков: волосы не выпадают, цианоза конечностей не наблюдается, как и синюшной окраски кожи других частей тела и угнетения половой функции.

Для того чтобы установить содержание креатина и креатинина в его организме, были проведены анализы мочи — очень важные, поскольку они могли бы дать точную картину того, как работают яички, надпочечники и как распределяется азот.

— Мистер Кэри, анализы показали, что у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген — один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.

Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.

Ему был прописан АКТХ — возможно, чтобы приостановить разрушение тканей. АКТХ не подействовал.

Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять в ходе лечения Скотта. Врачи бормотали, что такая терапия могла бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.

Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и часто дают побочные эффекты.

— Не важно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, — уговаривал врачей Скотт.

Лекарство назначили.

И вновь ничего.

Наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. В результате был найден новый элемент, новый токсин, в его организме.

И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ? Нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например инсектицидов.

Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.

Могло ли это быть причиной заболевания?

— Нет, не могло, — сказали ему.

Это могло быть только началом. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное — то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.

И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Так продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, стену брызг, окативших его, и неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.

Да, именно так. Поиски причины наконец завершились. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.

И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. Это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выводились из организма как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция, сделав их тем самым мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он, нейтрализуя действие гормональных препаратов, свел на нет все попытки исправить положение.

И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.

И что же, исследования закончились? Ни в коем случае! Потому что существовал единственный способ победить токсин: антитоксин. Скотта отправили домой. А тем временем в Центре шли усиленные поиски необходимого препарата, который мог бы спасти его.

Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? О днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка, пребывая словно в подвешенном состоянии, не в силах о чем-либо думать. Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.

Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Путь, который он проходил тогда, был мучительным: ему хотелось бежать и желание это было столь сильным, что Скотта трясло. Каждый раз, когда Скотт входил на почту, руки его немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И если там были письма, пальцы начинали дрожать так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. Буквально выдрав письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Но из Центра ответ все не приходил. От внезапно пронзавшего все его существо чувства, что жизнь медленно, но верно уходит, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги становились как ватные.

А когда они переехали к озеру, мучения только усилились, потому что теперь Скотту приходилось ждать, когда Лу сходит на почту. И он ждал, стоя у окна, а как только видел, что жена идет по улице к дому, руки его начинали трястись. И по тому, как медленно она шла, он всегда догадывался, что писем нет, и все же не хотел верить в их отсутствие, пока Лу сама не сообщала ему об этом.

Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно — вот страшная правда. Если бы только он мог не думать, не сознавать... О Господи, блаженное безмыслие! О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества стекали с кончиков пальцев. Почему бы не...

Затаив дыхание, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли, Скотт резко приподнялся.

Музыка...

— Музыка? — едва слышно пробормотал он. — Откуда в погребе музыка?

К тому же он знал, что она звучит не в погребе, а наверху: Луиза слушает по радио Первую симфонию Брамса. Скотт уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась, как будто он стоял в фойе концертного зала и слушал оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.

Скотт вспомнил, что незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только если убавлял громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.

Внезапный крик или смех Бет воспринимался его слухом как выстрел, и Скотт с перекошенным лицом поспешно затыкал уши.

Брамс. Лежать в подвале пылинкой, ничтожеством и слушать Брамса. Даже в его жизни, такой невероятной, этот момент казался самым причудливым.

Музыка смолкла, и Скотт взглянул вверх, прислушиваясь к приглушенному голосу женщины — своей жены. Ему казалось, что сердце в груди вот-вот остановится. На какой-то миг он вновь ощутил себя частью старого мира, и губы его произнесли имя: «Лу».

Дюйм

Лето заканчивалось, и девушка-подросток, работавшая в бакалейной лавке на берегу озера, вернулась в школу. Лу, подавшая месяц назад заявление о приеме на работу, заняла ее место.

Когда-то ей представлялось, что, если она получит работу, Скотт присмотрит за Бет. Но теперь стало мучительно ясно: он вообще не мог позаботиться о дочери, поскольку едва доставал до ее груди. Более того, вообще не испытывал желания возиться с девочкой. Поэтому Лу договорилась с соседкой, закончившей среднюю школу, чтобы та сидела с Бет, пока она, Лу, на работе.

— Бог свидетель, у нас не так много денег, чтобы платить ей, — говорила Лу, — но другого выхода нет.

Скотт ничего не ответил жене даже тогда, когда Лу предложила ему днем сидеть в подвале, чтобы не попадаться на глаза няне, поскольку было очевидно, что девушка не примет его за ребенка и, конечно, догадается, кто он на самом деле. Лу, естественно, призналась, что ей больно так говорить. Скотт только пожал хрупкими плечиками и вышел из комнаты.

В первое утро перед работой Лу приготовила для Скотта бутерброды и два термоса — один с кофе, другой с водой. А он сидел за кухонным столом на двух толстых подушках, сжимая в похожих на карандаши пальчиках чашку с дымящимся кофе, и по выражению его лица трудно было понять, слышит ли он, что говорит Лу:

— Этого тебе должно вполне хватить. Возьми с собой книгу и читай. Поспи днем. Это будет совсем не страшно. Я приду домой пораньше.

Скотт разглядывал капельки жира от сливок, плававшие на поверхности кофе. Потом он медленно начал поворачивать чашку, так, чтобы она издала неприятный скрипучий звук, всегда раздражавший Лу.

— Бет, помни, о чем я тебя просила: ни одного слова о папе. Ни единого слова. Ты поняла?

— Да, — кивнула Бет.

— Так о чем я тебя просила? — проверила Лу.

— Чтобы я не говорила ни слова о папе.

— Об уродце, — негромко поправил дочь Скотт.

— Что ты сказал? — переспросила Лу, оборачиваясь к нему.

А он смотрел в чашку. Жена не стала настаивать: с тех пор как они поселились на озере, у Скотта появилась привычка бормотать что-то себе под нос. После завтрака Лу спустилась с ним в погреб, прихватив с собой складной стульчик. Она вытащила свой чемодан из груды, сложенной между баком с топливом и холодильником, и, раскрыв его на полу, положила внутрь подушечки.

— Вот, на этом ты можешь прекрасно поспать.

— Как собака, — проворчал он.

— Что?

Скотт смотрел на нее как разозленная кукла.

— Я думаю, девушка едва ли захочет сюда спускаться, — продолжала Лу. — Правда, от нее может быть много шума. Поэтому все-таки лучше запереть дверь.

— Нет.

— А вдруг она спустится?

— Я не хочу, чтобы ты запирала дверь.

— Но, Скотт, что, если?..

— Я не желаю, чтобы дверь была заперта.

— Хорошо, хорошо. Я оставлю ее открытой. Будем надеяться, девушка не захочет заглядывать сюда.

Скотт молчал.

Лу проверила, все ли у него есть, склонилась над ним, как всегда чмокнула его в лоб, поднялась по ступенькам и прикрыла дверь, а Скотт все стоят и стоял в центре погреба. Он смотрел, как она прошла мимо окна, как ее юбка волновалась на ходу, подчеркивая красоту ног.

И даже когда жена исчезла из виду, Скотт еще долго не отрывал взгляд от окна.

Опустив маленькие ручки, он с застывшим лицом медленно сжимал и разжимал кулачки и казался погруженным в мрачные размышления об относительных ценностях бытия и смерти.

Наконец он сбросил с себя оцепенение, глубоко вздохнул и осмотрелся, а потом поднял руки, как бы сдаваясь, и безвольно уронил их на бедра.

— Потрясающе!

Скотт забрался с книгой на стул, раскрыл ее в том месте, где лежала сделанная из кожи закладка с надписью «Вот здесь я уснул», и начал читать.

Он прочитал одно место дважды, и книга, выскользнув из пальцев, упала ему на колени: он думал о Лу, о том, что уже не сможет обнять ее, потому что едва достанет до ее коленей. Ему не хватает мужественности, понял он, стиснув зубы. Лицо его оставалось неподвижным. Он случайно задел книгу и услышал, как та громко хлопнулась о цементный пол.

Наверху Скотт услышал шаги Лу, направлявшейся к входной двери. Они затихли, а когда раздались снова, Лу уже была не одна: до Скотта донесся голос девушки — чистый, высокий, звонкий и самонадеянный.

Через десять минут Лу вышла. И перед домом несколько раз чихнул и взревел прогреваемый мотор «форда». Затем, несколько минут спустя, машина, постреливая, уехала. Остались только два голоса: соседской девушки Кэтрин и Бет. Он слушал, как то тише, то громче говорила Кэтрин, и ему захотелось узнать, что она говорит и как выглядит.

Размечтавшись, он попробовал представить себе обладательницу неясно доносившегося голоса Ростом пять футов шесть дюймов, с тонкой талией и длинными ногами, с молодой крепкой грудью, остро торчащей под блузкой. Со свежим юным лицом, светло-русыми волосами и белыми зубами. Он словно видел ее легкие, порхающие движения и голубые глаза, блестящие, как ягоды.

Скотт поднял с пола книгу и попробовал читать, но не смог. Перед его глазами мутными ручейками бежали фразы, слова прыгали по странице. Скотт вздохнул и неловко пошевелился на стуле. Созданный в воображении образ девушки возбудил его, и ее тугие груди, как апельсины, рельефно обрисовывались под тонким шелком.

Злобно вздохнув. Скотт прогнал сладкое наваждение. «Нет, только не это», — приказал он себе.

Скотт поджал ноги, обхватил их руками, уперся подбородком в колени и сидел так, похожий на ребенка, ожидающего появления Санта Клауса.

Но прежде чем его фантазия набросила занавес на дерзкую, нахальную девчонку, та успела наполовину стащить блузку. И вновь на его лице появилось напряженное выражение — как у человека, который, тщетно испробовав все средства, погрузился в апатию. Хотя где-то глубоко внутри его, подобно бурлящей во чреве вулкана лаве, кипело желание.

Когда на заднем крыльце хлопнула дверь и голоса Бет и девушки поплыли по двору, в неожиданном возбуждении Скотт соскочил со стула и побежал к груде коробок, лежавших рядом с топливным баком. Там он постоял с минуту, прислушиваясь к бешеному стуку сердца. И наконец, подавив сильное чувство досады, вскарабкался на эту груду и выглянул в окно, затянутое паутиной.

Горестные морщины разочарования пробежали по его лицу.

Вместо пяти футов шести дюймов — пять футов три дюйма. Вместо изящной талии и стройных ног — узловатые мышцы и жир. А молодая крепкая грудь потерялась в складках длинного грубого свитера. Свежее юное лицо оказалось вульгарным и прыщеватым, светло-русые волосы — грязно-каштановыми. Оставалось слабое напоминание о белых зубах. Ну а движения, да, были «легкими», как у птички, но довольно крупной птички. Цвет глаз он не смог определить.

Наблюдая, как Кэтрин ходит по двору, он видел ее жирные ягодицы, обтянутые потертыми грубыми штанами, и босые ноги, всунутые в парусиновые тапки. Потом прислушался к ее голосу.

— О, да у вас есть погреб, — сказала она.

Скотт увидел, как изменилась в лице дочь, и весь напрягся.

— Да, но он пустой, — торопливо ответила Бет. — Там никто не живет.

Кэтрин, ничего не подозревая, рассмеялась.

— Надо думать, никто, — кивнула она, заглядывая в окно.

Скотт отшатнулся, а потом понял, что она все равно ничего не сможет разглядеть из-за бликов на стеклах. Он наблюдал за ними, пока они не скрылись за углом дома. Потом заметил, как они мелькнули в окне над кучкой мусора и исчезли. Бормоча что-то, Скотт спустился с груды коробок и подошел к стулу. Поставив рядом один из термосов, снова взял книгу. Затем, усевшись, налил в красную пластмассовую чашечку дымящегося кофе и сидел так, раскрыв на коленях книгу, не глядя в нее и медленно прихлебывая обжигающий напиток.

«Интересно, сколько ей лет?» — думал он.

Скотт резко вздрогнул, ресницы его задрожали, и глаза открылись.

Кто-то поднимал дверь погреба.

Охнув, он перекинул ноги через бортик чемодана как раз в тот момент, когда кто-то, не удержав дверь, выпустил ее и она с шумом упала. В ужасе глядя на ступеньки, он с усилием поднялся на ноги. Крышка опять стала подниматься, и узкая полоска света, расширяясь, побежала по полу.

Быстро, в два приема, схватив термос с кофе и книгу, Скотт нырнул под топливный бак. Когда дверца открылась и опять с грохотом упала, он скользнул за большую картонную коробку с одеждой. Чувствуя слабость, Скотт прижал к груди книгу и термос. Почему он, злобно упираясь, запретил Лу закрыть дверь на замок? Да потому, что ему не хотелось сидеть в погребе как в тюрьме. Но зато в тюрьму никто чужой не вошел бы.

Он услышал осторожные шаги по лестнице, шарканье парусиновых тапок и перестал дышать. Когда девушка вошла в погреб, Скотт вжался в темноту.

Кэтрин хмыкнула. Он слышал, как она шла по погребу, как толкнула ногой стул. Ее не удивит, что здесь есть стул? Ей не покажется странным, что он стоит в центре погреба? Скотт сглотнул пересохшим горлом. А чемодан с подушечками? Ну, это сойдет за лежбище кошки.

— Боже, какой бардак! — воскликнула Кэтрин.

Он мельком увидел толстые икры, когда она задержалась перед водогреем. Услышал, как она барабанит пальцами по его эмалированной поверхности.

— Водогрей... м-м... — пробурчала себе под нос девушка.

Кэтрин зевнула, потом, с удовольствием потягиваясь, напряженно выдохнула и хрюкнула.

— Там-да-да-ди-дам-да, — напевала девушка, подражая гудению водогрея. Затем двинулась дальше.

«Боже мой! Бутерброды и второй термос! — подумал он, и рассудок его взорвался возмущением: — Ну надо же, всюду сует свой нос!»

— Ха, крокет, — проговорила девушка.

Спустя некоторое время он услышал, как, проговорив: «Ну, ничего», она поднялась по ступенькам и дверь с грохотом упала, сотрясая весь погреб. Так что если Бет спала, то непременно проснулась.

Когда Скотт выполз из-под топливного бака, он услышал, как хлопнула задняя дверь и шаги Кэтрин раздались уже над головой. Он поднялся и поставил термос на прежнее место. Теперь ему придется разрешить Лу закрывать дверь на замок.

«Чертова глупая малявка...»

Скотт вышагивал по погребу, как посаженный в клетку зверь. Любопытные стервы! Ни одной нельзя доверять. В первый же день этой чертовке приспичило облазить весь дом. Она, наверное, залезла уже всюду: в бюро, в сервант, в платяной шкаф.

А что она подумала, увидев его одежду? Как ей объяснит это Лу — или уже объяснила? Скотт знал, что жена назвала Кэтрин вымышленную фамилию. Поскольку почту не приносили домой, можно было не опасаться, что этот маленький обман разоблачат.

Единственная опасность заключалась в том, что Кэтрин, возможно, читала статьи о нем в «Глоб пост» и видела фотографии. Но в таком случае она бы, несомненно, заподозрила, что он прячется в погребе, и сунула бы нос во все дыры. А искала ли она что-нибудь вообще?

Через десять минут, потянувшись за бутербродами, он обнаружил, что их нет. Кэтрин забрала их.

О Боже! Скотт в исступлении колотил кулачками по стулу и почти хотел, чтобы эта стерва услышала его и спустилась в погреб. Вот тогда он обложил бы ее за все дурацкие выходки.

Усаживаясь поудобнее, он снова случайно зацепил книгу — она с шумом упала на пол. «Черт с ней», — подумал он.

Скотт выпил весь кофе и сидел, обливаясь потом, сверля злобным взглядом темноту. А наверху, в доме, расхаживала взад и вперед Кэтрин — Скотту казалось, прямо по его мозгам.

«Жирная гусеница», — пришло вдруг на ум точное определение.

* * *

— Конечно, давай. Запри меня на замок, — сквозь зубы процедил Скотт.

— Но послушай, — с мольбой в голосе сказала Лу, — ты же сам так решил. Неужели ты хочешь, чтобы она случайно нашла тебя?

Скотт молчал.

— Если дверь не будет заперта, она опять может спуститься сюда. Я не думаю, что она заподозрила что-нибудь, увидев пакет с бутербродами. Но если она еще раз найдет...

— Пока, — бросил Скотт, отвернувшись.

Лу взглянула на него, потом тихо сказала:

— Досвиданья, Скотт.

И поцеловала его в макушку.

Он отшатнулся.

Пока она поднималась по ступенькам, Скотт стоял, нервно похлопывая по правой ноге свернутой газетой.

«И потекут один за другим серые дни, — подумал он, — бутерброды, кофе, чмок в макушку на прощание, шаги по ступенькам, опускающаяся дверь и щелканье замка».

Когда он в первый раз увидел и услышал все это, от ужаса у него похолодело под ложечкой и перехватило дыхание. Он чуть не заорал. Увидев ноги уходящей Лу, Скотт зажмурил глаза и сжал губы, сдерживая рвущийся из горла крик.

О Боже правый, теперь он узник-монстр, которого добрые и нормальные люди запирают в погребе, чтобы мир не узнал об ужасной тайне.

Постепенно напряжение ослабло, и снова им овладело покорное безразличие. Он взобрался на стул, закурил сигару и, попивая кофе, начал небрежно перелистывать последний номер «Глоб пост», который вчера принесла Лу. Маленькая заметка на третьей странице. Заголовок: «Где же уменьшающийся человек?» Под ним: «Со дня исчезновения никаких известий. Уже три месяца!»

"Нью-Йорк. Три месяца назад Скотт Кэри, «уменьшающийся человек», названный так из-за неуклонной потери роста, вызванной болезнью, исчез. С тех пор никто не знает, где он".

«Вам-то какая нужда? Хотите новых фотографий?» — подумал Скотт с иронией.

«Из управления Колумбийского пресвитерианского медицинского центра, где наблюдался Кэри, сообщают, что не располагают, никакой информацией о его местонахождении».

«Они все никак не могут найти для меня антитоксин, — думал он. — Один из лучших медицинских центров страны! И вот я здесь. Усыхаю, пока они там ковыряются».

В сердцах он чуть было не швырнул на пол термос, но вовремя понял, что хуже от этого будет только ему. Как обезумевший, он сцепил и до боли стиснул пальцы, так что те побелели. Скотт разжал руки и, безвольно уронив их, с грустью смотрел на свои маленькие ладони и на ярко-желтое дерево, из которого был сделан стул.

«Глупо красить в такой цвет садовые стулья, — подумал Скотт. — Каким же идиотом был их прежний хозяин!»

Извиваясь, Скотт сполз с кресла и стал вышагивать по полу. Нельзя так просто сидеть и тупо глядеть — надо что-то делать. Читать ему не хотелось. Взгляд беспокойно скользил по погребу. Чем бы заняться?.. Импульсивно он подскочил к стене, схватил швабру и начал мести пол. Да, его следовало подмести: кругом было грязно, валялись какие-то камешки и щепки. Размашистыми, быстрыми движениями он сгреб весь этот мусор в кучу рядом со ступеньками и отбросил щетку к холодильнику.

Что дальше? Скотт снова уселся, налил еще кофе и сидел так, нервно постукивая пяткой по ножке стула.

Задняя дверь дома хлопнула, и он услышал голоса Бет и Кэтрин. Не вставая со стула, Скотт посмотрел в окно и через секунду увидел их голые ноги.

И все-таки он не усидел на месте. Соскочил вниз, подошел к груде коробок и забрался на нее.

Они стояли около крышки погреба в купальниках: Бет — в красном с оборками, Кэтрин — в бикини нежно-голубого цвета с блестками. Скотт смотрел на тугие, готовые вырваться из-под сдерживающей их, как узда, ткани полушария грудей.

— О, твоя мама заперла дверь, — сказала Кэтрин. — Зачем она это сделала?

— Да я не знаю, — ответила Бет.

— Я думала, мы поиграем в крокет.

— Ну, не знаю, — пожала плечами Бет.

— А где лежит ключ от замка?

— Не знаю, — еще раз пожала плечами Бет.

— Ладно... давай поиграем в мячик.

Скотт присел на коробки и стал смотреть, как Кэтрин ловит красный мяч и кидает его Бет. Только через пять минут он поймал себя на мысли, что ждет не дождется, когда мяч выскользнет из рук Кэтрин и ей придется наклониться, чтобы поднять его. И, осознав это, неуклюже съехал с коробок на пол и побрел к стулу.

Он сел на него, резко выдохнул, пытаясь отогнать таким образом терзавшие разум мысли. Что же с ним, в конце концов, происходит? Девочка... четырнадцать, ну от силы пятнадцать лет... низенькая, кругленькая, — а он глядит на нее с вожделением.

— Что, я в этом виноват? — выпалил он, давая выход своему раздражению. — Что же мне теперь, в монахи идти?

Он видел, как тряслись руки, когда он наливал воду, как вода выплескивалась из красной пластмассовой чашечки и стекала по его запястью. Скотт чувствовал, как она лилась ледяной струей в его пересохшее, пылающее горло.

«Сколько же ей лет?» — подумал он.

Скотт стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Сквозь мутное стекло он глядел на Кэтрин, которая читала журнал, лежа на животе.

Растянувшись на одеяле боком к Скотту, одной рукой подперев подбородок, другой она лениво перелистывая страницы.

В горле у Скотта пересохло, но он не замечал этого даже тогда, когда запершило так, что пришлось откашляться. Удерживая равновесие, он цеплялся маленькими пальчиками за шероховатую поверхность стены.

«Нет, — подумалось ему. — Ей не меньше восемнадцати. Ее тело вполне развито: мощный бюст, широкие бедра. А если ей все же пятнадцать, то она явная акселератка».

Его передернуло, ноздри хищно раздулись. «Какая, к черту, разница? И какое мне до нее дело?» — убеждал себя Скотт, глубоко вздохнув, он уже собрался было спуститься вниз, но тут Кэтрин согнула правую ногу и стала лениво покачивать ею в воздухе.

Он буквально пожирал ее глазами, скользя взглядом по телу: вниз по ногам, через холм ягодиц, вверх по склону спины, по белым плечам, вниз по стремящейся к земле тяжелой груди, по животу...

Скотт закрыл глаза, будто в оцепенении спустился с груды коробок и поплелся к стулу. Влез на него, провел пальцем по лбу, и рука вдруг упала, а голова откинулась на деревянную спинку.

Он снова встал и направился к коробкам; едва ли отчетливо сознавая, что делает, влез на самый верх. «Да, вот так вот, взгляни еще разик на двор», — ехидно подшучивал его рассудок.

Сначала Скотт подумал, что Кэтрин зашла в дом. В горле предательски заклокотало. А потом он увидел, как она стоит около двери погреба и, поджав губы, оценивающе смотрит на замок.

Скотт сглотнул.

«Неужели она догадалась?» — мелькнуло в голове.

Это была жуткая минута: он готов был кинуться к двери и закричать: «Спускайся, спускайся ко мне, милая девочка!» От едва подавленного желания губы мелко затряслись.

Девушка прошла мимо окна. Он буквально проглотил ее глазами, как будто видел в последний раз. Когда она скрылась, он сел на коробки, прислонившись спиной к стене, разглядывая свои тонкие — тоньше полицейской дубинки — лодыжки. Задняя дверь хлопнула, и шаги Кэтрин вновь раздались над головой.

Скотт был выжат. Ему казалось, расслабься он хоть на йоту больше — и его тело потечет по коробкам на пол, как густой сироп по сложенным горкой шарикам мороженого.

Он не представлял, сколько просидел так, прежде чем услышал, как со скрипом открылась и вновь захлопнулась задняя дверь дома. Скотт вздрогнул и испуганно поднялся.

Кэтрин прошла мимо окна, крутя на пальце связку ключей. У него перехватило дыхание: «Она залезла в бюро и нашла запасные ключи!» Скользя и прыгая, он заспешил вниз. И уже внизу, в последний раз прыгнув, подвернул правую ногу и поморщился от боли.

Схватив пакет с бутербродами, он запихнул в него термос, а недоеденную пачку печенья кинул на холодильник.

Скотт суетливо огляделся. Газета! Он бросился к ней, схватил и тут услышал, как девушка подбирает ключ к замку.

Свернутую газету Скотт засунул на полку плетеного столика, а потом, схватив книгу и пакет с бутербродами, бросился в темную яму, сделанную в полу, где стояли бак и водяной насос. Это убежище на случай, если Кэтрин попытается еще раз проникнуть в погреб, он присмотрел заранее.

Скотт спрыгнул со ступеньки на сырой цементный пол.

Замок на двери, лязгнув, открылся, и его со скрежетом вынули из металлической скобы.

Скотт осторожно перешагнул через несколько труб, скользнул за высокий холодный бак, положил пакет и книжку и замер, тяжело дыша.

Дверь поднялась, и девушка спустилась в погреб.

— Запирать погреб, — медленно проговорила она с презрением в голосе. — Как будто я что-то стибрю.

Оскалив стиснутые зубы, Скотт почти беззвучно прорычал:

— Безмозглая сука.

— Хм-м-м, — промычала Кэтрин, и ее тапки зашаркали по полу. Она опять пнула стул, ударила ногой по масляному обогревателю... Тот в ответ глухо загудел.

«Не распускай ноги, дура!» — взорвалось в мозгу Скотта.

— Крокет, — сказала девушка, и Скотт услышал, как она вынимает крокетный молоток из сумки. — Хм-м-м, — опять промычала Кэтрин с некоторым удовольствием. — Вперед! — И молоток громко щелкнул по цементу.

Скотт осторожно подвинулся вправо, цепляясь рубашкой за холодную шероховатую поверхность стены. Ему было холодно.

Девушка ничего не слышала, напевая:

— У-гу, воротца, клюшки, мячики, приз..

Она торжествующе мяукнула.

Скотт стоял, подглядывая за ней. Кэтрин склонилась над спортивной сумкой. А так как, загорая, она ослабила лямки лифчика, он отвис и уже почти не скрывал ее грудей. Даже в полумраке Скотт разглядел молочно-белую кожу в том месте, которое обычно недоступно ни солнцу, ни взгляду.

«Нет! — запротестовал его разум. — Назад! Она увидит тебя!»

Потянувшись за мячом, Кэтрин наклонилась еще ниже, и лифчик соскользнул.

— Оп! — довольно произнесла она, укладывая крокетные принадлежности в сумку.

Скотт прижался затылком к прохладной сырой стене, жар волнами разливался по его щекам.

Как только Кэтрин заперла за собой дверь, Скотт вышел из укрытия. Он положил пакет и сумку на стул, ощущая, как от напряжения наливались кровью и горели все его мышцы.

— Я не могу, — бормотал он, тряся головой. — Я не могу, не могу. — Скотт не знал, что именно он не может, но был уверен, что это что-то очень важное.

* * *

— Сколько лет этой девушке? — спросил он вечером, не отрывая глаз от книги, как будто вопрос возник случайно и не имел никакого значения.

— Думаю, лет шестнадцать, — ответила Лу.

— Да? — рассеянно откликнулся он, будто уже забыл, о чем спрашивал.

Шестнадцать. «Возраст незагубленных надежд». Где-то он уже слышал эту фразу.

Скотт отбросил эту мысль. Он всего лишь маленький изящный гномик, который сидит на коробках и уныло смотрит на дождь, на то, как капли стучат по земле, разбрасывая комочки грязи на карнизе.

На его лице застыла маска невыразимой скорби. «Не нужно впадать в отчаяние, — пронеслось в мозгу. — Не нужно».

Он икнул. Потом, тяжело вздохнув, спустился с горы из коробок и неуверенной походкой направился к стулу.

— О возлюбленный оранжевый стул! — приветствовал его Скотт и, развернувшись, ловко вспрыгнул на сиденье. — Хопс! — поймал он ускользавшую из руки бутылку виски. — О, возлюбленная хмельная бутылка!

Он хихикнул. Погреб, танцуя, поплыл в желтой дымке перед его глазами. Скотт запрокинул бутылку, и виски горячей тоненькой струйкой полилось внутрь, обжигая желудок.

Глаза увлажнились. «Я пью Кэтрин! — яростно кричал его рассудок. — Я делаю это, соединив в один замечательный напиток талию, груди, живот и шестнадцать лет! И теперь я все это пью». Его кадык ходил ходуном, и виски журчало в горле. «Пить! Пить! И от этого в желудке будет горько, а во рту так сладко, как от меда. Я пьян, и я хочу остаться пьяным», — мелькало в голове. Интересно, почему такая светлая мысль не посещала его раньше? Ведь эта бутылка, которую он держал сейчас перед собой, три месяца томилась в буфете, а до этого — два месяца в баре на старой квартире. Пять месяцев мучительного небрежения. Он похлопал по коричневому стеклу бутылки и страстно поцеловал ее. «Я целую тебя, жидкая Катерина. Я лобзаю капли твоих сладостных, теплых уст. Все просто, — пронзила мысль. — Она много меньше Лу. Вот почему я все это чувствую».

Скотт вздохнул. Он укачивал на коленях пустую бутылку. Кэтрин закончилась. И можно заткнуть горлышко. «Сладкая девушка, дурманящим напитком ты плывешь теперь по моим сосудам».

Неожиданно он вскочил и изо всех сил бросил бутылку о стену. Она разлетелась вдребезги, и сотни осколков, пахнущих виски, затанцевали по холодному цементу. Прощай, Кэтрин! Скотт уставился в окно. «Почему это должен идти дождь? — подумал он. — Да, почему? Почему бы не быть солнцу, чтобы прелестная девушка могла лежать во дворе, в купальном костюме, а я мог бы смотреть на нее с тайным вожделением — слабым утешением в моих горестях?»

Нет, должен идти дождь. Это определили звезды.

Он сидел на краешке стула, болтая ногами. Шагов наверху не было слышно. Что она там делает? Что делает эта прелестная девушка? Нет, не прелестная — уродливая. Что делает там эта уродина? Кому дело до того, красавица она или уродина? Но что делает эта девушка? Он смотрел на свои болтающиеся ноги. Потом пнул воздух ногой: «Получи! И еще получи!»

Скотт застонал. Поднялся и стал прохаживаться по погребу. Он глядел на пелену дождя и на заляпанные грязью окна. Сколько сейчас времени? Может, уже за полдень? Он больше не может терпеть.

Скотт поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Конечно, она заперта, и Луиза в этот раз забрала все ключи с собой.

— Уволь ее, — пробурчал он злобно в это утро. — Она врунья.

А Лу ответила:

— Мы не можем, Скотт. Просто не можем. Я возьму все ключи. Не волнуйся, она больше не придет туда.

Скотт уперся спиной в дверь и попробовал приоткрыть ее. Бесполезно. Он почувствовал боль и, со злостью выкрикнув что-то, боднул дверь головой и свалился на ступеньку. Перед глазами все плыло и кружилось. Он сидел, бормоча что-то под нос, сжимая руками виски. Скотт знал, почему ему хотелось, чтобы Лу уволила девушку: он не мог больше видеть ее. Но сказать об этом Лу было выше его сил. Самое большее, что она могла сделать в этом случае, это предложить ему невозможную близость и тем самым обидеть. Он не согласился бы на это.

Скотт выпрямился, улыбаясь в темноту.

«Здорово я одурачил ее, — радостно размышлял он. — Я одурачил ее! Так стянул бутылку виски, что она никогда и не узнает об этом».

Он сидел, тяжело вздыхая, представляя Кэтрин, склоняющуюся над спортивной сумкой, и ее медленно соскальзывающий лифчик. И вдруг резко встал, снова ударившись головой о дверь. Спрыгнул со ступенек, не обращая внимания на боль. «Я снова одурачу ее! У меня есть все основания для того, чтобы так вести себя», — решил Скотт, с трудом карабкаясь на груду коробок. С пьяной кривой ухмылкой на лице он нажал на защелку окна и надавил на низ рамы. Ее заело. От напряженных усилий лицо Скотта сделалось багровым.

«Чтоб тебя, дурацкая деревяшка...»

«Сукин...»

Окно резко поднялось, и Скотт упал, растянувшись на подоконнике. Потом оно так же резко опустилось, заехав Скотту по макушке.

«Черт с ним!»

Он заскрежетал зубами. «Сейчас, — глупо сказал он миру. — Сейчас мы посмотрим». Уже не сопротивляясь сжигавшему его пламени плотского желания, он выбрался под дождь.

Скотт встал и поежился. Его взгляд устремился в окно столовой. Дождь застилал глаза, ручейками сбегал по лицу. И капли барабанили по щекам.

«А что же теперь?» — подумал он. Холодный воздух и дождь охладили его пыл.

Скотт осторожно шел вокруг дома, прижимаясь к кирпичному фундаменту, пока не оказался перед крыльцом. Подбежал к ступенькам и поднялся к двери. «Что ты делаешь?» — раздалось в голове. Ответа он не знал. Рассудок не участвовал в этой вылазке. Скотт встал на цыпочки и украдкой заглянул в окно столовой. Никого. Он прислушался, но ничего не услышал.

Дверь в комнату Бет была заперта — скорее всего, она спала. Его взгляд переместился на дверь ванной. Тоже закрыта. Скотт опустился на пятки и вздохнул. Слизнул капли дождя с губ.

«Что теперь?» — снова раздалось в голове.

Дверь ванной комнаты открылась.

Услышав легкие шаги на кухне, Скотт вздрогнул и попятился от окна. Вскоре шаги затихли. Подумав, что девушка прошла в гостиную, он опять подобрался к окну и встал на цыпочки. У него перехватило дыхание. Она стояла у окна, глядя во двор и прикрываясь желтым банным полотенцем. Он едва ли чувствовал, как дождь поливает его и струйки воды, беспорядочно переплетаясь, стекают за воротник. Его рот раскрылся. А глаза медленно скользили по гладкому изгибу спины к тому месту, где начиналась темная ложбинка, идущая вниз и разделяющая два мускулистых, похожих на луковицы полушария белых ягодиц.

Он не мог отвести от нее взгляд. Его руки тряслись. Девушка пошевелилась, и Скотт увидел блеснувшие на ее теле капельки воды, похожие на маленькие шарики желатина. Он с трудом втянул в себя неприятный, сырой воздух.

Кэтрин уронила полотенце.

Заложив руки за голову, она, казалось, упивалась ощущением неги. Скотт увидел, как дрогнула и приподнялась ее левая грудь, сосок напоминал темный наконечник копья. Она раскинула руки и, изогнувшись, потянулась.

Скотт всем телом дрожал от напряжения.

Но тут Кэтрин обернулась, и Скотт быстро отпрянул от окна. Девушка его не заметила, потому что макушка Скотта едва ли возвышалась над карнизом. Он увидел, как Кэтрин наклонилась за полотенцем, как отвисли ее тяжелые белые груди. Потом она выпрямилась и вышла из комнаты.

Скотт опустился на пятки. Ноги подкашивались, и, чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться за перила и почти повиснуть на них, дрожа под дождем. Лицо его окаменело.

Спустя минуту Скотт, спотыкаясь от внезапной слабости, сошел по ступенькам и побрел, держась за стены дома, к погребу. Он влез в окно, закрыл его за собой и, все еще дрожа, спустился с груды коробок.

Завернувшись в старый свитер, Скотт вскарабкался на стул. Зубы у него стучали, и дрожь никак не проходила.

Только через какое-то время он смог наконец снять с себя одежду и повесить ее сушиться над обогревателем. Набросив на плечи свитер, он застыл рядом с топливным баком и уставился в окно.

Наконец, когда бездействие, напряжение и тревожные мысли стали невыносимыми, Скотт принялся стучать ногой по картонной коробке. И стучал до тех пор, пока нога не заболела, а стенка коробки не порвалась почти до самого пола.

* * *

— Когда же ты успел простудиться? — спросила Лу, и в ее голосе зазвучали нотки раздражения. Скотт простуженно прогнусавил:

— Чего же ты ожидала, если я прикован к этому чертову погребу целый день!

— Извини, дорогой, но... Ну, может, я завтра останусь дома, чтобы ты мог полежать в постели.

— Не стоит, — ответил он.

Лу и словом не обмолвилась о том, что заметила исчезновение бутылки виски из буфета. Было бы хорошо, конечно, запереть не только дверь, но и все окна. Но поскольку Скотт знал, что в любой момент, когда захочет, может вырваться и шпионить за Кэтрин, его реакция будет яростной.

Дни в подвале тянулись медленно. Если Скотту удавалось, он на час-другой погружался в чтение, но потом образ Кэтрин заслонял все, и он откладывал книгу.

Ах, если бы Кэтрин выходила во двор чаще. Тогда, по крайней мере, у него была бы возможность смотреть на нее в окно погреба. Сентябрь увядал, дни становились холоднее, а Кэтрин и Бет все больше времени проводили в доме.

У Скотта вошло в привычку брать с собой в погреб маленькие часы. Он объяснил это Лу тем, что хочет следить за временем, но на самом деле ему необходимо было знать, когда спит Бет, потому что только тогда он мог выбираться из погреба и подсматривать за Кэтрин. Он заставал ее то сидящей на кушетке за чтением журнала (это его не удовлетворяло), то когда она гладила и по какой-то причине была полураздета, то после душа, когда Кэтрин, голая, стояла перед окном. А однажды он увидел ее в спальне, загорающей голышом под переносной кварцевой лампой Лу. Это было в один из пасмурных дней, и шторы остались незадернутыми. Целых полчаса Скотт, не шелохнувшись, простоял у окна.

Дни текли за днями. Чтение было почти заброшено. Жизнь превратилась в одно бесконечное опасное приключение. Почти каждый день в два часа, измученный напряженным ожиданием, он выползал во двор и осторожно пробирался вдоль дома, заглядывая в каждое окно в поисках Кэтрин. Скотт считал, что день удался, если ему выпадало застать ее полностью или хотя бы наполовину раздетой. А если она была, как случалось чаще всего, одета, да к тому же занималась каким-нибудь полезным делом, он, злой, возвращался в погреб и весь остаток дня дулся. А после весь вечер срывал злобу на Луизе. А ночью независимо от того, насколько удачной оказывалась вылазка из погреба, Скотт не мог сомкнуть глаз, ожидая с нетерпением, когда настанет утро, ненавидя и презирая себя за эту слабость и все же не в силах совладать с нею. Он ворочался, грезя о Кэтрин, которая являлась ему все чаще и во все более соблазнительном виде. И в конце концов Скотт стал находить утешение в этих сладостных грезах.

Утром же, торопливо проглотив завтрак, он спускался в погреб, где долго, очень долго ждал двух часов дня, когда с гулко стучащим сердцем вылезал через окно во двор и подкрадывался к одному из окон дома.

Конец всему этому пришел совершенно неожиданно.

Стоя на крыльце, Скотт заглядывал в окно кухни, где Кэтрин в распахнутом банном халате Лу, под которым ничего не было, гладила белье.

Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос девушки, которая с легким испугом вскрикнула:

— Кто там?

Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую фигурку.

Весь остаток дня он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в погреб через окно. Скотт проклинал свою неуклюжесть и с ужасом думал о том, что скажет Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от девушки о случившемся.

* * *

Он лежал, затаясь под крышкой коробки, и слушал, как скребется ползающий по картону паук.

Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на полу. Пошарил вокруг себя — рука легла на кусочек сырого печенья. «Хочется пить, где уж тут есть всухомятку», — решил он и убрал руку от печенья.

По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило. Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его, уступив место ощущению покоя. Даже воспоминание не могло причинить боль, даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в тень перед тем мучением, которое причиняли ему невероятная болезнь и связанные с ней унижения.

«Я подожду, — говорил он себе, — когда паук уйдет, и прогуляюсь по темной прохладе, заберусь на скалу, а затем... Да, я сделаю это. Дождусь, когда паук уйдет, поднимусь на скалу, подойду к самому краю и... И тогда наконец все закончится».

Скотт тяжело, не шевелясь, спал. Ему снилось, как он и Лу идут под сентябрьским дождем и он говорит ей:

— Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с булавку.

А она улыбается, целует его в щеку и отвечает:

— Вечно тебе снятся всякие глупости.

Date: 2015-07-25; view: 291; Нарушение авторских прав