Раннее утро в Утопии

Мистер Барнстейпл никак не мог очнуться от сладкой дремоты.

У него было смутное ощущение, что вот‑вот оборвется чудесный сон. Он не открывал глаз, надеясь его продлить. Это был сон о замечательном мире красивых людей, избавившихся от тысяч земных бедствий. Но сновидения смешались, и мистер Барнстейпл забыл о них. Давно уже ему не снилось никаких снов. Он лежал не двигаясь, не открывая глаз, стараясь оттянуть минуту возвращения в обычную дневную колею.

Им уже вновь овладели заботы и тревоги последних двух недель. Удастся ли ему все‑таки уехать отдохнуть в одиночестве? Тут он вспомнил, что уже спрятал саквояж с вещами в багажник Желтой Опасности. Но ведь это же было не вчера, а позавчера? И он уже отправился в путь – он вдруг вспомнил минуту отъезда и радостную дрожь, пробежавшую по его спине, когда он выехал за ворота, а миссис Барнстейпл так ничего и не заподозрила. Он открыл глаза и уставился в белый потолок, пытаясь сообразить, что было дальше. Он вспомнил, как свернул на Камберуэлл‑нью‑роуд, каким солнечным и пьянящим было утро… Потом Воксхолл‑бридж и чудовищный затор у Гайд‑парк Корнер. Он всегда говорил, что по западной части Лондона передвигаться на автомобиле куда труднее, чем по восточной. А что потом? Он поехал в Оксбридж? Нет. Он вспомнил поворот на Слау, но дальше в его памяти был провал.

Какой прекрасный потолок! Ни трещинки, ни пятнышка!

Но все‑таки как он провел остальную часть дня? Он, несомненно, куда‑то приехал. Ведь сейчас он лежит в удобной постели – в превосходной постели. И слушает песенку малиновки. Он всегда утверждал, что хорошая малиновка поет лучше любого соловья, но эта была настоящим Карузо. Вот ей ответила другая! В июле‑то! Пангборн и Кейвершем – чудесные соловьиные места. В июне. Но ведь сейчас июль… и вдруг малиновки… Но тут, заслоняя эти сонные призрачные мысли, в его мозгу всплыла фигура мистера Роберта Кэтскилла – руки уперты в бока, голова и подбородок выставлены вперед: он говорит… и говорит удивительные вещи. Он обращается к сидящему перед ним нагому человеку с серьезным внимательным лицом. А рядом с ним еще такие же фигуры. У одной – лицо Дельфийской Сивиллы. И тут мистер Барнстейпл припомнил, что каким‑то образом оказался в обществе людей, отправлявшихся на воскресенье в Тэплоу‑Корт. Может быть, эта речь была произнесена в Тэплоу‑Корт? Но в Тэплоу‑Корт люди ходят одетыми. Хотя, быть может, аристократия в тесном кругу…

Утопия?.. Но возможно ли это?

Мистер Барнстейпл привскочил на постели вне себя от изумления.

– Невозможно! – отрезал он.

Он лежал в небольшой полуоткрытой лоджии. Между витыми стеклянными колонками он увидел цепь снежных гор, а совсем рядом – чащу высоких растений с кистями темно‑красных цветов. Птичка по‑прежнему распевала свою песенку – облагороженная малиновка в облагороженном мире. Теперь он вспомнил все. Теперь все стало ясно. Внезапный рывок автомобиля, звук лопнувшей скрипичной струны и… Утопия! И все, что было дальше, от мертвой красавицы Гринлейк до появления лорда Барралонга под чужими незнакомыми звездами. Это был не сон. Он взглянул на свою руку, лежавшую на удивительно легком одеяле. Он пощупал свой колючий подбородок. Этот мир был настолько реален, что в нем приходилось думать о бритье… и испытывать настоятельную потребность в обильном завтраке. Весьма настоятельную (ведь он вчера не ужинал). И, словно в ответ на эти мысли, на лестнице, ведущей в его спальню, появилась улыбающаяся девушка с подносом в руках. Нет, в пользу мистера Берли можно было бы сказать очень многое! Ведь это его быстрой государственной мысли мистер Барнстейпл обязан желанной чашкой утреннего чая.

– Доброе утро, – сказал мистер Барнстейпл.

– А почему бы и нет? – отозвалась юная утопийка, отдала ему поднос и, улыбнувшись материнской улыбкой, ушла.

– А почему бы утру и не быть хорошим – вот что, вероятно, она имела в виду, – пробормотал мистер Барнстейпл и на несколько секунд погрузился в размышления, упираясь подбородком в колени. Затем он воздал должное чаю и хлебу с маслом.

Маленькая туалетная, где его одежда валялась так, как он бросил ее накануне, была одновременно и очень просто обставлена и очень интересна для мистера Барнстейпла. Шлепая босыми ногами и что‑то напевая себе под нос, он бродил по ней и внимательно все осматривал.

Ванна была гораздо менее глубокой, чем обычные земные ванны; по‑видимому, у утопийцев не было привычки нежиться в горячей воде. И форма всех других предметов была необычна – они были проще и изящнее земных. На Земле, размышлял мистер Барнстейпл, искусство во многом сводилось к удачному выходу из трудного положения. Художник выбирал из очень ограниченного количества неподатливых материалов и подчинялся определенным потребностям, так что его труд сводился к остроумному примирению неподатливости и потребности, конкретных особенностей материала и эстетических представлений, укоренившихся в человеческом сознании. Какую изобретательность приходилось, например, проявлять земному столяру, умело использующему текстуру и свойства того или иного сорта дерева! Но здесь у художника был неограниченный выбор материалов, и элемент остроумного приспособления к необходимости исчез из его творчества. Он учитывал только потребности человеческого сознания и тела. В этой небольшой комнате не было ничего эффектного, но каждый предмет оказывался очень удобным, и прямо говорил о своем назначении. Если вы начинали плескаться в ванне, продуманный желобок на ее краю спасал пол от воды.

В корзиночке над ванной лежала отличная и очень большая губка. Значит, утопийцы либо, как в старину, ныряют за губками, либо выращивают их искусственно, а может быть (тут всего можно ждать!), выдрессировали их добровольно всплывать на поверхность.

Расставляя свои туалетные принадлежности, мистер Барнстейпл смахнул со стеклянной полочки стаканчик, но он не разбился. Мистер Барнстейпл не мог удержаться от эксперимента и снова его уронил. Стаканчик опять не разбился.

Сперва он никак не мог отыскать кранов, хотя в комнате, помимо ванны, был и большой умывальник. Затем он увидел в стене несколько кнопок с черными значками, которые могли быть утопийскими буквами. Он начал экспериментировать. В ванну потекла сначала горячая, а потом ледяная вода; еще одна кнопка включала теплую и, по‑видимому, мыльную воду, а две другие – какую‑то жидкость, пахнущую сосной, и жидкость, чуть‑чуть отдающую хлором. Утопийские буквы на этих кнопках дали ему новую пищу для размышлений – это были первые надписи, которые он здесь увидел. Судя по всему, каждая буква обозначала целое слово, но изображали ли они звуки или были упрощенными пиктограммами, он решить не мог. Тут он задумался совсем о другом: единственным металлом в комнате было золото. Оно тут виднелось повсюду. Стены были инкрустированы золотом. Светло‑желтые полоски блестели и переливались. Золото в Утопии, по‑видимому, было очень дешево. Возможно, они умели его делать. Он заставил себя очнуться и занялся своим туалетом. В комнате не было зеркала, но когда он дернул то, что принял за ручку стенного шкафа, перед ним открылось трехстворчатое трюмо. Впоследствии он узнал, что в Утопии все зеркала закрывались. Утопийцы, как ему удалось выяснить, считали неприличным такое напоминание человеку о его образе. У них было принято утром внимательно осматривать себя, убеждаясь, что все в порядке, а потом забывать о своей особе до конца дня.

Мистер Барнстейпл неодобрительно оглядел свою пижаму и небритый подбородок. Почему респектабельным пожилым людям положено носить такие омерзительные розовые пижамы в полосочку? Когда он достал из саквояжа щеточку для ногтей, зубную щетку, бритвенную кисточку и резиновую рукавицу для мытья, они показались ему грубыми, как площадные шутки. Особенно непристойный вид имела зубная щетка. Ну почему он не купил новую в аптеке у вокзала Виктория?

А какая неприятная, странная штука – его одежда.

На мгновение он поддался нелепому желанию последовать утопийской моде, но взгляд в зеркало отрезвил его. Тут он вспомнил, что захватил с собой теннисные брюки и шелковую рубашку. Так он, пожалуй, и оденется – не надо ни запонок, ни галстука; а ходить можно будет босиком.

Он посмотрел на свои ступни. С земной точки зрения они были даже очень недурны. Но на Земле их красота пропадала втуне.

Вскоре из домика навстречу утопийской заре вышел необыкновенно чистый и сияющий мистер Барнстейпл – одетый в белое, с расстегнутой верхней пуговицей рубашки и босой. Он улыбнулся, вскинул руки над головой и глубоко вдохнул душистый воздух. И вдруг на лице его появилась мрачная решимость.

Из другого спального домика, всего ярдах в двухстах от него, вышел отец Эмертон. Шестое чувство подсказало мистеру Барнстейплу, что преподобный отец намерен либо простить вчерашнюю ссору, либо быть за нее прощенным. Выберет ли он роль оскорбителя или жертвы, зависело от случайности, но, как бы то ни было, он испортит унылой жвачкой личных эмоций и взаимоотношений алмазную ясность и блеск этого утра. Чуть справа и впереди мистер Барнстейпл увидел широкую лестницу, ведущую к озеру. Три быстрых шага – и он уже мчался по ней вниз, прыгая через две ступеньки. Может быть, виной тому был испуг, но, во всяком случае, ему казалось, что за его спиной раздается голос кинувшегося в погоню отца Эмертона:

– Мистер Ба‑а‑арнстейпл!

Мистер Барнстейпл, петляя, как заяц, выскочил на мостик, перекинутый через глубокий овраг, – мостик, сложенный из огромных камней, с крышей, которую со стороны озера поддерживали легкие хрустальные колонки. Солнечные лучи дробились в их призматических гранях и рассыпались красными, синими и золотыми бликами. Затем в зеленом уголке, расцвеченном голубыми горечавками, он чуть было не сбил с ног мистера Руперта Кэтскилла. На мистере Кэтскилле был тот же костюм, что и накануне, только без серого цилиндра. Он прогуливался, заложив руки за спину.

– Ого! – сказал он. – Куда это вы так торопитесь? Мы ведь как будто встали первыми…

– Я увидел отца Эмертона…

– Все понятно. Предпочли избежать заутрени, обедни или как он их там называет? И скрылись. Мудро, мудро. Он помолится за нас всех. Включая и меня.

Не дожидаясь ответа мистера Барнстейпла, он продолжал:

– Вам хорошо спалось? Как вам показался ответ старичка на мою речь? А? Избитые увертки! Когда не знаешь, что сказать, ругай адвоката истца. Мы с ним не согласны потому, что у нас дурные сердца.

– О каком старичке вы говорите?

– О почтенном джентльмене, который выступал после меня.

– Об Эрфреде? Но ведь ему нет и сорока!

– Ему семьдесят три года. Он нам потом сказал. Они тут живут долго – прозябают, вернее сказать. Наша жизнь, с их точки зрения, – бурная лихорадка. Но, как сказал Теннисон: «Лучше двадцать лет в Европе, чем в Китае двести лет!» А? Он уклонился от ответа на мои доводы. Это Страна Золотого Покоя, Страна Заката; нам не скажут спасибо за то, что мы потревожили ее дремоту.

– Я не сказал бы, что они тут дремлют.

– Значит, и вас укусила муха социализма. Да‑да, я вижу, так оно и есть. Поверьте мне, более полную картину декаданса и вырождения трудно себе представить. Налицо все признаки. И мы нарушим их сон, можете не сомневаться! Ведь, как вы еще убедитесь, Природа – наша союзница, и поможет она нам самым неожиданным образом.

– Но я не вижу никаких признаков вырождения, – сказал мистер Барнстейпл.

– Нет слепоты хуже слепоты тех, кто не хочет видеть! Да они повсюду! Это их избыточное, раздутое псевдоздоровье. Словно откормленный скот. А их поведение в отношении Барралонга? Они не понимают, что с ним надо делать. Они даже не арестовали его. Они уже тысячу лет никого не арестовывали. Он очертя голову мчится по их стране, убивая, давя, пугая, нарушая общественное спокойствие, а они впадают в отупение, поверьте мне, сэр, в полнейшее отупение. Словно взбесившаяся собака бесчинствовала в овечьем стаде. Если бы его автомобиль не перевернулся, он и сейчас, наверное, носился бы по стране, трубя, гремя и убивая людей. Они утратили инстинкт защиты общества.

– Сомневаюсь.

– Весьма похвальное состояние ума. Если им не злоупотреблять. Но когда вы кончите сомневаться, вы убедитесь в моей правоте. А? Позвольте! Вон там, на террасе… По‑моему, это милорд Барралонг и его приятель‑француз? Да, это они. Дышат свежим воздухом. С вашего разрешения, я пойду поболтать с ними. Как вы сказали, где сейчас может быть отец Эмертон? Я не хочу мешать его молитвам. Ах, вон там! Ну, так если я возьму правее…

И он удалился, дружески подмигнув через плечо.

Продолжая прогулку, мистер Барнстейпл увидел двух садовников‑утопийцев.

Они срезали сухие веточки и осыпавшиеся цветы с колючего кустарника, который тянулся по каменному склону, весь в багряно‑алой пене огромных роз. На садовниках были большие кожаные рукавицы и фартуки из дубленой кожи. Они орудовали крючками и ножницами. Рядом стояли две легкие серебристые тачки.

Мистеру Барнстейплу никогда не приходилось видеть таких роз. Воздух вокруг был напоен их благоуханием. И чтобы махровые розы росли так высоко в горах? В Швейцарии он на довольно большой высоте видел обыкновенные красные розы, но не таких пышных гигантов. Рядом с этими цветами листья на кустах казались совсем крохотными. Длинные, усаженные шипами красноватые стебли змеились среди огромных камней, служивших им опорой, а большие лепестки, словно красная метель, словно алые бабочки, словно капли крови, падали на рыхлую землю между бурых камней.

– Вы первые утопийцы, которых я вижу за работой, – сказал он.

– Это не работа, – с улыбкой отозвался садовник, стоявший ближе к нему, белокурый, веснушчатый, голубоглазый юноша. – Но раз мы отстаиваем эти розы, нам приходится о них заботиться.

– Это ваши розы?

– Очень многие считают, что с махровыми горными розами слишком много возни, а их ползучие стебли и шипы вообще неприятны. Другие находят, что на такой высоте следует выращивать простые розы, а эта прелесть пусть вымирает! А вы за наши розы?

– За эти розы? Всей душой! – отозвался мистер Барнстейпл.

– Вот и хорошо! В таком случае пододвиньте‑ка, пожалуйста, мою тачку поближе сюда, чтобы удобнее было складывать мусор. Мы отвечаем за хорошее поведение всей этой чащи, а она тянется вниз почти до самого озера.

– И вы должны сами о ней заботиться?

– А кто это сделает за нас?

– Но не могли бы вы нанять кого‑нибудь… заплатить, чтобы кто‑нибудь другой взялся ухаживать за кустами?

– О окаменевший реликт седой старины! – ответил юноша. – О ископаемый невежда из варварской вселенной! Или тебе непонятно, что в Утопии нет класса тружеников? Он вымер полторы тысячи лет назад. Наемное рабство, паразитизм – со всем этим давно покончено. Мы читаем о таких вещах в книгах. Тот, кто любит розу, должен служить розе… своими руками.

– Но ведь вы работаете.

– Не ради денег. Не потому, что кто‑то другой что‑то там любит или чего‑то желает, но по лени не хочет служить этому сам или добыть для себя желаемое. Мы работаем – частица разума и частица воли всей Утопии.

– Могу ли я спросить, в чем заключается ваша работа?

– Я исследую недра нашей планеты и изучаю химию высоких давлений. А мой друг…

Он, очевидно, окликнул своего друга, и над цветочной пеной внезапно возникло смуглое лицо с карими глазами.

– Я занимаюсь пищей.

– Вы повар?

– В некотором роде. В данное время я занимаюсь едой для вас, землян. Ваши блюда чрезвычайно интересны и забавны, но, я бы сказал, довольно вредны. Я планирую ваше кормление… Вы как будто встревожились? Но вашим завтраком я занимался вчера. – Он взглянул на крохотные часы под раструбом кожаной рукавицы. – Он будет готов через полчаса. Как вам понравился утренний чай?

– Он был превосходен, – ответил мистер Барнстейпл.

– Отлично, – сказал смуглый юноша. – Я старался, как мог. Надеюсь, что завтрак вам тоже понравится. Мне вчера вечером пришлось слетать за двести километров, чтобы раздобыть свинью, и самому заколоть ее, разделать тушу и научиться ее коптить. В Утопии уже давно не едят копченой грудинки. Надеюсь, моя поджарка придется вам по вкусу.

– Вам, очевидно, пришлось заниматься копчением в большой спешке, – заметил мистер Барнстейпл. – Мы обошлись бы и без грудинки.

– Но ваш оратор – тот, кто говорил от имени всех вас, – очень настаивал на ней.

Белокурый юноша выбрался из кустов и покатил свою тачку по дорожке. Мистер Барнстейпл пожелал смуглолицему доброго утра.

– А почему бы и нет? – удивленно спросил смуглый юноша.

Тут мистер Барнстейпл заметил, что к нему приближаются Ридли и Пенк. Пластырь по‑прежнему украшал щеку и ухо мистера Ридли, и весь его вид говорил о настороженности и тревоге. Пенк шел в нескольких шагах позади него, прижимая руку к щеке. Оба были одеты в свои профессиональные костюмы – кепи с белым верхом, кожаные куртки, черные гетры; никаких уступок утопийским вольностям.

Ридли заговорил еще издалека:

– Вы случайно не знаете, мистер, куда эти самые декаденты загнали наш автомобиль?

– Но ведь он разбился?

– «Роллс‑ройс»?! Как бы не так! Ветровое стекло, может, и разбилось, крылья там помялись, подножки. Мы ведь опрокинулись набок. Надо бы на него поглядеть. И я ведь не перекрыл бензопровод. А карбюратор малость течет. Моя вина. Не прочистил отстойник. А если бензин весь вытечет, в этом чертовом эдеме другого, небось, не достанешь! Что‑то тут с заправочными станциями не густо. А если машина не будет на ходу, когда лорд Барралонг ее спросит, жди грома.

Мистер Барнстейпл не имел ни малейшего представления о том, где могут находиться автомобили.

– А ведь вы вроде как на своей машине были? – спросил Ридли с упреком.

– Да. Но я о ней ни разу не вспомнил.

– Владелец‑водитель, одно слово, – ядовито сказал Ридли.

– Но как бы то ни было, я ничем не могу вам помочь. А вы спрашивали про автомобили у кого‑нибудь из утопийцев?

– Еще чего! Нам не нравятся их рожи.

– Но они вам сказали бы.

– И стали бы поглядывать, как там и что. Не так‑то часто им выпадает случай заглянуть в «роллс‑ройс». Не успеешь оглянуться, как они их угонят. Мне это место не нравится. И эти люди тоже. Они все тут тронутые. И про всякий стыд забыли. Его сиятельство говорит, что они дегенераты, все до единого, и, на мой взгляд, так оно и есть. Я сам не пуританин, а все‑таки на людях нагишом расхаживать – это уж чересчур. Куда они только могли запрятать машины?

Мистер Барнстейпл поглядел на Пенка.

– Вы ушибли лицо? – спросил он.

– Так, немножко, – ответил Пенк. – Пойдем, что ли?

Ридли поглядел на Пенка и перевел взгляд на мистера Барнстейпла.

– Его маленько контузило, – заметил он, и выражение его лица стало не таким кислым.

– Пошли, а то мы так машин и не отыщем, – перебил его Пенк.

Губы Ридли расползлись в веселую улыбку.

– Он напоролся мордой на кое‑что.

– Да ну, заткнись! – пробормотал Пенк.

Но шутка была слишком хороша, чтобы Ридли мог не поделиться ею.

– Одна из здешних девок съездила его по роже.

– Как же это? – опросил мистер Барнстейпл. – Неужели вы позволили себе…

– Ничего я не позволял! – огрызнулся Пенк. – Но раз уж мистеру Ридли захотелось языком потрепать, так уж лучше я сам расскажу, как все было. Отсюда и видно, что, попав к психованным дикарям, вот как мы теперь, так и жди чего угодно.

Ридли ухмыльнулся и подмигнул мистеру Барнстейплу.

– Ох, и въехала же она ему! Он сразу кувыркнулся. Он ей руку на плечо, а она – раз! И он уже валяется. В жизни такого не видел.

– Очень неприятное происшествие, – сказал мистер Барнстейпл.

– Да случилось‑то все за одну секунду.

– Очень жаль, что это вообще случилось.

– А вы, мистер, не воображайте того, чего не было, а разберитесь, прежде чем говорить, – отрезал Пенк. – Я лишних разговоров не хочу… мистер Берли мне этого так не спустит. Жалко, конечно, что мистер Ридли не мог придержать язык. И чего она взъелась, я не знаю. Влезла ко мне в комнату, когда я одевался, а на самой‑то и вообще ничего, и по виду – девчонка свойская, ну, и приди мне в голову сказать ей кое‑что – так, пошутить. За своими мыслями‑то не уследишь, так ведь? Мужчина – это все‑таки мужчина. И если от мужчины требовать, чтобы он и в мыслях себе ничего не позволил с девками, которые расхаживают в чем мать родила, так уж… Дальше некуда, одно слово! Это значит идти поперек человеческой природы. Я ведь вслух не сказал… того, о чем подумал. Мистер Ридли – свидетель. Я ей ни словечка не сказал. Рта не раскрыл, а она драться. С ног сшибла, как кеглю. А сама вроде даже не рассердилась. Дала мне по скуле ни с того ни с сего. Я больше от удивления свалился.

– Но Ридли говорит, что вы прикоснулись к ней.

– Ну, может, положил ей руку на плечо, по‑братски, так сказать, когда она повернулась уходить, – я ведь не отказываюсь, что хотел с ней заговорить. И вот вам! А если мне еще терпеть придется за то, что меня же избили без всякого повода с моей стороны!..

И Пенк завершил свою фразу выразительным жестом глубочайшего отчаяния и негодования. Подумав, мистер Барнстейпл сказал:

– Я не собираюсь навлекать на вас неприятности. Но тем не менее мне кажется, что мы должны быть очень осторожны с утопийцами. Их обычаи не похожи на наши.

– И слава богу! – вставил Ридли. – Чем скорее я уберусь из этой дыры назад в старушку Англию, тем приятней мне будет. – Повернувшись, чтобы уйти, он бросил через плечо: – Послушали бы вы его сиятельство! Он говорит, что это не мир, а сборище чистых дегенератов… паршивых дегенератов, а уж если правду сказать, то. с вашего разрешения, X! X! X! X! дегенератов. Э? Лучше про них не скажешь.

– Рука этой девушки как будто не была слишком уж дегенеративной, – заметил мистер Барнстейпл, с честью выдержав залп.

– Да? – злобно пробурчал Ридли. – Как бы не так! Самый что ни на есть первый признак дегенерации – это когда баба сшибает человека с ног. Это уж значит идти наперекор закону природы. В мире, где живут приличные люди, такого и быть не может. Это уж так.

– Это уж так, – подтвердил Пенк.

– В нашем мире такую девчонку научили бы, как следует себя вести. И скоро! Ясно?

Но в эту минуту рассеянно блуждавший взгляд мистера Барнстейпла упал на отца Эмертона, который торопливо шагал к ним по лужайке, жестами убеждая подождать его. Мистер Барнстейпл понял, что нельзя терять ни секунды.

– А! Вот идет тот, кто сумеет помочь вам отыскать автомобили, если только захочет. Отец Эмертон – это человек, который всегда готов прийти на помощь. И его взгляд на женщин совпадает с вашим. Вы с ним, несомненно, отлично поладите. Если вы остановите его и изложите все дело ясно и обстоятельно.

И мистер Барнстейпл быстрым шагом направился к озеру.

Где‑то поблизости должно было находиться маленькое шале и пристань с пестрыми лодками.

Если ему удастся уплыть на одной из них на середину озера, он сильно затруднит отцу Эмертону его задачу. Даже если эта святая душа последует его примеру. Гоняясь по озеру за другой лодкой, трудно произносить душещипательные речи с надлежащим чувством.

Мистер Барнстейпл уже отвязывал облюбованную им белоснежную байдарку, на носу которой был нарисован большой синий глаз, когда на пристани появилась леди Стелла. Она вышла из беседки, стоявшей у самой воды, и торопливость ее походки заставила мистера Барнстейпла заподозрить, что она там пряталась. Оглянувшись, леди Стелла поспешно сказала:

– Вы собираетесь покататься по озеру, мистер Барнстейпл? Можно мне с вами?

Он заметил, что ее костюм представляет собой компромисс между земной и утопийской модами. На ней был не то чрезвычайно простой домашний туалет, не то весьма замысловатый купальный халат кремового цвета. Ее тонкие красивые руки были совсем обнажены, если не считать золотого браслета с янтарями, а босые ножки – очень хорошенькие ножки – обуты в сандалии. Она была без шляпы, а просто уложенные черные волосы покрывала черная с золотом сетка, очень шедшая к ее тонкому умному лицу. Мистер Барнстейпл отнюдь не был знатоком в дамских нарядах, но и он с одобрением заметил, что она сумела уловить утопийский стиль. Он помог ей спуститься в лодку.

– Давайте скорее отплывем… и подальше, – сказала она, вновь оглядываясь через плечо.

Некоторое время мистер Барнстейпл прилежно греб прямо вперед, так что он видел перед собой только сверкающую на солнце воду, небо, невысокие холмы, уходящие вдоль берегов озера к большой равнине, могучие быки далекой плотины и леди Стеллу. Она, словно завороженная красотою видов Места Совещаний позади него, не отводила взгляда от садов, изящных домиков и террас, но мистер Барнстейпл скоро заметил, что она не столько любуется всей картиной, сколько напряженно отыскивает какой‑то определенный предмет или определенное лицо. Леди Стелла, чтобы нарушить невежливое молчание, обронила несколько фраз о прелести утра и о том, что птицы поют в июле.

– Но ведь здесь сейчас не обязательно июль, – сказал мистер Барнстейпл.

– Как глупо с моей стороны не подумать об этом! Ну конечно же!

– Здесь, по‑моему, сейчас чудесный май.

– Кажется, еще очень рано, – заметила она. – Я забыла завести свои часы.

– В наших двух мирах, как ни странно, время суток, кажется, совпадает, – сообщил мистер Барнстейпл. – На моих часах семь.

– Нет, – сказала леди Стелла, по‑прежнему устремив взгляд на удалявшиеся сады и отвечая на свои мысли. – Это утопийка. Вы встречали кого‑нибудь еще… из наших… сегодня утром?

Мистер Барнстейпл повернул байдарку так, чтобы тоже видеть сады.

Отсюда они могли рассмотреть, с каким совершенством массивные террасы, стены, сдерживающие лавины, и водостоки вписываются в окружающий горный пейзаж, перемежаясь и сливаясь с отрогами и утесами вздымающегося позади могучего пика. Выше на склонах кустарник сменялся лепившимися по обрыву соснами, бурные потоки и водопады, питаемые вечными снегами, перехватывались плотинами и направлялись к изумрудным лужайкам и садам Места Совещаний. Террасы, которые удерживали почву и составляли основу всего парка, тянулись вправо и влево, теряясь в голубой дали, а в глубине смыкались с горными обрывами; они были сделаны из многоцветного камня – от темно‑красного до белого с лиловыми прожилками – и прерывались гигантскими арками, перекинутыми через потоки и ущелья, огромными круглыми отверстиями водостоков, из которых били мощные струи, и каскадами лестниц. На этих террасах и на травянистых склонах, которые они поддерживали, поодиночке и группами были разбросаны строения – лиловые, синие, белые, такие же легкие и изящные, как окружавшие их горные цветы. Несколько секунд мистер Барнстейпл созерцал эту картину в немом восхищении и только потом ответил на вопрос леди Стеллы.

– Я говорил с мистером Рупертом Кэтскиллом и двумя шоферами, – сказал он, – а кроме того, издали видел отца Эмертона, лорда Барралонга и мосье Дюпона. Мистера Маша и мистера Берли я не видел совсем.

– О, мистер Сесиль встанет еще не скоро. Он будет спать до десяти или одиннадцати часов. Он всегда проводит в постели все утро, если ему днем предстоит большое умственное напряжение.

Леди Стелла помолчала, а потом нерешительно спросила:

– А мисс Гриту Грей вы не видели?

– Нет, – ответил мистер Барнстейпл. – Я не искал общества наших соотечественников. Я просто гулял… и уклонялся от встречи…

– С блюстителем нравов и цензором костюмов?

– Да… Собственно говоря, потому‑то я и решил покататься по озеру.

После минутного размышления леди Стелла, очевидно, решила быть с ним откровенной.

– Я тоже кое от кого спасалась.

– Не от нашего ли проповедника?

– От мисс Грей.

И, сказав это, леди Стелла, казалось, уклонилась от темы:

– Нам будет трудно в этом мире. У его обитателей очень тонкий вкус. Нам так легко оскорбить их!

– Они умны и поймут.

– А действительно ли достаточно понять, чтобы простить? Эта пословица никогда не внушала мне доверия.

Мистеру Барнстейплу не хотелось, чтобы их разговор перешел на широкие обобщения, поэтому он ничего не ответил и только усерднее заработал веслом.

– Видите ли, мисс Грей в одном ревю исполняла роль Фрины.[2]

– Что‑то припоминаю. Кажется, в прессе поднялась буря возмущения.

– Возможно, это воспитало у нее определенную привычку.

Весло опустилось в воду и второй раз и третий.

– Во всяком случае, сегодня утром она пришла ко мне и сказала, что собирается выйти в полном утопийском костюме.

– То есть?

– Немножко румян и пудры. Он нисколько ей не идет, мистер Бастейпл. Это очень легкомысленно. Это неприлично. А она разгуливает по садам… Неизвестно, кто может попасться ей навстречу. К счастью, мистер Сесиль еще не встал. Если она встретит отца Эмертона!.. Но об этом лучше не думать. Видите ли, мистер Бастейпл, утопийцы такие загорелые… и вообще… они гармонируют с обстановкой. Их вид не вызывает у меня неловкости. Но мисс Грей… Когда земная цивилизованная женщина раздета, она выглядит раздетой. Облупленной. Какой‑то выбеленной. Эта милая женщина, которая, кажется, взяла на себя заботу о нас, Ликнис, рекомендуя мне, во что одеться, ни разу даже не намекнула… Но, разумеется, я не настолько близко знакома с мисс Грей, чтобы давать ей советы, а кроме того, никогда нельзя знать заранее, как женщина такого сорта воспримет…

Мистер Барнстейпл внимательно осмотрел берег. Но чересчур открытой взглядам мисс Гриты Грей нигде не было видно.

– Ликнис примет меры, – убежденно сказал он после секундного раздумья.

– Будем надеяться. Быть может, если мы покатаемся подольше…

– О ней позаботятся, – сказал мистер Барнстейпл. – Но, по‑моему, мисс Грей и вообще компания лорда Барралонга может навлечь на нас много неприятностей. Очень жаль, что они проскочили сюда вместе с нами.

– Мистер Сесиль придерживается того же мнения, – сказала леди Стелла.

– Естественно, мы будем вынуждены почти все время проводить вместе, и судить будут о нас в целом.

– Естественно, – согласилась леди Стелла. Некоторое время они молчали, но нетрудно было заметить, что она высказала далеко не все. Мистер Барнстейпл неторопливо греб.

– Мистер Бастейпл… – вскоре начала она.

Весло в руках мистера Барнстейпла замерло.

– Мистер Бастейпл… вам страшно?

Мистер Барнстейпл проанализировал свои ощущения.

– Я был слишком восхищен, чтобы бояться. Леди Стелла решила довериться ему.

– А я боюсь, – сказала она. – Сначала мне не было страшно. Все, казалось, шло так легко и просто. Но среди ночи я проснулась… вне себя от страха.

– Нет, – задумчиво произнес мистер Барнстейпл. – Нет. Я этого еще не испытал – пока… Но, может быть, мне и станет страшно.

Леди Стелла наклонилась к нему и заговорила доверительным тоном, внимательно наблюдая, какое впечатление производят на него ее слова.

– Эти утопийцы… Сначала мне казалось, что они всего только простодушные здоровые люди, артистичные и наивные натуры. Но они совсем не такие, мистер Бастейпл. В них есть что‑то жестокое и сложное, что‑то недоступное и непонятное нам. И мы им не нравимся. Они глядят на нас холодными глазами. Ликнис добра, но остальные нет. И мне кажется, мы вызываем у них раздражение.

Мистер Барнстейпл взвесил услышанное.

– Возможно, вы правы, – сказал он. – Я был настолько полон восторга – здесь столько сказочно чудесного, – что не задумывался над тем, какое впечатление производим на них мы. Но… да, пожалуй, они заняты чем‑то своим и не слишком интересуются нами. За исключением тех, кто, очевидно, приставлен наблюдать за нами и изучать нас. Ну, а безрассудное поведение лорда Барралонга и его спутников, которые мчались вперед, не разбирая дороги, несомненно, должно было вызвать у них раздражение.

– Он задавил человека.

– Я знаю.

И, задумавшись, они умолкли на несколько минут.

– И еще другое, – заговорила леди Стелла. – Они мыслят не так, как мы. По‑моему, они уже презирают нас. Я заметила одну вещь… Вчера вечером вас не было с нами у озера, когда мистер Сесиль начал расспрашивать об их философии. Он рассказывал им про Гегеля, Бергсона, лорда Холдейна, про свой собственный замечательный скептицизм. Он дал себе волю, что для него большая редкость. И это было очень интересно – мне. Но я следила за Эрфредом и Львом и в самый разгар его объяснений увидела (я убеждена, что не ошиблась), что они переговариваются – без слов, как это у них принято, – о чем‑то совсем другом. Они только делали вид, что слушают. А когда Фредди Маш попытался заинтересовать их неогрузинской поэзией и влиянием войны на литературу и сказал, что был бы счастлив, если бы в Утопии нашлось что‑нибудь хоть наполовину равное «Илиаде», хотя он должен признаться, что не рассчитывает на это, – они и притворяться перестали. Они ему вовсе ничего не ответили… Наша культура их нисколько не интересует.

– В этих аспектах. Они же на три тысячи лет впереди нас. Но мы можем представлять для них интерес как ученики.

– А так ли уж интересно было бы водить по Лондону какого‑нибудь готтентота и объяснять ему тонкости цивилизации? После того, разумеется, как его невежество перестанет казаться забавным! Впрочем, может быть… Но я убеждена, что мы им ни к чему и что мы и мне нравимся, и я не знаю, как они с нами поступят, если мы начнем причинять им слишком много хлопот. И поэтому мне страшно.

Она продолжала как будто о другом – и все о том же:

– Ночью я вдруг вспомнила обезьянок моей сестры, миссис Келлинг. Это для нее пункт помешательства. Обезьяны свободно бегают по саду и по дому и вечно попадают в беду. Бедняжки никак не могут разобраться, что им можно делать, а чего нельзя; у них у всех недоумевающий и испуганный вид, и их то и дело шлепают, выбрасывают за дверь и всячески наказывают. Они портят мебель, а гостям их присутствие неприятно. Ведь никогда не знаешь заранее, что может взбрести в голову обезьяне. И у всех они вызывают досаду и раздражение – у всех, кроме моей сестры. А она без конца выговаривает им: «Немедленно спустись, Джако! Немедленно положи, Сэди!»

Мистер Барнстейпл засмеялся.

– Ну, это нам не грозит, леди Стелла. Мы все‑таки не обезьяны.

Она тоже рассмеялась.

– Возможно, вы правы. И тем не менее… ночью… я подумала, что так может быть и с нами. Мы же стоим на низшей ступени развития. Этого отрицать нельзя.

Она сдвинула брови. На ее красивом лице отразилось сильное умственное напряжение.

– А вы отдаете себе отчет, насколько мы отрезаны от нашего мира?.. Возможно, вам это покажется глупым, мистер Бастейпл, но вчера вечером, перед тем как ложиться, я уже села писать письмо сестре, чтобы рассказать ей про случившееся, пока все подробности были еще свежи в моей памяти. И вдруг я поняла, что с тем же успехом я могла бы писать… Юлию Цезарю.

Мистеру Барнстейплу это в голову не приходило.

– Это гнетет меня, не переставая, мистер Бастейпл. Ни писем, ни телеграмм, ни газет, ни железнодорожных расписаний… Ничего из того, к чему мы привыкли… Никого из тех, для кого мы живем. Полностью отрезаны… И неизвестно, насколько. Совсем‑совсем отрезаны… Долго ли они собираются держать нас здесь?..

Мистер Барнстейпл задумался.

– А вы уверены, что они когда‑нибудь сумеют отослать нас обратно? – спросила она.

– Это как будто не вполне ясно. Но они удивительно талантливые люди.

– Попасть сюда было так легко! Словно мы просто завернули за угол… Но, разумеется, мы… как бы это сказать… вне времени и пространства… Даже больше, чем умершие… Северный полюс или дебри Центральной Африки на целую вселенную ближе к нашему дому, чем мы… Это трудно представить себе. Сейчас, при солнечном свете, все кажется таким безмятежным и знакомым… Но вчера ночью были минуты, когда мне хотелось кричать от ужаса…

Она вдруг умолкла и посмотрела на берег. А потом с большим интересом понюхала воздух.

– Да, – сказал мистер Барнстейпл.

– Это жареная грудинка к завтраку! – воскликнула леди Стелла, и ее голос почти перешел в восторженный писк.

– Точно по рецепту, сообщенному им мистером Берли, – отозвался мистер Барнстейпл, машинально поворачивая байдарку к берегу.

– Жареная грудинка! Это меня почти успокаивает… Может быть, все‑таки было глупо так пугаться. Вон они зовут нас! – Она помахала в ответ. – Грита в белом одеянии… как вы и предсказали… а с ней разговаривает мистер Маш в чем‑то вроде тоги… Где он сумел раздобыть эту тогу?

До них снова донесся зов.

– Сейча‑а‑ас! – крикнула в ответ леди Стелла. – Мне очень жаль, – добавила она, – если я была слишком пессимистична. Но ночью я чувствовала себя просто ужасно!

Date: 2015-07-25; view: 341; Нарушение авторских прав