Глава 1. Голос Кантора звонко и радостно прозвучал светлым, напоенным свежестью вечером

— Мама, первый цветок!..

Голос Кантора звонко и радостно прозвучал светлым, напоенным свежестью вечером. Анжелика услышала его через открытое окно своей комнаты, где она выгребала из погасшего очага золу.

Она встрепенулась:

— Что ты сказал?

Кантор поднял к ней сияющее улыбкой лицо:

— Первый цветок… Здесь, под окнами!..

Анжелика поспешила во двор, зовя детей:

— Онорина! Тома! Бартеломи! Идите скорей! Посмотрите, первый цветок!

Это был весенний шафран, чистый и белый, очень ровненький, вырвавшийся из грязной земли. Под его полупрозрачными, еще не раскрывшимися лепестками просвечивали плотно прижавшиеся друг к другу золотистые пестики.

— О бог мой! О, какая прелесть! — сказала Анжелика, опускаясь коленями на влажную землю.

И они замерли над ним, в восхищении любуясь чудом. Нежный цветок вырос на самой кромке снега.

Первый цветок! А за ним последовали другие, и с каждым днем их было все больше. Разгребая лопатами кучи мокрого снега, они обнаруживали хилые бледно-желтые стебельки с крохотными бутончиками, готовыми раскрыться, и уже на следующий день под солнцем стебельки становились крепкими, зелеными, а чашечки цветка постепенно окрашивались в сиреневый цвет.

Даже на самом краю крыши, над бесконечными ручейками тающего снега, склонялись вылезшие из крохотного островка мха фиалки.

Стоял конец апреля. Под горячими лучами весеннего солнца снег таял стремительно, и все вокруг было наполнено тихим журчанием воды. В лесу снег был грязный, весь усыпанный клочьями чернеющего мха, сломанными веточками, гнилыми сосновыми шишками, — это хозяйничали, прыгая с ветки на ветку, белки.

Береза, накануне еще голая, бесцветная, словно вырезанная из слоновой кости, покрылась сиреневыми и серыми сережками и напоминала занавесь с бахромой. Раскидистый вяз, похожий на роскошный праздничный веер, выставил напоказ свои изумрудные листочки.

Вернулись охотники, они принесли прокопченные туши двух оленей, половину американского лося и фаршированные потроха медведя. Потроха медведя — любимое блюдо Мопунтука, он прислал его в дар людям из Вапассу и обещал в скором времени лично навестить их.

Сеять овощи в Вапассу пока не решались, потому что земля, если не считать небольших прогалин, еще почти сплошь была покрыта снегом. Они опасались возможных заморозков и снегопадов. Но каждый день приближал их к тому часу, когда они опустят семена в рыхлую, напоенную влагой землю.

Покрытое льдом озеро менялось просто на глазах: сначала оно стало серым, словно огромное потускневшее зеркало, потом на поверхности его проступила вода и оно раскололось на полупрозрачные островки.

Больше всего в эти первые весенние дни завораживал Анжелику шум пробудившейся воды. Сначала это был легкий, чуть слышный шелест, зародившийся в великом молчании зимы, но час от часу он становился все звучнее, яростнее. И теперь уже звенела вся природа, наполняя ночи неумолчным, нескончаемым урчанием. Шум воды окружал форт и окрестные озера чудесным водоворотом.

Анжелика грезила наяву. Весна!

Светало теперь намного раньше, а по вечерам солнце дольше задерживалось на пороге, и можно было допоздна не зажигать свечей.

Хозяева Серебряного озера целыми днями копошились на солнышке, совмещая приятное с полезным, — укрепляли свои силы и восстанавливали палисад. Многое за зиму было разрушено — загородки, крыши, все угрожало рухнуть, и, по мере того как земля очищалась от снега, вид форта становился все более неприглядным, как после побоища. Люди работали, время от времени поднимая к небу свои исхудавшие бледные лица; щуря больные глаза, они подставляли кожу под струящиеся лучи солнца, словно купаясь в них, в этом источнике здоровья и молодости. Дети иногда замирали в тепле солнышка, словно зябкие цыплята.

В первый же весенний день Анжелика поняла, что теперь самое главное — это набраться терпения и ждать. Завтра она позаботится о своих запущенных, потрескавшихся руках, завтра она умоет лицо первой дождевой водой, затеет с госпожой Жонас грандиозную уборку. Но сегодня она будет сидеть, держа на коленях Онорину, как в те трудные дни, когда они были до предела изнурены голодом. Она будет ждать, и пусть силы постепенно возвращаются к ней, пусть растекаются по ее телу, словно живительный сок по стволу дерева. Она слишком много потратила их и теперь вполне заслужила отдых. Она всю жизнь слишком щедро расходовала их, хотя по опыту знала, что иногда за победу потом приходится расплачиваться очень дорогой ценой…

Сознавая свою немощность, она внутренне расслабилась, нарочно работала не торопясь, оставляя на завтра бесконечное множество важных дел, мысли о которых теснились в ее голове.

Прежде всего она отправится в горы, к речкам, на берега озер, чтобы искать там цветы, стебли, кустики, корни, которыми она наполнит коробочки и горшочки в своей аптеке. Теперь уже она не упустит ничего. Она соберет даже незнакомые ей растения, а потом разгадает их тайны.

Она дала себе зарок никогда больше не допустить, чтобы зимой у нее не оказалось какого-нибудь снадобья для больных, как случалось в эту зиму, когда зачастую у нее не было ничего, кроме кипятка и гусиного или медвежьего жира. Ее кладовые наполнятся благоуханием. Горшочки и коробочки, помеченные ярко раскрашенными наклейками, выстроятся в ряд на полках. И за двадцать лье со всей округи в форт Вапассу потянутся люди — лечиться…

И вот наступил день, когда она с Онориной отправилась на встречу с весной, отправилась собирать весенние цветы и лекарственные травы.

На желто-зеленом ковре среди полегшей прошлогодней и молодой зеленой травы подмигивали им своими бледными восхитительными глазками фиалки. Примулы распрямляли свой розовый плюмаж, лютики топорщили свои лепестки, такие легкие, что они трепетали от малейшего дуновения ветерка. Анемоны, которые в Пуату называют «дочь поперед матери», потому что цветок на них появляется раньше, чем листья, зажигали свои синие цветы на черной, как копоть, богатой перегноем земле в светлых подлесках, поросших липой.

На скалистых склонах тянули к солнцу свои золотые хохолки крохотные цветки мать-и-мачехи, а рядом с ними — крокусы и подснежники. Все они — хрупкие, еще не защищенные травой, — дрожали на кромке снега под довольно сильным северным ветром. Анжелика бодрым шагом бродила по холмам и ложбинам, счастливая оттого, что ступает по упругому мху, а не утопает в грязи и болоте. В те дни, когда она уходила собирать травы, она брала с собой всех детей, звала в помощь Эльвиру или кого-нибудь из молодых людей форта, потому что нельзя было упустить время. Она знала, что лекарственные травы следует собирать только в сухое и солнечное время, в середине дня, пока еще не пали вечерняя роса и туман, так как даже незначительный налет влаги портит нежные лепестки и лишает их целебных свойств. Мать-и-мачехи, эффективного средства при болезнях горла и десен, было просто изобилие. Фиалки, эти аристократки среди лекарственных трав, предназначенные для избавления от кашля и насморка, встречались гораздо реже. Настойка из фиалок — эликсир для принцесс. Отвар мать-и-мачехи — снадобье для крестьян.

Онорина любила разбирать фиалки и тщательно раскладывала их для сушки на чердаке. Мама сказала ей, что она сделает из них ароматный сироп для детей — ведь они часто кашляют, но не любят, когда их лечат. Одуванчики усыпали своими желтыми головками все вокруг. Дети, вооружившись маленькими ножиками, выкапывали и очищали их покрытые пушком белые корешки, а вечером ели салат из них, приправленный сладковатым березовым соком. Позднее, когда корень одуванчика стал красноватым, Анжелика стала сушить его впрок. Еще она разрезала вдоль на две части корневища желтого гравилата, маленького потешного цветка, который тащил за собой из земли длинный черный деревянистый хвост, пропитанный горьким соком, — незаменимое лекарство при болях в желудке, и корневище аира, благоухающего тростника, собранного на краю болота. Она скоблила корни репейника, или попросту лопуха-сорняка, которого было очень много и в Пуату. Правда, она не была вполне уверена, что это он. Неуловимые отличия иногда преображали растения и цветы Нового Света в незнакомцев. И она задумчиво крутила их в руках.

Однажды Онорина принесла ей букетик цветов, похожих на крохотные колокольчики, которые напоминали вереск, с той лишь разницей, что они были мягкие и свежие. Их легкие листья, тонкие, как паутина, были серо-зеленые, а колокольчики — розовые. Анжелика в конце концов узнала в них дымянку, или, как ее неизвестно почему называют еще, земную желчь, или вдовью траву. Она помнила, что из стеблей ее делают туалетную воду, которая очищает кожу, а отвар из цветов, приготовленный на воде, молоке или сыворотке, предохраняет от загара. Если же им промывать глаза, они будут ясными и блестящими. А настойка дымянки улучшает аппетит. И наконец, говорили также, что она спасает от цинги.

Онорину поздравляли с этой великолепной находкой, а англичанин Сэм Хольтон, страстный любитель книг, прочел наизусть то место из «Короля Лира», где говорится, что Лир был увенчан пышной дымянкой и сорной травой…

Когда Анжелика уходила лишь искать, а не собирать растения, она брала с собой только Онорину.

Прошедшая зима изменила девочку. Она как-то повзрослела и уже не была тем ребенком, которому только и надо, чтобы ему было тепло, сытно и уютно, да еще и попроказничать можно было. Она становилась подружкой своей матери. И особенно сближала их обоюдная любовь к природе и к цветам. Онорина была вынослива, бодро ходила наравне с матерью, а иногда даже и в два раза больше, бегая и шаря повсюду. Чтобы она не заблудилась в бескрайнем лесу, Анжелика привязала ей на запястье маленький колокольчик. По этому веселому перезвону она всегда знала, где девочка.

— Не обременяйте себя, сударыня, оставьте малышку с нами… — предлагала ей иногда услужливая Эльвира.

Но Анжелика качала головой. Онорина совсем не обременяет ее. Если бы она ходила одна, она не получала бы такого наслаждения от цветущей природы. Буйная красота весны словно сама требует, чтобы ею наслаждались сообща.

Когда они были вдвоем, они, найдя цветок, подолгу стояли рядышком на коленях. Нет, поистине эта земля создана для Анжелики. Она иногда чувствовала себя такой счастливой, что брала на руки Онорину и страстно целовала ее, кружилась с ней в танце, и дикое эхо долго повторяло смех ребенка.

Пришло время просыпаться медведям. Однажды Онорина нашла в неглубокой ложбинке маленький комочек, забавного черного медвежонка, который тотчас же начал к ней ласкаться. Анжелика едва успела подбежать к ним, когда она услышала рычание матери и треск веток, которые та ломала на своем пути. Она убила разъяренного зверя как раз в тот момент, когда медведица уже поднималась на задние лапы, чтобы напасть на девочку. Пуля, метко пущенная в открытую красную пасть, остановила хищника.

Онорина была опечалена таким исходом, ведь очаровательный медвежонок остался сиротой.

— Она защищала своего детеныша, а я вынуждена была защищать тебя, — объяснила ей Анжелика. — У нее когти и сила, у меня пистолет.

Медвежонка привели в форт и накормили маисовой кашей и кленовым соком. Он был достаточно большой и уже мог обойтись без материнского молока.

Лучшей забавы для Онорины нельзя было и придумать. Она так полюбила его, что все остальные отошли для нее на задний план. Пришлось ее урезонивать, чтобы она разрешила своим товарищам по играм Бартеломи и Тома приближаться к нему.

Медвежонок, названный Ланселотом в честь героя сказок, которые не раз рассказывали детям, стал причиной конфликта между Кантором и Онориной.

С первых же весенних дней Кантор тоже часто уходил бродить по холмам, но с совершенно определенной целью. Он искал зверя, которого ненавидел за то, что тот коварно, исподтишка пожирал зимой почти всю его добычу — тех немногочисленных зайцев и кроликов, которые попадали в расставленные им силки. Было это в конце зимы, когда он, измученный, из последних сил тащился в лес, чтобы добыть хоть немного пищи для обитателей Вапассу. И этим преступником, этим позорящим лес разбойником была, как все хорошо знали… росомаха. Росомаха — один из наиболее коварных обитателей леса. Жестокая, как горностай или ласка, которые ей родственны, она в то же время превосходит их по величине, она больше, чем бобер.

Кантор нашел своего заклятого врага, самку-росомаху, убил ее, но принес домой детеныша, маленький взъерошенный комочек величиной с кошку, который, однако, уже скалил враждебно свои зубки.

— Зря ты связался с этой зверушкой, сынок, — сказал Элуа Маколле Кантору, с хмурым видом рассматривая его добычу, — от нее ты не увидишь ничего, кроме неприятностей и вероломства. Это самый вредный зверь из всех обитателей леса. Даже индейцы говорят, что в нем сидит злой дух, и индейца никакими силами не заманишь в лощину, если он знает, что там обосновалась росомаха. Теперь индейцы больше не придут сюда.

— Ну и пусть, нам от этого будет только спокойнее, — отмахнулся Кантор, который решил оставить звереныша у себя.

Он дал ему английское имя Вольверен. Вольверен постоянно угрожал своими клыками бедному запуганному Ланселоту, а однажды даже изловчился и покусал медвежонка. Онорина пришла в такой гнев, что всполошила весь форт. Она искала палку, нож, кинжал, что угодно, чтобы убить росомаху. Кантор, взяв под защиту своего подопечного, посмеялся над яростью малышки.

— Вот теперь я знаю, с кого мне хочется снять скальп, — заявила Онорина.

— С Кантора!..

Кантор снова расхохотался и ушел, назвав ее мисс Бобрихой. Он дал ей это насмешливое прозвище, ибо считал, что у нее такие же маленькие глазки, как у бобра.

— Он назвал меня бобрихой, — рыдала Онорина, потрясенная этим глубочайшим оскорблением.

Анжелике с трудом удалось ее успокоить, убедив, что бобры очень симпатичные звери и обижаться тут не на что. И она повела Онорину вместе с Ланселотом посмотреть на бобров, жителей водоема за горой, которые с наступлением весны тоже развили бурную деятельность, трудолюбиво сооружая свои маленькие круглые домики.

— Бобры очень красивые, и ты такая же красивая, как они.

Онорине так понравилось смотреть, как гибкие и юркие бобры ныряют и резвятся в прозрачной воде, что она успокоилась.

Но разногласия между Онориной и ее единоутробным братом на этом не кончились, они вновь вспыхнули из-за Старика на горе. Много ли нужно, чтобы разжечь настоящую войну между замкнутым, молчаливым подростком и маленькой обидчивой девочкой! Прибрежные скалы, которые окружали Вапассу, на западе выдвигались, словно огромный, довольно замысловатой формы волнорез, напоминавший профиль старого индейца или, скорее, старого пирата. Вечером, когда заходящее солнце чеканило скалу медными отблесками, зрелище становилось поразительным. Все любовались им. По утрам Старик казался брюзгой, по вечерам он усмехался.

Одной лишь маленькой Онорине никак не удавалось различить в контурах скалы профиль Старика. Она таращила глаза, не отрываясь, смотрела туда, куда ей указывали, но если она и говорила: «Я его вижу», то лишь для того, чтобы избежать насмешек, и неуверенность в голосе выдавала ее. На самом деле она его не видела.

Кантор не отказывал себе в удовольствии подтрунивать над ней, говорил, что она, пожалуй, даже не бобриха, а кротиха, и Онорина, насупившись, пристально вглядывалась в скалу, ища среди деревьев и уступов загадочного Старика, который прятался от нее.

В то утро Кантор снова, уже не в первый раз, потешался над ней, и она снова, и тоже уже не в первый раз, набросилась на него с поднятыми кулачками и с такими воплями, что на шум вышел сам Жоффрей де Пейрак.

— Что случилось?

— Все хотят, чтобы я умерла, — проговорила Онорина, заливаясь слезами, — а у меня даже нет оружия, чтобы защитить себя.

Граф улыбнулся и, присев перед девочкой на корточки, погладил рукой ее мокрую щечку. Он пообещал, если она успокоится, сделать ей пистолет, маленький пистолет специально для нее, который будет стрелять маленькими пульками, а серебряная рукоятка его может служить кастетом. Он взял ее за руку, и они вместе направились в мастерскую.

Анжелика повернулась к Кантору, наблюдавшему эту сцену с непримиримым видом.

— Оставь ты ее в покое с этим Стариком на горе. Ну не видит она его, подумаешь, какая важность. А ты унижаешь ее ради забавы.

— Она глупая и ленивая.

— Нет. Ей ведь только-только исполнилось четыре года. И когда ты поумнеешь, Кантор? Это ты глуп, если ищешь ссоры с четырехлетним ребенком.

— Все ее балуют, носятся с ней, — упрямо сказал Кантор. И он ушел, бормоча себе под нос:

— Может, другим и нравится ходить на задних лапках перед этой… незаконнорожденной, но лично мне… нет!

Удар был нанесен Анжелике в самое сердце. Она одна слышала эти слова, но именно ей они и предназначались. Парализованная внезапной болью, она застыла на месте, словно окаменев, потом прошла в свою комнату и заперлась там. Первой ее реакцией было дать ему пощечину, встряхнуть его как следует и… да, она чувствовала, что готова отдубасить его как следует. Она дрожала от ярости, возмущенная высокомерием и грубостью этого мальчишки, которого все любили, окружали вниманием, у которого был отец, терпеливо обучавший его, друзья и даже, пожалуй, почтительные слуги, ибо он был сыном господина и умел показать это. И он еще смеет разыгрывать перед ней обиженного!

Зимние месяцы в Вапассу были для него временем тайных мук, потому что, несмотря на хорошие минуты, когда Анжелика беседовала с сыновьями, смеялась или пела с ними, а Кантор наигрывал на своей гитаре и становился веселым и добрым товарищем, она постоянно чувствовала в нем какую-то сдержанность, переходящую мало-помалу в скрытую враждебность. И день ото дня эта враждебность не только не проходила, а, казалось, наоборот, становилась все откровеннее. Кантор продолжал оставаться замкнутым, молчаливым, и она не понимала, что это — его давняя обида на то, что, будучи совсем ребенком, он так надолго оказался разлученным с нею или же, с детской непримиримостью осуждая ее, он не может простить ей, что она вела вольную жизнь вдали от его отца. Наверно, здесь смешалось и то и другое, и Анжелика в свое время отступила перед трудностью и отказалась от мысли объяснить своим повзрослевшим сыновьям, что ее пятнадцатилетнее «вдовство» в какой-то мере извиняет те вольности, которые она позволяла себе, и что многое в ее жизни было продиктовано силой обстоятельств.

Анжелика думала тогда: юность непримирима и должна созреть, чтобы понять некоторые вещи. И поэтому до сих пор она хранила молчание. Но вот теперь она не могла не признаться самой себе в том, что пошла по наиболее легкому пути.

Анжелика не сомневалась, что юность может все понять, если ей объяснить. Выходит, это она, мать, не созрела для своего предназначения. У нее не хватило мужества заговорить о своем ужасном прошлом, тем более с сыновьями. Она испугалась, что они не поймут ее, особенно Кантор, ибо хорошо знала, что юности свойственна категоричность в суждениях, горячее сердце и бесконечно справедливый разум. Она все еще относилась к своим сыновьям как к детям, а не как к юношам пятнадцати и семнадцати лет, каковыми они были. Она не доверилась им, и теперь Кантор отвечал на это недоверие враждебностью раненого сердца.

С Флоримоном было проще. Он принимал жизнь такой, какая она есть. Характером он был более легкий, более равнодушный, чем брат. Он столько повидал с тех пор, как оставил кулуары королевского дворца и попал в трюмы кораблей! Он всегда достигал своей цели и выпутывался без ущерба из любых неприятностей, но ему на все было наплевать. Анжелика поклялась бы, что он уже имел некоторый опыт в любовных делах.

А вот Кантор менее покладист, он не обладает таким счастливым характером и в отличие от старшего брата все принимает слишком близко к сердцу.

Анжелика размышляла: права ли была она, не попытавшись разбить лед отчуждения, или, наоборот, ее откровенность сделала бы Кантора не таким строптивым? Она задавала себе этот вопрос, не в силах найти ответа. Она в бессильной ярости кружила по комнате, мысленно называя его глупым, неблагодарным, бессердечным, и ей хотелось громко крикнуть ему, чтобы он убирался… что она не взглянет на него больше, пока он такой. Нет, не стоило Богу разрешать им собраться здесь всем вместе!.. Потом она постепенно успокоилась, ибо понимала, что он еще мальчик, что он ее сын и это ее долг — пойти к нему и попытаться развязать тот горестный узел, который делает его жизнь такой трудной… Но не лучше ли будет, чтобы он действительно покинул Вапассу? Он ненавидит Онорину. Он слишком поздно нашел свою мать. В жизни случаются такие потери, которые нельзя восполнить… Он мог бы уйти с Флоримоном, тем более что он так настойчиво домогался этого. Но отец ответил ему: «Тебе еще рано…»

Анжелика упрекала себя в том, что не спросила у мужа, почему он так категорически отказал ему, ведь тогда она могла бы растолковать это Кантору, рассеять то мрачное настроение, в котором он замкнулся.

Да, в жизни случаются такие потери, которые нельзя восполнить, все это так, но ведь можно пойти друг другу навстречу… можно попытаться… Теперь Кантор был тут, с ней, но замкнутый, словно захлопнувшаяся ракушка, и она не представляла себе, как она подступится к нему, предчувствуя, что он встретит ее враждебно.

И тем не менее нужно было действовать. Иначе Кантор добьется того, что породит в Онорине чувство злости. В ребенке четырех лет! Разве кто-нибудь догадывался о том, что эта весна в Америке в четвертый раз напомнила Анжелике постыдное рождение Онорины в логовище колдуньи в вековом дремучем лесу? Только она одна знала об этом и до сих пор не осмелилась рассказать никому.

Анжелика села на постель. Отъезд Кантора казался ей неизбежным, необходимым. Послать его с поручением в Голдсборо? Возможно. Он любит путешествовать. Но вдруг она с испугом подумала, что Кантор никогда не простит ей, если она ушлет его в эту своего рода ссылку, и тогда она навсегда потеряет сына.

Она просто не знала, как ей поступить, и, поняв, что в данном случае ее разум бессилен, положилась на судьбу.

В кармашке на поясе у нее была золотая английская монета, которую она хранила как талисман. Она достала ее. Если монета упадет наверх изображением королевского профиля, с выгравированной вокруг него оскорбительной надписью «Король Франции», она расскажет о дерзости Кантора мужу и поговорит с ним о необходимости отослать сына; если наверху окажется герб Великой Британии, она сейчас же найдет своего взбунтовавшегося сына и откровенно поговорит с ним сама.

Она подбросила монету в воздух: герб!

***

Кантор работал в кузнице и, увидев мать, тотчас подошел к ней, потому что совесть его была неспокойна.

— Пойдем со мной в лес, — сказала ему Анжелика.

Ее тон не допускал возражений. Он не без тревоги последовал за ней. Вид у нее был весьма решительный.

Стоял светлый весенний день, но довольно прохладный, так как накануне и даже с утра шел дождь. Земля, досыта напоенная водой, просвечивала сквозь робкую траву и казалась фиолетовой. Дул свежий, легкий ветерок. Перелесок был прозрачно-голубой.

Анжелика шагала быстро. Она знала каждую тропку, и, хотя шла без цели, поглощенная своими мыслями, шаг ее был уверенный.

Кантор с трудом поспевал за нею, а когда ему нужно было вслед за матерью бесшумно проскользнуть между сплетенными ветвями, усыпанными зеленью первой листвы, он чувствовал себя увальнем.

Они были на верху плато, и твердая земля звенела под их ногами, а в сосновом бору между стволами деревьев бормотал что-то ветер. Тонкий благовонный аромат курился, словно фимиам.

Анжелика остановилась на краю обрыва и посмотрела на горизонт. Внизу виднелась извивающаяся лента священной реки, которая несла свои воды к западу. Анжелика повернулась к Кантору.

— Ты не любишь ее, — сказала она. — Но ведь ребенок, какой бы он ни был, как бы он ни появился на свет, кто бы ни был его отцом, какова ни была бы его мать, все-таки ребенок, а угнетать слабого — всегда низость.

У Кантора слегка перехватило дыхание. Слова матери задели его, и он молчал… «Ребенок… Низость»…

— И если в тебе не говорит кровь твоих предков-шевалье, то сегодня я хочу напомнить тебе о чести дворянина.

Анжелика снова зашагала, теперь уже по тропинке, которая свела их немного вниз, а затем на середине косогора тянулась вдоль реки и постепенно спускалась в долину.

— Ты родился в тот самый день, когда на Гревской площади был символически сожжен твой отец. Но тогда я думала, что его действительно сожгли… Когда я, неделю спустя, на руках несла тебя, такого крошечного, в Тампль, было Сретенье, и я вспоминаю, что весь Париж казался мне пропитанным запахом пончиков с лимоном, которые продавали в этот день на улицах дети-сироты. Мне было двадцать четыре года. Это не так уж много… для таких испытаний. Когда я вошла во двор Тампля, я услышала детский плач и увидела Флоримона, за ним гнались мальчишки, они кидали в него камни и снежки и кричали: «Маленький колдун! Маленький колдун! Покажи нам свои рожки!..»

Кантор вдруг остановился, лицо его покрылось красными пятнами, и он в ярости сжал кулаки.

— О, — воскликнул он, — был бы там я! Был бы там я!

— А ты был там, — смеясь, сказала Анжелика, — только совсем крошечный, нескольких дней от роду.

Все еще улыбаясь, она посмотрела на него, как бы подшучивая над ним.

— Сегодня-то ты сжимаешь вон какие кулаки. Кантор, но тогда твой кулачок был не больше ореха!..

И она снова рассмеялась, потому что ей представился поднятый к небу крохотный розовый кулачок Кантора. Но смех ее отозвался в лесу каким-то странным, горьким эхом. Кантор недоуменно посмотрел на мать и почувствовал, как где-то в глубине его души зарождается необъяснимое страдание.

Смех Анжелики оборвался, она, казалось, задумалась о чем-то и вновь стала серьезной.

— Ты рад, что живешь на свете, не правда ли, Кантор?

— Да, — пробормотал он.

— А ведь мне нелегко было сохранить тебе жизнь. Когда-нибудь я расскажу тебе поподробнее, если ты захочешь. Ведь ты никогда не задумывался над этим, не так ли? Ты ни разу не спросил себя: как случилось, что я живу, я, сын колдуна, приговоренный к смерти еще до рождения? Ты об этом не поминаешь! Что тебе до этого! Ты тут, живой. Ты ни разу не спросил себя, что сумела сделать, обязана была сделать твоя мать, чтобы сохранить тебе сокровище, которое бьется сейчас в твоей крепкой груди, — твою жизнь!

И она ткнула в его грудь своим небольшим, но сильным кулаком, как раз в то место, где находится сердце. Он растерянно отшатнулся, глядя на нее своими светлыми, так похожими на ее глазами; он словно впервые видел ее.

Анжелика продолжала спускаться по тропинке. Теперь вместе с шелестом деревьев до нее доносился плеск воды. Ольха, тополь, ива на берегу уже покрылись длинными листочками, которые мягко теребил ветерок. Здесь весна раньше заявила о своих правах, и трава в низинах была уже высокая и сочная.

Анжелика не сердилась больше на сына. Растерянный взгляд подростка явно свидетельствовал о том, что никогда дотоле он не задумывался над тем, о чем она ему поведала сейчас. И это естественно. Ведь он еще совсем мальчик!

Она сама виновата, что не поговорила с ним раньше, не рассказала ему хотя бы того, что касается непосредственно его. Тогда он был бы более снисходительным, не таким нетерпимым.

Дети очень любят, когда им рассказывают о периоде их жизни, которого они не помнят или помнят плохо. Эти рассказы утоляют их мучительную жажду самопознания. Они любят, когда их вводят в этот мир наивных, часто бессвязных ощущений, помогают им разобраться в том, что смутно хранит их память.

А Кантор, предоставленный самому себе, вынужден был сам искать ответы на все. И потом, став старше, он страдал оттого, что мать спустилась в его представлении с той небывалой высоты, на какую он вознес ее в своем раннем наивном детстве.

И вот теперь оставалось сказать ему самое трудное. Анжелика снова заговорила об Онорине, которую нужно было защитить от несправедливой злобы.

Они проходили по краю прибрежного луга, у самой реки. Она внезапно повернулась к сыну.

— Я тебе уже сказала, что никогда нельзя унижать невиновных. И я повторяю это. Ты можешь ненавидеть меня, если тебе угодно. Но не ее. Она не просила меня о жизни. Но если бы ты осудил меня, ты был бы не прав!.. Не зная, что произошло, плохо, даже больше того — глупо изливать на других желчь своего сердца.

Она внимательно смотрела на Кантора, и он увидел, как постепенно темнели глаза матери и в них вспыхнул огонек ненависти, как он подумал, ненависти к нему, и это испугало его.

— Ты еще мальчик… — продолжала она. — Но скоро ты станешь мужчиной. Мужчиной, — повторила она мечтательно. — Ты будешь участвовать в войнах, мой сын, будешь сражаться жестоко, до конца… это хорошо. Мужчина не должен бояться сражений. И ты будешь входить в города как победитель, будешь праздновать свою победу и будешь во хмелю силой брать женщин… Но потом позаботишься ли ты о них, о своих жертвах? Нет! Такова война, не правда ли? Придет ли тебе в голову потом узнать, не умерли ли они от позора, не бросились ли в колодец? Нет! Ибо такова война! Так всегда было, так всегда будет, это я тебе говорю… «Когда полк со знаменщиком во главе вступает в город, женщины теряют честь…» Эти слова часто повторяла старая Ревекка. Вот скажи мне, что, по-твоему, остается делать женщине, которая носит под сердцем дитя войны? Что, ты думаешь, она могла бы сделать? Убить дитя или покончить с собой? Или родить? Вот и случается, что некоторые женщины рожают этих детей, воспитывают их, любят, хотят видеть их счастливыми, потому что они — дети. Ты понимаешь? Ты понимаешь?

Она с яростью повторила еще раз: «Ты понимаешь?» — в упор глядя на Кантора.

Потом отвернулась и стала смотреть в долину, нежную, шелестящую, которая раскинулась перед ними.

«Если он не понимает, если он бесчувствен, как камень, тем хуже! — думала она. — Тем хуже для него! Пусть уезжает, пусть становится бессердечным, грубым, жестоким солдафоном… пусть уезжает. Кажется, я сделала все, что могла». Она подождала немного и заставила себя снова взглянуть на сына. И увидела, что у него дрожат губы.

— Если это так, — сказал он хриплым голосом, — если это так, тогда… мама… прости меня, прости! Я не знал…

Он бросился перед нею на колени и, закрыв лицо руками, громко разрыдался.

Она не ожидала этого и исступленно сжала его в своих объятиях. Она гладила его волосы и машинально повторяла:

— Успокойся! Это пустяки… Успокойся, малыш!

Как прежде, когда он был маленький. Она вспоминала, какие мягкие, нежные волосики были у него тогда, а сейчас они стали жесткие и очень густые.

— Успокойся, — повторяла она, — не надо плакать… Прошлое не должно больше заставлять нас страдать. Мы целы и невредимы. Кантор. Мы вместе, мы живы, мы все и были рождены для того, чтобы быть вместе, это судьба нас разлучила. Но теперь мы вместе, вот единственное, что важно для меня!.. Не надо плакать…

Он понемногу утих. Она успокаивала его, властной и нежной рукой отодвигая от него несчастье, угрызения совести, она повторяла ему, что только жизнь имеет значение, что для нее жить со своей семьей — истинный рай, и разве счастье вновь обрести сына, которого она столько лет считала мертвым и которого столько оплакивала, не вознаграждает ее с лихвой за некоторые трудные стороны характера ее Кантора? Он робко улыбался, еще не осмеливаясь поднять голову. А она прижимала его к своему сердцу, пронизанная чувством, что это ее сын, частичка ее самой, и что она еще долго и много будет полезна ему благодаря тому таинству родственных уз, которые связывают их и которые ничто не может заменить.

Кантор отстранился от матери, но, прежде чем подняться, посмотрел на нее. Он стал вдруг серьезным, и эта серьезность изменила его, сделала намного старше.

— Прости меня, — повторил он.

И ей показалось, будто он просит у нее прощения от имени всех мужчин. Она взяла в свои руки его юное лицо.

— Я прощаю тебя, — сказала она тихо, — я прощаю тебя.

Потом, когда он поднялся, она вдруг рассмеялась.

— Разве не смешно? Ты на полголовы выше меня.

И в тот момент, когда они стояли, еще потрясенные, стараясь прийти в себя, Анжелика услышала, как лесное эхо продолжает бесконечно повторять рыдания Кантора.

Это был какой-то непостижимый феномен. Она подумала сначала, что ей просто это чудится от волнения. Но тут же она отметила про себя, что эхо какое-то очень странное, просто удивительное. Вместо того чтобы удаляться и затихать, рыдания приближались. И тотчас к ним применились хнычущие голоса, стенания.

— Ты слышишь? — спросила она сына, который тоже вскинул голову.

Он утвердительно кивнул и с инстинктивным благоразумием быстро увлек ее под купу деревьев — укрыться. Кто-то разговаривает, кто-то рыдает в таком пустынном месте!..

— Тихо, Кантор!

Голоса приближались, и уже можно было различить шум шагов — несколько человек шли в высокой траве.

На берегу, у излучины реки, показался индеец. Он был высок ростом, с лицом цвета обожженной глины, обезображенным белыми и красными шрамами — следами войн, с блестящими волосами, украшенными кусочками меха, перьями и иглами дикобраза. В руках он держал мушкет. Мокрое одеяло словно давило ему на плечи. Ведь еще утром лил дождь, а этот индеец явно пришел издалека. Должно быть, он не останавливался даже во время ливня. Он шагал медленным, размеренным шагом, опустив голову, и выглядел усталым. Он держал путь вдоль берега.

Индеец уже приближался к тому пригорку с купой деревьев, за которыми спрятались Анжелика и Кантор, и они, зная, какое тонкое обоняние у индейцев, боялись, как бы он не обнаружил их.

Но на лужайке появилась еще группа людей. Второй индеец, потом, опираясь на него, белая женщина в лохмотьях, с растрепанными волосами и перепачканным грязью лицом. Другая женщина брела следом. На руках у нее был ребенок лет двух. Это его плач слышали Анжелика и Кантор. Мать ребенка, совсем обессилевшая, двигалась, словно сомнамбула. Затем они увидели еще двух индейцев, один из них нес мальчика лет пяти-шести, другой — девочку чуть постарше, которая то ли спала, то ли была в беспамятстве. За ними плелся белый мужчина, поддерживая другого белого, оба в отрепьях, в разорванных рубашках, с лицами и руками, располосованными царапинами, потом — мальчик лет двенадцати, одуревший от усталости, нагруженный, словно осел, всевозможными тюками и различной домашней утварью, вплоть до венчавшего тюки медного кувшина. И наконец последним торжественно шествовал важный индеец, который размахивал томагавком, как бы подгоняя всю группу.

Странный, вызывающий сострадание кортеж прошел мимо Анжелики и Кантора, но никто их не заметил. Индейцы и сами выглядели очень утомленными.

Вдруг молодая женщина, что несла ребенка, упала на колени. Индеец с мушкетом подошел к ней и с размаху ударил ее между лопаток. Ребенок пронзительно закричал. Рассвирепев, индеец схватил малютку за ножку и, раскачав его на вытянутой руке, бросил в реку.

Анжелика крикнула:

— Кантор, скорее!

Юноша вскочил, в два прыжка пересек полянку и оказался перед ошеломленными путниками. Анжелика вышла из укрытия. В руке она держала пистолет. Она знала, что с абенаками или ирокезами малейший инцидент легко может обернуться резней. Но в то же время с ними можно и отлично договориться. Это дело случая и искусства дипломатии.

— Я приветствую тебя, — сказала она, обращаясь к важному индейцу. — Уж не ты ли великий вождь Скахо из племени эчеминов?

Она узнала, к какому племени принадлежит индеец, по его ожерелью из зубов медведя и ярко-красным иглам дикобраза, которые украшали его волосы. Он ответил:

— Нет, но я его родственник Квандеквиба.

«Благодарение Богу!» — подумала Анжелика.

Кантор тем временем уже выходил из воды, и с него ручьем текло; ребенка он нес на руках. Малыш задыхался, срыгивал, но был жив. Ужас застыл в его голубых глазках и заставил его онеметь.

Мать боязливо схватила его и прижала к груди. Оба они стучали зубами и дрожали, но, обуянные животным страхом, молчали.

— Они англичане, — сказал Кантор. — Абенаки, должно быть, захватили их в плен где-то на юге.

Индейцы, придя в себя после такого неожиданного вмешательства, торопливо сгрудились вокруг пленников. Настороженные, они ожидали, что скажет их вождь, чтобы решить, как отнестить к этой встрече. То, что белая женщина, которая вдруг появилась из леса, знала их язык, настроило их благожелательно.

— Ты, женщина, умеешь говорить на нашем языке? — спросил вождь, словно не поверив своим ушам.

— Я пытаюсь! Но разве женщина не может говорить на языке Настоящих Людей?..

Так любили называть себя индейцы из племени абенаков: Дети Зари или Настоящие Люди. Единственные, разумеется. Остальные, все остальные, включая алгонкинов и ирокезов, всего лишь безродные собаки. Вождь, похоже, оценил то, что Анжелика понимает эту тонкость, а также то, что она сознает, какая честь говорить на этом языке. Его гнев вроде бы утих.

В тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев и пением птиц, они оценивающе оглядели друг друга.

В этот момент один из англичан, тот, который был ранен и которого его товарищ усадил на землю, коснулся края юбки Анжелики.

— Вы французы?

— Yes, — ответил Кантор. — We are french. ^{note 9} И тотчас же все эти несчастные окружили Анжелику и Кантора и бросились к ним в ноги, умоляя:

— Prey, purchase us! Prey, do purchase us!.. ^{note 10} И цеплялись за них озябшими руками. Их мертвенно-бледные лица были иссечены кровоточащими ссадинами, потому что они пробирались сквозь густые заросли леса. За много дней пути мужчины совсем обросли бородой.

Индейцы смотрели на них с презрением.

Стараясь перекричать их стенания и мольбы, Анжелика попыталась убедить Квандеквибу пойти с ними в форт, где они, мужественные воины, найдут отдых, табак и сагамит. Но индейцы отрицательно закачали головами. Они торопятся, говорили они, дойти до реки Сен-Франсуа и по ней добраться до своего поселка на берегах реки Святого Лаврентия. Позднее они отвезут своих пленников в Монреаль и продадут их там за хорошую цену. Но сейчас они хотели бы прежде всего узнать, уж не друзья ли англичан люди из Вапассу! Черное Платье говорил им это!

Вид у них стал угрожающий, Анжелика из предосторожности прижалась к дереву и увидела, что Кантор сделал то же самое. И в эту самую минуту за ее спиной в ствол врезался томагавк. Анжелика отпрянула вместе с несчастными пленными англичанами, все еще цеплявшимися за нее. С помощью Кантора она продолжала убеждать индейцев, перемежая французскую речь словами из языка абенаков. Она рассказала им о Пиксарете и о Мопунтуке, и о том, что Человек Гром заключил с ними союз.

Индейцы снова, казалось, заинтересовались.

— А это верно, что Человек Гром заставляет прыгать гору? — спросили они.

— И правда ли, что он сумел обратить в бегство ирокезов?

Анжелика ответила:

— Да, Человек Гром заставляет прыгать горы. Нет, он не обращал в бегство ирокезов. Они разошлись по-хорошему. Ирокезы заключили с ним союз, ибо Человек Гром расплатился с ними за гибель их вождей невиданно дорогой ценой.

А верно ли, спрашивали абенаки, что ирокезы получили в подарок жемчуг, красный, как кровь, желтый, как золото, и прозрачный, как древесный сок, жемчуг, какого не бывало никогда ни у одного из здешних торговцев?

Да, верно, отвечала она им, пусть они пойдут в форт, там они увидят все это собственными глазами.

По листве тихо зашуршал начавший накрапывать дождь.

Вдруг послышался тоненький писк, словно где-то рядом замяукал котенок. Индейцы расхохотались, увидев изумленные лица Анжелики и Кантора. Довольные тем, что они тоже удивили белых, один из индейцев вытащил из охотничьей сумки, болтавшейся у него на боку, красного голенького младенца и показал им, держа его за ножки. Младенец, которому явно не понравилось такое обращение, надсадно закричал.

И тут, плача, заговорила одна из женщин. Она обращалась к Кантору, потому что заметила, что он понимает по-английски. Кантор перевел:

— Она говорит, что это ее ребенок. Он родился шесть дней назад в лесу…

— Великий Боже! — прошептала Анжелика. — Нужно во что бы то ни стало уговорить индейцев зайти в форт, там несчастные пленники хоть немного передохнут.

Наконец, обещая индейцам все больше и больше жемчуга, табака, пороха для мушкетов и великолепных одеял, они сумели уговорить их.

По дороге, в то время как Кантор помогал идти выбившемуся из сил англичанину, второй рассказал ему их одиссею.

Все они жители небольшого внутреннего поселка, «жители границы», как называют их те, кто живет на берегах реки. Может, слышали, форт Биддефорд, неподалеку от озера Себейго? Там всего около тридцати семей. Но некоторые фермеры, более независимые по характеру, такие, как мистер Уильям, обосновались за палисадом форта. Сам же он, его зовут Филей Догерти, и его сын, юный Самюэль, были наняты на работу Уильямами. И вот на днях, придя утром вместе с сыном в их усадьбу, чтобы приступить к своим обязанностям, и едва открыв дверь дома, они увидели, как из чащи выскочили несколько абенаков, которые, должно быть, спрятались там ночью и ждали подходящего случая, чтобы проникнуть в жилище.

В один миг дикари захватили всех, кто находился в доме, вытаскивали детей прямо из кроваток — вот потому-то они были босы и одеты в одни рубашонки, как, впрочем, и сама миссис Уильям, которая в это время только-только поднялась с постели. Индейцы заграбастали все, что смогли найти из одежды, домашней утвари, провизии, и бегом поволокли всех к лесу. Там они вместе со своими пленниками поскорее углубились в самую чащу. Набег был совершен так молниеносно и так тихо, что ни в поселке за палисадом, ни в форте ничего не могли услышать. И увидеть тоже не могли, ибо в то утро пал такой густой туман, что в десяти шагах не было видно ни зги.

И вот для несчастных пленников начался мучительный переход. Индейцы, озабоченные тем, как бы быстрее подальше отойти от места, где они совершили разбой, торопили свои жертвы, не давая им ни минуты передышки, фермер Уильям, на ногах у которого был только один башмак — он как раз обувался, когда его схватили абенаки, — отдал свои чулки жене, так как она оказалась босой. Понимая, что беременная, совсем на сносях, женщина не выдержит долгого пути в одних чулках, кто-то из индейцев дал ей пару мокасин из кожи американского лося. А Уильям, шедший босиком, сильно поранил себе ногу шипом терновника. На следующий день они добрались до реки Андроскоггин. Индейцы соорудили два плота, и они переправились на другой берег. Теперь, когда они далеко отошли от английских поселений, индейцы согласились идти немного медленнее. Нога Уильяма распухла, приходилось его поддерживать. Потом у миссис Уильям начались схватки…

Голос поденщика Филея Догерти, не умолкая, звучал то громче, то тише, и его сетования напоминали бесконечную молитву, но возможность поведать о своих бедах сострадательным ушам приносила ему несказанное облегчение.

А дождь тем временем усилился, и идти по размокшей глинистой дороге становилось все труднее. Когда показался вдали форт Вапассу и они уже шли вдоль озер, поднялся шквальный ветер, и березы, раскачивая своими верхушками, еще больше поливали их водой.

Наконец Анжелика и ее гости ввалились в теплую залу форта и, в то время как Жоффрей де Пейрак, сразу же оценив обстановку, с почтительностью привечал индейцев, Анжелика смогла посвятить себя их пленникам. Миссис Уильям выкупали и уложили в постель госпожи Жонас. Она вскоре согрелась, и ее белое как мел лицо порозовело. Другая женщина, двухлетнего ребенка которой индейцы бросили в реку, сидела на скамье, вся дрожа. Когда Анжелика хотела увести ее в свою спальню, чтобы дать ей переодеться, так как платье на ней было разодрано, Квандеквиба воспротивился. Согласно обычаю абенаков, тот, кто первый завладеет пленником, считается его господином и хозяином, и пленник отныне должен повиноваться ему, иначе с ним будут обращаться самым жестоким образом. Молодая женщина и ее сын принадлежали Квандеквибе, а он, судя по всему, не обещал быть особенно любезным хозяином.

— Этот Квандеквиба — злая каналья, — шепнула Анжелика Никола Перро, отозвав его в сторонку. — Вы канадец, так попытайтесь же переубедить его, пусть он разрешит мне позаботиться об этой несчастной.

Но Никола Перро проявил к судьбе этих людей, особенно почему-то к женщинам, полное равнодушие, и это возмутило Анжелику. Она не учла, что Никола, хотя он и был очень добрым малым, прежде всего был истинным канадцем и для него еретик-англичанин не принадлежал к числу людей, по отношению к которым должно проявлять заботу. Но, увидев в глазах Анжелики разочарование и даже осуждение, он попытался оправдаться.

— Не подумайте, госпожа графиня, что эти женщины такие уж несчастные. Конечно, может быть, индейцы и обращались с ними не очень ласково, но не беспокойтесь за их честь. Индейцы никогда не насилуют своих пленниц, как это случается в Европе. Они считают, что изнасилованная женщина навлекает на вигвам несчастье. И кроме того, мне кажется, что белые женщины внушают им некоторое отвращение. Если эти англичанки и их дети проявят послушание, ничего страшного с ними не произойдет. А если им повезет и их выкупит какая-нибудь уважаемая монреальская семья, они примут нашу веру, и их души, таким образом, будут спасены. Выходит, этим англичанам предоставляется возможность спастись от ереси.

Он напомнил ей, как много выстрадали канадцы от ирокезов, которые тоже похищали белых, французов, и ужасно истязали их, чего не делают абенаки, союзники французов.

Сделав это небольшое уточнение, он подошел к Квандеквибе и убедил его, что пленнице надо отдохнуть и поесть, иначе, если она умрет в дороге, какая же тогда польза будет ему от этой вылазки за многие сотни лье? Не ради же поношенной одежды и кастрюль ходил он так далеко? Посасывая свою трубку, набитую виргинским табаком, и потому находясь наверху блаженства, Квандеквиба милостиво согласился.

Молодая женщина была сестрой миссис Уильям. Она жила в форте Биддефорд, но как раз в эти дни ее муж уехал на неделю в Портленд, и она воспользовалась его отсутствием, чтобы с малюткой сыном навестить сестру. Что скажет бедняга Джемс Дарвин, ее муж, когда, вернувшись, найдет свой дом пустым? Она не переставая плакала. Анжелика с помощью Эльвиры заставила ее вымыться в парной бане, дала ей белье и сухую одежду, расчесала ей волосы, и та наконец слабо улыбнулась, когда увидела накормленного и согревшегося малыша спящим у своей груди.

Она очень боялась за сына. Малыш всю дорогу громко плакал, и это раздражало индейцев, которые уже дважды чуть не лишили его жизни, желая избавиться от него. Сегодня, если бы не Кантор, они бы это сделали. Она целовала руку Анжелики и все умоляла ее выкупить их. Наконец она уснула рядом со своей сестрой.

Госпожа Жонас пришла посоветоваться с Анжеликой, как быть с мистером Уильямом: ему уже попарили ногу в горячей ванночке, добавив в воду росного ладана и окопника, но что делать дальше? Анжелика сразу же поняла, что только вмешательство ножа может спасти Уильяма от заражения крови. Индейцы с восхищением смотрели, как она твердой рукой орудует маленьким блестящим ножичком, который мэтр Жонас изготовил специально для этой операции.

Индейцы остались довольны приемом, оказанным им в Вапассу. Хозяин Уильяма поблагодарил Анжелику за то, что она даровала его пленнику возможность идти самому.

Из охотничьей сумки индейца, в которой он держал новорожденного, то затихая, то разражаясь с новой силой, доносился похожий на мяуканье плач малютки. От Анжелики потребовалось еще много хитрых уловок, чтобы завладеть этим крошечным созданием. Наконец она унесла его. Она положила младенца на постель, где спала его мать.

— Слава Богу, это девочка! Она выживет… девочки более выносливы, чем мальчики…

Анжелика смазала нежную кожицу малютки подсолнечным маслом, запеленала ее и приложила к груди матери, у которой, к счастью, несмотря на все пережитое, молоко не пропало. Бедная женщина поведала им о тех смертных муках, что она вынесла, о немыслимо трудном переходе через лес, когда ноги совсем отказывались идти, о холоде, голоде, страхе. Госпожа Жонас, как и всякая уважающая себя торговка в Ла-Рошели, знала английский язык, и она переводила Анжелике.

Англичанка рассказывала, как, почувствовав предродовые схватки, она решила, что настал ее последний час. Но здесь индейцы неожиданно проявили человечность. Они соорудили шалаш, чтобы она укрылась там, и оставили ее на попечении мужа и сестры, отведя в сторону детей. Когда она родила, что произошло сравнительно легко, они вроде бы обрадовались этому событию и даже по-своему чествовали ее: танцевали, испуская при этом жуткие крики. Они согласились переждать сутки на месте, чтобы больная немного оправилась после родов, и целый день мастерили из веток носилки. Потом ее двое суток несли на них муж и Филей Догерти. Но вскоре они выдохлись, совсем выдохлись, в особенности ее муж, который сильно поранил себе ногу. А индейцы отказались нести носилки. Это унижало их достоинство. Они уже обсуждали, не лучше ли прикончить и женщину, и младенца прямо здесь, в лесу, но миссис Уильям даже в таком плачевном состоянии нашла в себе силы идти, и ее голгофа продолжилась. Сейчас она словно в раю, но завтра их мучения начнутся снова…

При мысли, что белые женщины останутся в руках туземцев, Анжелику охватывал гаев. Она поговорила с мужем — неужели нет никакой возможности избавить их от этой печальной участи? Увы, граф де Пейрак уже предлагал абенакам выкуп за всех пленников, но они отвергли его предложения. Они приняли подарки, ради которых согласились зайти в форт, но лишь когда он добавил несколько полных до краев мерок жемчуга, шесть ножей и по одеялу каждому, они пошли на небольшие уступки и остались еще на один день, чтобы дать пленникам окрепнуть.

Они слишком жаждали со славой войти в свою деревню, под восторженные крики соплеменников толкая перед собой свою «живую добычу», чтобы лишить себя этого удовольствия и прийти из такой далекой и опасной вылазки с пустыми руками. К тому же в Монреале у них есть друзья-канадцы, которые весьма похвалят их за то, что они содействуют спасению душ для французского рая.

И французы хорошо вознаградят их. Ведь они очень щедры, когда речь идет об обращении душ в их веру. Возможно, поскольку их в Америке так мало, они нуждаются в том, чтобы все невидимые силы были на их стороне. Тут уж их когорта выглядела великолепно: святые, ангелы, души их мертвых и души обращенных… Вот почему французские канадцы, хотя они и немногочисленны, в конце концов одолеют и ирокезов, и англичан. Квандеквиба не может предать французов, лишив их этих душ. Французы так на них рассчитывают! Ведь Человек Гром не поручится, что он заставит этих ингизов ^{note 11} дать свое согласие на то, чтобы Черное Платье обратил их в свою веру? Не поручится, не так ли? Тогда к чему пустые речи?

Ночью Анжелика долго размышляла обо всем этом. Ее негодование было настолько велико, что она охотно взялась бы за оружие. Но хотя все до одного обитатели Вапассу были возмущены тем, что белые остаются в руках индейцев, граф де Пейрак не хотел рисковать, ведь это могло бы привести к войне с Новой Францией и абенаками. Нет, ради нескольких английских земледельцев он не пойдет на это. Анжелика в конце концов с болью в сердце согласилась с его доводами. Ей предстояло еще очень многое постичь в Америке.

Утро следующего дня она провела у изголовья девочки-англичанки. Даже при самом тщательном уходе нельзя было поручиться, что девочка выживет. Да и мать ее тоже уже не надеялась на благоприятный исход, считая Роз-Анн — так звали ее старшую дочь — уже не жилицей на этом свете. Она взволнованно наблюдала за хлопотами Анжелики.

Фермерша, должно быть, поняла, о чем говорили Анжелика и госпожа Жонас, а они говорили о том, что туземцы ни за какие посулы не желают уступить им своих пленников, и, представив себе, какие сырые, холодные ночи предстоят маленькой больной в лесу, когда они снова двинутся в путь, не могла сдержать слез, и они катились по ее щекам.

— My doughter will die! ^{note 12} — прошептала она.

Днем Анжелика увидела, что индеец — хозяин маленькой Роз-Анн — сидит на камне у очага один и курит свою трубку.

Она присела напротив него.

— Ты когда-нибудь видел, как подпрыгивает гора? спросила она индейца. — Ты когда-нибудь видел, как зеленая гусеница спускается с неба и звезды дождем падают на землю?

Индеец, казалось, заинтересовался: это выразилось в том, что зрачки чуть повернулись в щелках его полуприкрытых век. Но Анжелика умела разгадывать мимику индейцев и не дала обескуражить себя каменным выражением его лица.

— А вот ирокезы видели. И уткнулись лицом в землю.

Индеец — его звали Скванто — вытащил изо рта наконечник трубки и подался вперед.

— Если ты тоже увидишь это зрелище, — продолжала Анжелика, — ты сможешь рассказать о нем своим братьям, и зачем тогда тебе твоя пленница, все и без того станут завидовать тебе, поздравлять с успехом. Поверь мне, она тебе вовсе не нужна. Такое зрелище, если его устроят для тебя одного, стоит того, чтобы ты согласился продать нам свою пленницу. Тем более ты ведь знаешь, она не вынесет дороги, умрет. Ну, что ты на это скажешь?

Соблазнительные, вероломные речи Анжелики вызвали спор между Скванто и его товарищами, и спор этот чуть было не перешел в потасовку. Другие индейцы завидовали Скванто. Почему это он один увидит такое волшебное зрелище? И в то же время ни один из них не хотел расстаться со своей добычей. Это вызвало у индейцев душевный разлад. Жоффрей де Пейрак примирил их, сказав, что если Скванто, один из них, сможет увидеть зрелище, то они, не лишаясь своей добычи, смогут коечто услышать и поведать своим соплеменникам о том, что они слышали. А Скванто им расскажет, что он увидел. Кстати, и для канадцев тоже будет совсем неплохо, если они узнают, что происходит в Вапассу.

В сумерки Скванто повели через перевал на другую сторону горы. И там он увидел, как скала вдруг раскрылась и с ужасающим грохотом выплюнула свои внутренности. А когда наступила ночь, три или четыре петарды, которые великолепно взлетели, несмотря на влажный воздух, завершили этот ослепляющий обман. Скванто вернулся к своим собратьям, и на лице его было такое же выражение, как у Моисея, когда он спустился с горы Синай.

— Да, я видел, как звезды упали с неба!

***

На рассвете следующего дня миссис Уильям поцеловала лежавшую в беспамятстве, но спасенную дочь, чтобы больше, возможно, не увидеть ее никогда.

Она объяснила Анжелике, где находится поселение Брансуик-Фоль, что на реке Андроокоггин, там живут бабушка и дедушка девочки. Может быть, когда-нибудь удастся переправить ее к ним. Потом, прижав к груди новорожденную, миссис Уильям мужественно последовала за своими суровыми стражами.

Анжелика смотрела, как под тихим мелким дождиком удаляется маленькая группа. Мгла и туман блуждали по поверхности озер. Вершины деревьев на плато заволакивались набухшими влагой тучами. Индейцы и их пленники шли вдоль озера. Пятилетнего мальчика нес его хозяин — индеец. Двенадцатилетнего Самюэля Догерти снова нагрузили, словно осла. Его отец поддерживал хромающего Уильяма.

Женщины, теплее одетые и лучше обутые, несли на руках своих малышей. Анжелика напичкала лекарствами крикливого мальчугана, которого звали Корнелием, чтобы он не плакал, и дала его матери бутылочку микстуры с собой.

Обе пленницы, подняв головы, мужественно зашагали вперед, стараясь не отставать от шедших мягким и быстрым шагом индейцев, чтобы не вызвать их недовольства. Видно было, как они углубляются в лес, исчезая в зеленеющей листве, словно погружаясь в какое-то пасмурное, пористое, мокрое чрево.

Date: 2015-07-22; view: 350; Нарушение авторских прав