Глава III. Часто отчуждение, а то и вражда наступает в результате мелких ссор и случайных недоразумений

Часто отчуждение, а то и вражда наступает в результате мелких ссор и случайных недоразумений.

Есть у меня два хороших друга, известные, выдающиеся артисты, живут они в разных городах. У них много общего: одно амплуа, родственность талантов, взглядов, духовных интересов. На сцене они исполняют роли классических героев. Они и выглядят под стать: высокие ростом, с гордой осанкой, красивые. Природа наделила их большим талантом перевоплощения, да к тому же каждый из них прекрасно образован, много и упорно трудится над проникновением в образ, над ролью. Несомненно, оба они одарены от природы. Но больше обязаны высокому положению в искусстве своему труду, обширным всесторонним знаниям. Я не встречал историка, философа, учёного, который бы так увлекательно, как они, мог бы рассказывать о людях и событиях нашей отечественной истории. Они могут рассказывать, как, в какой обстановке жили цари, что им подавали на стол, какую одежду они носили, как обращались с ближними и народом. Знают они жизнь простолюдинов, монахов, служивых людей.

Я люблю бывать на спектаклях, в которых играют эти артисты. Много раз я видел спектакли с их участием, но никогда не упускаю случая пойти ещё и ещё и каждый раз получаю большое наслаждение.

Всё бы хорошо, всё нравится мне в моих друзьях артистах, но стал я замечать, что при встречах, в застольных беседах они никогда не говорят друг о друге ни плохого, ни хорошего, хотя, конечно же, знают один другого, учатся друг у друга. Пробовал затевать разговоры с одним о другом — деликатно уходят от беседы, отмалчиваются. «В чём дело? — думал я. — Какая кошка между ними пробежала? Уж не ревность ли к громкой славе товарища, не зависть ли чёрная?.. Но нет, — гнал я от себя эти мысли. — Не могут такие замечательные люди предаваться низменным чувствам. К тому же оба они ничем не обижены: звания носят самые высокие, наградами отмечены тоже высшими. Нет, тут что-то другое».

Окольными путями слышал: недобрые люди их умело ссорят. Одному между делом сообщат: «Твой приятель-то, знаешь, что о тебе говорит? Талант твой на убыль пошёл. Диапазон игры уж не тот, образа не создаешь». Встретив другого, тоже походя обронят: «А твой-то коллега комиком тебя называет». Удивится артист: «То есть как это комиком?» — «А так, — вещает «доброжелатель», — в комедиях, говорит, ему играть, престарелых дам тешить». И капают яда потихоньку, капают. А капля, она, известное дело, камень точит. Им бы объясниться, поговорить... Что это, мол, ты на меня наговариваешь? Лучше уж в глаза скажи. Может, у меня и впрямь нелады с ролью получаются? Тебе со стороны виднее, да ты совет дай, что делать, научи. Нет же, как-то встретились на гастролях, поздоровались, погуляли у всех на виду — дескать, ничего, как видите, дружим, но тепла в разговорах не было, холодок так и сквозил между слов.

Одному из них я как-то сказал в застольной беседе: «Коллегу вашего недавно видел, привет вам передавал. Между прочим, он находит, что за последние два-три года вы сильно развили свой талант. Так и говорит мне: «Талант у него от бога».

Сказал я это между прочим, не придавая значения разговору. И собеседник мой, казалось, оставил без внимания мои слова. Однако, когда, провожая гостя, я довел его до калитки, то он, уже открывая дверцу автомобиля, спросил меня:

— Вы это правду сказали, Фёдор Григорьевич?

— Это вы о чем?

— Насчёт таланта.

— А-а! Ну конечно! Он очень высоко вас ценит! Приятель кивнул мне, улыбнулся. Глаза его блеснули радостью.

— Спасибо, — сказал он на прощанье и уехал. При очередной встрече с другим артистом я применил тот же нехитрый прием.

— Вы вот, вижу, недолюбливаете Н., — начал я издалека, — а он к вам очень тепло относится и, я считаю, верно об игре вашей говорил.

— Это любопытно! — вскинулся мой приятель. — А ну-ка, Фёдор Григорьевич, что же он там о моей игре вещает?

— А говорит, игра у вас в последние годы стала душевнее. Раздумчивость появилась, образ лучше раскрываете, замысел драматурга умеете постичь.

Артист оживился.

— Да? — спросил он, недоверчиво глядя на меня. — Неужели? Мне ведь всё время только и говорят, что о его пренебрежении ко мне. Салонный артист, дескать, я, был талант, да весь вышел.

Артист долго молчал насупившись. Потом сказал;

— Спасибо вам душевное за весть такую. Я ведь его, чёрта, вон как люблю, да всё казалось, что он-то меня... Впрочем, ладно. Вот скоро мы встретимся, потолкуем.

Так, применив нехитрый, почти детский приём, «святую ложь» или «ложь во спасение», я не только примирил двух выдающихся деятелей искусства, но и сделал снова их друзьями. Они теперь охотно встречаются друг с другом, обмениваются советами, помогают один другому. И от этого выигрывают не только они лично, но и, смею надеяться, искусство в целом.

Об этом способе налаживания взаимоотношений между людьми мне подсказала моя сестра, Васса Григорьевна. Её назначили директором школы, где был недружный коллектив учителей. Когда она пришла в школу, учителя приходили к ней и жаловались друг на друга, говоря, какая та или другая учительница плохая и как она себя плохо ведёт.

Сестра внимательно, но спокойно слушает, а потом с некоторым недоумением и даже сожалением говорит:

— Вы вот про Марию Ивановну тут столько плохого наговорили, а она только что была у меня и хвалила вас, что вы и умная, и тактичная, и уроки так хорошо ведёте.

Учительница, смущённая, выходит из кабинета.

Так, разговаривая со всеми, сестра постепенно добилась не только прекращения ссор, но и взаимных симпатий между учителями, создав хороший, дружный коллектив.

По-разному люди воспринимают критические замечания. Чем выше интеллект, тем терпеливее человек относится к критике. Образцом в этом отношении может служить А. С. Пушкин. Он писал: «Читая разборы самые неприятные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего критика и следовать за его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением, но желая с ним согласиться со всевозможным авторским себя отвержением».

Чем величественнее человек, тем он с большим вниманием относится к критике, самой для него неприятной, потому что его не покидает стремление к совершенствованию. И наоборот, чем ограниченнее способности, тем нетерпимее отношение к справедливым замечаниям, даже высказанным в самой доброжелательной форме.

Обижаться на совет, на сделанное замечание или упрёк могут только неумные люди, ибо обидчивость — самозащита ограниченности. А прибегать к оскорблениям в подобных случаях недостойно человека. Персидская мудрость про таких говорит: «Дурак в словесном споре изнемог, кулак закончить спор ему помог».

Своё достоинство человек сам ставит под сомнение, если он нарушает правила общения между культурными людьми. Так, например, некоторые, желая посмешить других или просто позабавиться, позволяют себе, будучи в одной компании, пересказывать то, что видели или слышали, будучи в другой, высмеивая кого-то или ради смеха извращая слышанное. Такое поведение человека в обществе воздаёт ему репутацию болтуна.

Точно так же уважающий себя человек не позволит себе слушать, а тем более пересказывать чужие слова скрывая говорившего. Со сплетнями дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя краденого считают таким же негодяем, как и вора; передающего чужие сплетни, таким же сплетником.

Некоторые люди любят говорить о себе и своих делах. Нередко это деятельные, способные люди, которые много делают в своей области. Увлекаясь делом, они с энтузиазмом рассказывают о своей работе, стараясь показать её ценность. Постепенно увлекаются и теряют над собой контроль.

У меня есть хороший знакомый, молодой учёный, несомненно, талантливый и трудолюбивый. Он честный и бескорыстный человек, отдающий всего себя науке. Когда он начинает говорить о своих работах, его слушаешь с удовольствием. Но в течение ряда лет, сколько бы мы с ним ни встречались, он ни о чем другом никогда не говорит, кроме как о себе и своих делах. Он никогда не спросит ни о чем другом, что не имеет отношения к его работе. И в конце концов при всей занимательности темы его надоедает слушать.

Или другой, который начинает с того, что делает мне комплимент, что вот, мол, благодаря мне он так вырос, что теперь добился того-то, сделал то-то, удивил людей тем-то и т. д. Можно долго слушать этого человека, но тема у него одна и та же, по существу, самовосхваление. И, как правило, заканчивается тем, что, поблагодарив меня за то, что я уже сделал для него, обращается с новой просьбой такого же характера. А начинает-то с того, что соскучился и зашёл проведать.

Надо воспитать в себе правило — как можно меньше говорить о себе и никогда самому не начинать эту тему. Если же по ходу разговора приходится сказать что-то о себе, надо стараться не употреблять ни одного слова, которое прямо или косвенно было бы воспринято как похвала себе или напрашивание на похвалу. Некультурный человек даже мнимое своё достижение превозносит до высоких степеней. А главное, он делает так, что его начинают превозносить другие, обычно его подчинённые или находящиеся от него в зависимости.

Однажды к руководству лечебным учреждением пришёл человек, который всегда производил впечатление нескромного. Сделавшись руководителем, он через несколько месяцев стал заявлять, каких крупных успехов он добился. Присутствовавшие на заседаниях врачи из других учреждений смущённо закрывали глаза, когда он то и дело заявлял: «Я сделал то-то, я открыл это, я впервые произвел то-то и т. д.». Некоторые его сотрудники быстро усвоили эту его слабость и начали превозносить своего начальника так, что ни одно выступление не обходилось без дифирамбов ему. Врача, наиболее «отличившегося» на этом поприще, он быстро выдвигал на более ответственную должность. Вскоре начальник потерял всякий контроль над собой и стал невыносим в обществе.

Трагичность ситуации в том, что такие начальники перестают замечать унизительность положения, в которое они ставят себя и подчинённых. Есть восточная пословица: «Достоин тот презренья и хулы, кто непомерно жаждет похвалы».

Как правило, это ведёт к застою и даже развалу работы. Когда научным учреждением руководит человек талантливый и специалист в своём деле, ему не надо ни прибегать к грубости, ни унижать кого-то, ибо унижают других лишь те, кто этим стремится возвыситься.

Николай Николаевич Петров на лекциях часто говорил: «В хирургии, как и в жизни вообще, существует два способа, чтобы стать выше окружающих. Один из этих способов, более трудный, состоит в том, чтобы самому подняться как можно выше в своих знаниях, в своей технике, в своей добросовестности к делу; другой способ, более лёгкий, основан на стремлении унижать и устрашать людей вокруг себя. Однако, — добавлял он, — только первый способ действительно возвышает человека и делает его более ценным для коллектива».

Напрасно в наше время некоторые иронизируют над «хорошим воспитанием», оно нам в социалистических условиях столь же необходимо, как и во все другие периоды человеческого бытия.

Что же надо понимать под «хорошим воспитанием»?

Хорошее воспитание — это такое, которое человек получает в здоровой трудовой семье, в школе, где работают умные честные учителя, в пионерской и комсомольской организациях и в вузе при наличии соответствующих воспитателей, в хорошем трудовом коллективе.

Могут возразить, что, мол, не каждый молодой человек попадает в благоприятные условия, где он может получить хорошее воспитание. Жизнь складывается по-разному. Верно. Но если молодой человек захочет, он может добиться этого путём самовоспитания. Много читая и наблюдая за поведением различных людей в обществе, такой человек сумеет сам взрастить в себе хорошие качества и добьётся того, что другие получают в семье или школе. Было бы желание и настойчивость.

Я часто задумываюсь о природе взаимоотношений между людьми, о сущности характера человека. Почему иногда люди, живущие в одной и той же социальной среде, одного и то же общественного положения и материального достатка ведут себя по-разному, совершенно неодинаковы в вопросах чести, благородства и обыкновенной человеческой порядочности.

Тут невольно стоят у меня перед глазами два человека — оба солидные, уважаемые, достигшие немалого общественного положения.

Расскажу о них по порядку, но тут же оговорюсь: во всех примерах, которые я здесь приводил, инициатива знакомства принадлежала пациентам: ко мне обращались с просьбой о помощи, и так завязывались знакомства. Отношения врача и больного — их нельзя назвать вполне независимыми. Здесь же инициатива была за мной: я прочитал только что вышедший роман из современной жизни и был приятно изумлен замечательной книгой. В ней было так много верных наблюдений, такие правдивые характеры обрисованы автором!.. И главное — никакой навязчивости, никакой риторики — жизнь как она есть.

— Вот книга! — сказал я друзьям, собравшимся у меня однажды вечером. — Ну автор! Да откуда он знает мир науки, нашу братию, учёных?! Верно, и сам побывал в нашей шкуре.

— Пётр Трофимович-то? Да нет, он вроде бы не был учёным, — сказал профессор литературы, знавший автора. — Зато в жизни своей он, как говорят у вас, Фёдор Григорьевич, в Сибири, хватил мурцовки. Родился в бедной крестьянской семье, рано осиротел, мальчонкой поступил на завод... Характер, конечно, личность! В годы войны танковой ротой командовал, от Москвы до Берлина дошёл, два ордена Славы имеет.

Много ещё говорили об авторе. Его знал не один профессор — и другие были о нём наслышаны, и каждый сообщал о нём какие-то живые, интересные детали, И мне захотелось познакомиться с ним. Я уж хотел просить профессора свести меня со столичным писателем, но тут же решил: при очередной поездке в Москву сам позвоню Петру Трофимовичу и скажу о своём желании выразить ему лично мнение о прочитанном романе.

Так и сделал. Мне ответил приветливый и, как мне показалось, несколько восторженный голос:

— Фёдор Григорьевич!.. Как же! Читал вашу книгу «Сердце хирурга». Ах, хорошо, что вы позвонили! Да заходите, если желаете, ко мне.

Пётр Трофимович говорил весело, возбуждённо. Мне его несколько возвышенная речь показалась даже искусственной, несерьёзной.

Я пригласил его к себе в гостиницу — предложил пообедать в ресторане, но заметил:

— Мне, право, неудобно отвлекать вас.

— Какие пустяки! К врачу обычно очередь выстаиваешь, а тут врач сам приглашает. Я с удовольствием.

И мы условились пообедать в ресторане «Москва».

Признаться, меня обрадовала такая лёгкость, с которой ко мне устремился Пётр Трофимович. Он как-то сразу, в одну минуту, поколебал моё представление об именитом писателе как о важной персоне. К тому же я знал, что Пётр Трофимович не только автор нескольких романов, но и ещё главный редактор серьёзного издания.

Встретились в номере гостиницы: я не ожидал увидеть простого, даже, казалось, нарочито опрощенного мужчину средних лет, одетого аккуратно и без претензий на моду. У него и манеры, и речь, и костюм, и галстук — все было грубоватым. Он имел лишний вес. Жена моя, Эмилия Викторовна, тоже врач по профессии, про такого сказала бы: «Полтора ведра воды по своей охоте носит», то есть на десять-двенадцать килограммов весит больше нормы. А мы, врачи, знаем, как излишний вес вредит сердцу, при заболеваниях осложняет борьбу организма с недугом. Иной раз хирургам из-за чрезмерного ожирения больного приходится отказывать в операции. Вот почему при встречах с незнакомым человеком невольно обращаешь внимание на его комплекцию.

— Как здоровье, как самочувствие? — спрашиваю Петра Трофимовича.

— Наверное, этим вопросом вы встречаете каждого своего знакомого?

— Не каждого, но многих.

Разговор у нас поначалу не клеился, мы оба смущались, и, может быть, он уже пожалел, что так быстро согласился на встречу с незнакомым человеком. Однако я заговорил о его книге, и беседа наша оживилась. Мы её продолжали и в ресторане, куда спустились пообедать. Но тут к нам неожиданно подошёл тучный, с багровым мясистым лицом человек в замшевой куртке и распростёр над столом руки:

— Трофимыч! Да как ты тут очутился!

И, скользнув по мне беглым неприязненным взглядом, сел напротив Петра Трофимовича и крикнул официанту:

— Поди-ка сюда, братец!

И когда тот подошёл, показав на наши блюда, сказал:

— Мне то же самое притащите. Да поживее! А сверх того бутыль водки. Пшеничной, разумеется.

Меня поразила бесцеремонность подсевшего к нам багроволицего, я с любопытством поглядывал на Петра Трофимовича, а он бросал на меня виноватые взгляды, словно хотел сказать: «Не обращайте внимания — такой человек».

Выждав удобный момент, представил мне незнакомца:

— Вот вам, Фёдор Григорьевич, известный поэт, мой приятель.

Поэт повернулся ко мне, наклонил голову, выжидая, когда назовут и меня. И по мере того как Пётр Трофимович перечислял мои титулы, поэт оживлялся, в его бурых глазах вспыхнули интерес и любопытство. Он привстал и, протягивая мне руку, назвал себя. И подвинулся ко мне ближе, заговорил как со старым знакомым:

— Мне вас бог послал, Фёдор Григорьевич. Жену надо посмотреть. Занемогла. Не откажите, Фёдор Григорьевич!

— Да, да, конечно. Я — пожалуйста.

Заметил, как покраснел Пётр Трофимович, ниже склонился над тарелкой.

Поэт ещё более оживился. Разлил водку. Поднимая рюмку, сказал:

— Поднимем, братцы! Вздрогнём!

И, одним глотком осушил рюмку. Пётр Трофимович тоже выпил и сосредоточенно принялся за еду. Он, видимо, привык к поэту, не удивлялся его развязной речи, я же был огорошен этой демонстративной бесцеремонностью.

Беседы между нами никакой не было. Говорил один поэт. Говорил шумно, уверенный, что каждым словом одаривает нас, как рублём! И речь его была жёсткой, энергичной. Он раздавал характеристики людям, событиям, фактам.

— Вчера Николай новые стихи читал. Дрянь стишата!.. — И к Петру Трофимовичу: — А Николка, божий человек, у вас в любимчиках ходит. Напрасно! Талантишко у него мизер, кот наплакал.

Меня тоже не оставил без внимания:

— У вас, Фёдор Григорьевич, по слухам, затор в медицине: рак не можете одолеть. Учёных тьма, а рачок процветает, потому как леность мысли и круговая порука.

По-моему, оба мы — и я, и Пётр Трофимович — выглядели беспомощно и глупо. Участвовать в разговоре нам было трудно; да, видно, обсуждение или дискуссия и не предполагалась нашим собеседником. Он в свои короткие фразы и вопросы и ответы на них включал одновременно. В другое время я таким собеседником возмутился бы, не стал бы слушать его сентенции, но здесь я чувствовал себя не столько хозяином, сколько гостем, к тому же я ожидал какой-то инициативы со стороны Петра Трофимовича, но он, хоть и несколько смущался за своего приятеля, слушал его равнодушно и даже как будто бы с удовольствием.

Впрочем, мало-помалу и мы втянулись в разговор — ухитрялись по ходу беседы вставлять междометия, а то и по нескольку словечек — поэт воспламенялся от наших слов и говорил ещё горячее.

— А вас, Фёдор Григорьевич, к себе зову. Недуги одолевают. Сплю плохо. С чего бы это?

— Трудно так сразу...

— С вечера засыпаю быстро. Отговорю по телефону вот с ихним братом... — он кивнул на Петра Трофимовича, — с редакторами. И валюсь пластом. А в три часа просыпаюсь. И хоть тресни, глаз не сомкну.

— Телефонные разговоры на ночь, возбуждение... — пытаюсь подать совет, но поэт продолжает:

— А то вот ещё поясница примется. О-о-о!.. Боли адские. Вы бы меня посмотрели.

— Пожалуйста. К вашим услугам.

— У жены моей букет болезней. И не перечтешь...

— Пожалуйста. Посмотрим, пообследуем...

— И тёща нездорова. Мается, бедная...

Поэт перечисляет всех своих родственников, жестами изображает их страдания — и разговор о каждом заканчивает энергичным словечком; при этом об эстетике и деликатности он мало заботится, крутые словечки его напоминают мне какой-то профессиональный жаргон — не то сплавщиков леса в Сибири, не то беглых бродяг; они так же вот одним крепким полубранным словцом умели обрисовать своё положение или давали характеристики людям. Я в конце беседы с поэтом уже не пытался давать советы, не говорил «пожалуйста», а лишь кивал да все чаще поглядывал на Петра Трофимовича, который слушал его снисходительно, с затаённой, едва сдерживаемой улыбкой.

Но вот мы отобедали и стали прощаться.

Вернувшись в номер, я растворил балкон и стал смотреть на площадь, прилегающую к гостинице. К машине, стоявшей неподалёку от входа в гостиницу, направлялись двое. Без труда узнал в них Петра Трофимовича и поэта. Пётр Трофимович шел прямо, широким, уверенным шагом, а поэт трусил за ним и все говорил, говорил — он то наклонялся к спутнику, то забегал вперёд, заглядывая в лицо Петру Трофимовичу, и тогда походил на сытого, дорого одетого лакея. Он поспешно растворил дверцу машины, а сам забежал с другой стороны, сел за руль. Они уехали, а я ещё долго смотрел им вслед и думал о своих новых знакомых, о Петре Трофимовиче и о его приятеле, имени которого я тут приводить не стану, и не потому, что опасаюсь его неудовольствия, чьей-то молвы, — нет, я слишком его мало знаю, чтобы выносить резкое, отрицательное суждение. А именно такое суждение мне хочется сказать об этом человеке. И разумеется, не по одному только впечатлению от первой встречи.

В тот день, оставшись один в номере, я больше думал о поэте, чем о Петре Трофимовиче, с которым давно хотел познакомиться. Меня поразило явное пренебрежение, с которым оглядывал меня поэт в первые минуты нашей встречи, до тех пор, пока, представляя меня, Пётр Трофимович не назвал мои титулы — академик, директор института... и так далее. Поэт при этих словах преобразился, поднял на меня милостивый взгляд, и в его неспокойных глазах замелькал огонек приязни. Впрочем, он хоть и обращался ко мне с вопросами, но вся его беседа, жесты, поза, особенно когда он заговорил с Петром Трофимовичем, выдавали в нём угодливость, прикрываемую нарочито упрощенными грубоватыми словами. Я, конечно, им не возмущался, я жалел поэта. Льстивую душонку горько видеть и в рядовом человеке, а когда порок этот замечаешь в человеке заметном, становится больно.

Я всегда ценил в человеке независимость характера, умение ни в чем и ни при каких обстоятельствах не уронить чувства собственного достоинства.

А ещё мне нравится в людях простота. Простота, безыскусственность — первые свойства, которые свидетельствуют о красоте человека, его силе. Я недавно прочитал небольшую книжку личного шофёра В. И. Ленина С. К. Гиля «Шесть лет с В. И. Лениным». Одна глава в этой книге так и называется: «Скромный и простой», в ней Гиль пишет:

«Владимир Ильич... никогда и ничем не выделялся из толпы, одевался чрезвычайно скромно, в обращении с сотрудниками и подчинёнными был естественно прост.

Крестьяне-ходоки, приходившие к Ильичу за сотни, даже за тысячи километров, волновавшиеся перед входом в кабинет Ленина, выходили из него ободрёнными, повеселевшими.

— До чего прост, до чего добр! — говорили ходоки. — Вот это человек!

Мне неоднократно приходилось наблюдать, как тихо и незаметно появлялся Владимир Ильич на многолюдных митингах, как скромно пробирался он на сцену или подмостки, хотя уже через минуту тысячи рук восторженно аплодировали ему, узнав, кто этот небольшого роста человек в старомодном пальто и обыкновенной кепке».

В поэте же меня поразило не столько отсутствие скромности и простоты, сколько, повторяю, угодливость.

У меня в тот день были другие дела, требовалось дописать статью в журнал, но я не мог не думать о поразившем меня наблюдении. Казалось бы, чего он мне — встретились и разошлись и никогда больше не увидимся, но нет: мне всё вспоминалась беседа в ресторане, слышался голос поэта.

Позвонил своему старому знакомому литератору, когда-то лечившемуся у меня.

— Ах, так вы познакомились с Карпом! Кто же его не знает!

— Карп? Почему Карп?.. Да нет же... — Я назвал фамилию.

— Ну верно! Он и есть. Да только мы называем его Карпом. Почему?.. Не знаю. Может, оттого, что он жирный, как карп, и благополучный, и скользкий — не знаю, да только Карп да Карп — так и называем. Чёрт знает как, но умеют люди! Я вот не умею, и Пётр Трофимович не умеет. Рекламы у него нет, зато читатель. Уж читатель у него есть. А письма, письма... Пусть он вам письма читателей покажет. Эх, Фёдор Григорьевич! Для нашего брата сочинителя благодарственное письмо от читателя важно. Получишь такое — и небо золотым покажется. Писатель ведь не критику, а читателю душу свою несёт. А Карп — он что ж, он для своей потребы живёт, он жир нагуливает. — Литератор вздохнул в трубку, а затем, как бы извиняясь за резкие суждения, и уже менее воодушевлённо продолжал: — Карп, конечно, поэт, но в прошлом писал неплохие стихи, бичевал пороки, отрицал чего-то, утверждал — у него были идеалы. Теперь не то, стихи у него пошли пресные. Лежат его книжечки в магазинах. В дружбу лезет только к сильным мира сего — особенно главных редакторов обожает. Да и с Петром Трофимовичем он рядом потому же. Вот не будет Пётр Трофимович главным редактором, и Карпа след простынет.

Это уж так! Давно замечено.

Жестокий суд произнёс над Карпом мой бывший пациент, но вскоре случай меня убедил в справедливости его слов. Приехал я во второй раз в Москву и вновь позвонил Петру Трофимовичу. Тот обрадовался моему звонку и пригласил меня к себе на дачу. Дача у него небольшая, но уютная, с хорошо спланированным участком. Я попал в дачный писательский городок — здесь поблизости находилась и дача Карпа, и некоторых других известных и малоизвестных литераторов.

Пожалуй, с час, а то и два мы с хозяином гуляли по усадьбе, сидели в кабинете, и только потом я узнал, что супруга Петра Трофимовича Нина Андреевна больна и лежит тут же, на даче, в своей комнате. У неё болело в области живота, и приезжавшие каждый день врачи «Скорой помощи» не могли установить характер болезни. И на этот раз, посмотрев на часы, Пётр Трофимович сказал:

— Извините, Фёдор Григорьевич, сейчас к моей жене придёт «Скорая помощь» — вы не беспокойтесь, пожалуйста.

И рассказал мне о болезни жены.

— Да как же это мы, гуляем, а в комнате жена больная лежит. Что же вы мне-то об этом не говорите?

Тут как раз подошла «Скорая помощь», и я не стал мешать двум молодым женщинам-врачам делать своё дело. Сидя с Петром Трофимрвичем на террасе, мы ожидали, когда от Нины Андреевны выйдут врачи, чтобы поговорить с ними. И когда они вышли, я представился, спросил об их заключении. Твёрдого мнения у них не было: то ли холецистит, то ли почка... Врачи терялись в догадках. Я пригласил их к больной, и мы вместе стали осматривать Нину Андреевну. Действительно, картина была сложная и противоречивая.

Установили диагноз калькулёзного холецистита, то есть воспаление желчного пузыря с наличием в нём камней.

Что нужно знать о холецистите? Острый холецистит чаще всего встречается у лиц с повышенным весом. Это подтверждает мнение учёных, что калькулёзный холецистит возникает в результате нарушения обмена веществ, имеющего место там, где люди употребляют в обильном количестве жирную пищу, ведут сидячий образ жизни, где отсутствует физическая нагрузка, имеет место снижение мышечного тонуса.

Из этих факторов наибольшее значение имеет переедание и полнота.

Возникновение камней в желчном пузыре отягощает картину и приводит к появлению резких болей.

Считается, что боли эти возникают в момент прохождения камня по желчному протоку. Иногда этот камень застревает в протоке, в результате чего боли почти не прекращаются, а застрявший камень может привести таким осложнениям, как флегмонозное или даже гангренозное воспаление желчного пузыря, а если камень застревает в общем протоке, то возникает желтуха.

Радикальным лечением калькулёзного холецистита, протекающего с осложнением, является удаление желчного пузыря. Там, где нет показаний к операции, лечение направлено на снятие воспалительного процесса и спазма, который и обусловливает схваткообразные боли.

Для снятия последних мы часто прибегаем к новокаиновой блокаде, то есть введению новокаина в вену или к нервным сплетениям брюшной полости. Последнее лучше всего осуществляется с помощью так называемой околопочечной блокады.

Ввиду того что Нину Андреевну больше всего беспокоили боли, я сказал врачам:

— Давайте сделаем больной новокаиновую блокаду. Облегчим боли, усилим её организм.

Врачи ответили:

— Это сложные уколы на большую глубину, они у нас делаются, но только в стационаре и хирургами.

— А я что же, не хирург?

Врачи улыбнулись, стали приготовлять инструмент.

Я тут же сделал двустороннюю блокаду, после которой больная почувствовала заметное облегчение. А через два-три часа ей уже стало так хорошо, что она засобиралась вставать с постели, чтобы приготовить нам ужин и угостить нас на радостях. Но я удержал Нину Андреевну, сказав:

— Вам нужно серьёзно лечиться. Предлагаю лечь в больницу.

— Нет, не желаю.

— А я настоятельно рекомендую. И предлагаю сделать это сегодня.

Через час из клиники пришла машина, и Нину Андреевну увезли. С ней поехали подруга-соседка и приехавшая к тому моменту её дочь, и она отговорила нас сопровождать её.

Вечером Пётр Трофимович хлопотал над приготовлением ужина, а я сидел на крыльце и бездумно смотрел перед собой. Вдруг посередине улицы, не взглянув в сторону дома Петра Трофимовича, протрусил сгорбленный, углубленный в свои мысли Карп. У нашей калитки он заметно прибавил ходу, как бы стараясь проскочить незамеченным. Я чуть его не окликнул, но вовремя удержался. Сказал вышедшему из кухни Петру Трофимовичу:

— Тут Карп проходил. Даже не взглянул в нашу сторону.

— А... Он туда ходит, вон в тот рыжий дом. Там новый редактор журнала живёт — тот, что на моё место назначен. А я роман пишу. Попросил, чтобы меня отпустили из журнала.

Не могу не рассказать тут о другом человеке, с которым свела меня судьба.

Как-то по делам Института пульманологии мне надо было сходить к члену академии Кондратьеву Кириллу Яковлевичу. Так как вопрос, с которым я пошёл, касался работы лаборатории катетеризации, я взял с собой двух сотрудников, молодых специалистов по инструментам и приборам. Нас принял человек средних лет. Поднявшись нам навстречу, он тепло поздоровался с нами, пригласил сесть. И сам не садился, пока мы не расположились в креслах. Вопрос, с которым мы к нему обратились, он решил тут же, при нас. Вызвал сотрудника, изложил ему суть дела, и, пока тот пошёл исполнять, мы по настоянию хозяина ожидали его в кабинете.

Всем нам бросилась в глаза корректность этого человека. За то время, пока мы сидели в его кабинете, он разговаривал по телефону, к нему заходили люди — со всеми он был вежлив и внимателен. Я не мог не заметить, с каким вниманием наблюдали за ректором пришедшие со мной два молодых специалиста. Они, конечно, много слышали о нем, знали, что К. Я. Кондратьев — большой учёный, автор крупных работ в области изучения атмосферы и влияния её составных частей на климат Земли. Их поразила простота и человечность Кирилла Яковлевича. При этом не было в его словах, поступках ничего от позы, рисовки, которые нередко встречаются у людей, занявших не по заслугам высокий пост и желающих во что бы то ни стало производить хорошее впечатление. Нет, Кирилл Яковлевич вёл себя и просто и естественно, так, что верилось: такой он и дома и с друзьями.

Вот зашла пожилая, скромно одетая женщина. По-видимому, она не совсем хорошо себя чувствовала. Встав навстречу, он подвёл её к столу, поставил стул и помог сесть. Женщина от волнения долго не могла говорить, вытирала глаза платком. Он терпеливо, участливо ждал, пока она успокоится, а заметив, что она никак не может прийти в себя, позвонил секретарю и попросил принести стакан чаю и поставил перед женщиной.

Оправившись, она изложила свою просьбу. Невольно прислушиваясь, я уловил, что женщина пришла не по адресу, ей надо было обратиться к кому-то другому, но ректор, выслушав её, позвонил в несколько адресов и добился положительного решения вопроса.

Затем к нему пришли сотрудники его кафедры. Один из них, похоже, допустил какую-то большую ошибку. Кирилл Яковлевич, указывая на ошибку, не распекал сотрудника, а выразил сожаление и попросил найти выход из положения.

В кабинете стояло несколько шкафов с книгами. Тихо, чтобы не отвлекать разговаривающих, мы подошли к шкафам. Большинство трудов составляли исследования верхних слоев атмосферы. Тут же была целая полка книг К. Я. Кондратьева. Автор один и тот же, а названия книг разные. И книги солидные, многие изданы за рубежом.

Когда Кирилл Яковлевич, освободившись, подошёл к нам, я спросил:

— Когда вы успели написать столько книг?

— Вы знаете, мне нередко задают этот вопрос,— улыбаясь, ответил он. — Я обычно отвечаю, что для этого надо больше сидеть за письменным столом. Я бы, может, и больше написал книг, да вот видите... профессиональная болезнь. — И он показал довольно внушительную мозоль на ногтевой фаланге третьего пальца правой руки — свидетельство большой и длительной работы за письменным столом.

— Однако, — сказал я, — чтобы столько написать, надо ещё и много знать. Экспериментировать! Вы же ещё так молоды.

Он улыбнулся и перевёл разговор на другую тему.

Вошла секретарь и доложила, что заместитель министра просвещения, находившийся в университете, просит разрешения зайти попрощаться.

— Пожалуйста, пригласите его, — попросил Кирилл Яковлевич.

— Разрешите нам выйти, чтобы не мешать вашему разговору.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, он зайдёт на минуту, только попрощаться. У него было дело к академику Л., и сейчас он собирается уехать.

Заместитель министра, сравнительно молодой человек, держался просто и с большим уважением к хозяину. Ректор принял его очень вежливо, с доброй улыбкой. Но эта улыбка и эта вежливость были нисколько не больше, чем те, что были у него при встрече с той незнакомой ему женщиной.

Когда, провожая гостя в соседнюю комнату, Кирилл Яковлевич вышел, один из моих спутников негромко продекламировал:

— Украшен разум скромностью обычно,

И добротой украшено величье!..

— Вы, конечно, заметили, — сказал я, — что женщина обратилась не по адресу. Как бы на его месте поступил другой? Пожалуй, мог бы сказать, что это меня не касается, и она ушла бы не только разочарованной, но и совсем больной. А он, потратив десять-пятнадцать минут, помог ей, и она ушла от него счастливая, благодарная.

Но вот решили и наш вопрос. Уходя, мои спутники спросили у ректора:

— Кто эти люди? — показали на портреты, висевшие на стене. — Мы знаем одного только Менделеева.

— Члены учёного совета университета, но только бывшие. Менделеев проработал в университете чуть не пятьдесят лет. Математики Ляпунов и Чебышев — основатели так называемой Петербургской школы математиков, химик Лебедев — изобретатель синтетического каучука, физик Теренин и многие другие.

Кирилл Яковлевич с уважением относится к своим учителям, предшественникам. Недаром Александр Сергеевич Пушкин писал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». А Карамзин говорил: «Государственное правило — ставить уважение к предкам в достоинство гражданину образованному».

Не так давно я получил письмо из Киренска, моего родного города. Писали ребята той школы, где я учился.

«Уважаемый Фёдор Григорьевич!

Пишут Вам мальчишки из города Киренска, что расположен на реке Лене. Недавно мы прочитали в нашей районной газете «Ленинские зори» статью о Вас, о Вашем труде и решили написать Вам письмо.

У нас в школе много мальчишек. Многие хорошо учатся, активно участвуют в жизни школы. А вот некоторые учиться не хотят, в школу ходят лишь бы отсидеть, плохо ведут себя, нарушают дисциплину, хотя мечтают стать лётчиками, врачами, космонавтами.

Фёдор Григорьевич, у нас к Вам просьба: скажите нам, что надо делать сейчас мальчишкам, чтобы стать потом уважаемыми людьми, настоящими мужчинами? Напишите, пожалуйста, какой случай Вам запомнился на всю жизнь, когда Вы были мальчишкой. Как Вы дружили? Кто у Вас считался настоящим мальчишкой, за что? Чем Вы занимаетесь сейчас? И ещё, Фёдор Григорьевич, просим Вас отправить нам Вашу фотографию.

У нас в конце декабря в школе будет проходить слёт мальчишек, где мы поведём разговор о том, что надо делать мальчишкам уже сейчас, чтобы стать настоящими мужчинами.

Ждем с нетерпением ответа.

С уважением мальчишки киренской восьмилетней школы № 3».

Признаться, письмо это меня немало озадачило. Мальчишкой я был так давно, что решительно забыл особенности психологии этого возраста, интересы ребячьего племени. С педагогикой как наукой тоже незнаком. Однако отвечать нужно. И я стал перебирать в памяти своих друзей, знакомых — людей, которые мне импонировали своими достоинствами, которых можно было бы поставить в образец ребятам. Вспомнил Кондратьева, московского писателя Петра Трофимовича, таких людей, конечно, встречалось много в моей жизни, о каждом хоть садись и пиши книгу, но надо быть писателем, чтобы высветлить в человеке главное, изобразить черты его характера. Вот хотя бы и Кирилл Яковлевич Кондратьев — как рассказать о нём? Да и никаких подробностей из его жизни я не знаю.

Вот так ребята поставили передо мной серьёзную задачу. Вроде бы пустяк дело — написать письмо школьникам, а поди ты напиши.

Как раз на то время позвонил мне мой добрый знакомый, профессор русской литературы Пётр Сазонтович Выходцев.

— Фёдор Григорьевич, — говорит он, — не можете ли вы посмотреть моего друга — профессора Зубова Владимира Ивановича. Что-то у него не в порядке. Не то печень, не то сердце.

Профессора Зубова я не знал в лицо, но добрая слава о нем, порой восхищенные отзывы слышал давно. Да, в Ленинграде он человек почти легендарный.

Я не стал откладывать надолго посещение больного и в ближайшее время, созвонившись с Владимиром Ивановичем, поехал к нему на квартиру. Дверь открыл молодой человек высокого роста, крепкого сложения. Предложив мне раздеться, он крикнул: «Папа, к тебе!»

В переднюю вышел коренастый человек на вид чуть более сорока лет. Он протянул руку, но не точно по направлению ко мне, а несколько в сторону. Поздоровавшись, я внимательно посмотрел ему в глаза. И понял: он ничего не видит...

Я был поражён. Как! Неужели этот человек, сделавший так много в науке, слепой?!

И вот мы сидим за столом. Я узнаю печальную историю.

...По лесу идёт 14-летний мальчик, почти юноша, коренастый, крепкий, как молодой дубок. Это Володя Зубов. Мимо его любознательного взгляда ничто не проходит незамеченным. Около ямы от взорвавшейся бомбы он видит блестящий предмет. С интересом разглядывает, вертит его в руках. А что там, внутри? Все так прочно сделано, не разберёшь. Но вот лежит какая-то металлическая скоба, а вот и камень. Сейчас он докопается до сердцевины. Узнает, что это такое... Удар камнем... Взрыв... И окровавленный мальчик упал на траву.

Долгие месяцы и годы лечения... Впившиеся в лицо осколки повредили глаза, веки. Глаза подлечили, зрение понемногу начало восстанавливаться. Но раны вокруг глаз, рубцуясь, выворачивали веки, и ресницы то и дело ранили глаза... Несколько лет продолжалась борьба врачей с тяжёлым недугом. Мальчик мужественно переносил многочисленные операции, перевязки, помогая врачам... Но все оказалось напрасным. К 18 годам Володя Зубов совсем ослеп.

Несмотря на болезнь, операции, перевязки, боли и страдания, Володя не прерывал учения. Среднюю школу он закончил с отличием и поступил на первый курс физико-математического факультета Ленинградского университета. Через четыре года блестяще закончил пятилетний курс университета и был оставлен при кафедре. А ещё через год защитил кандидатскую диссертацию. Через три года — в то время ему было двадцать шесть лет — он представил оригинальную работу в качестве докторской диссертации.

Его избрали заведующим кафедрой прикладной математики. В то время у руководства университетом в Ленинграде уже стоял Кирилл Яковлевич Кондратьев. Как большой учёный, он сразу же оценил не только научное, но и государственное значение открытий Зубова. Был создан целый новый факультет прикладной математики — процессов управления, деканом которого стал профессор Зубов. Правительство, заинтересовавшись работами молодого учёного, специальным решением субсидировало его научные изыскания. За 15 лет профессорской деятельности, к 45 годам своей жизни, он опубликовал 14 книг, из которых многие были переизданы за рубежом. Министерство высшего образования вынесло специальное решение о переиздании всех книг профессора Зубова. В 1968 году за работы по теории автоматического регулирования он получил Государственную премию.

Осмотрев его, я заметил явно выраженные признаки стенокардии. Предложил ему лечь в клинику.

Больному у нас с каждым днём становилось лучше И вот мы его выписали, и он вновь принялся за свою многотрудную работу.

Растёт новое поколение Зубовых. У Владимира Ивановича шестеро детей. Два старших сына учатся в Московском университете на физическом факультете. Он решил: «Пусть учатся в Москве, чтобы не говорили, что в Ленинграде их папа тянет». Только один из сыновей поступил в Ленинградский университет и учится отлично.

Супруга его, также математик, старается не отставать от мужчин. Несмотря на большую семью, она сама закончила и защитила докторскую диссертацию.

Я люблю эту семью и бывал у них не раз. Хлебосольные и приветливые, у них стол всегда накрыт, и всегда у них народ. Приходят ученики, товарищи по работе, друзья. И всем у Владимира Ивановича найдётся и доброе слово, и приветливая улыбка. Какой неугасимый огонь самых благородных человеческих чувств горит в сердце этого необыкновенного человека!

Глядя на детей Владимира Ивановича, разговаривая с ними, зная, что они хорошо учатся, я подумал: какое счастье, что им есть с кого взять пример.

Сколько в этом человеке заложено неиссякаемой энергии, трудолюбия и любви к людям! Но все это на фундаменте больших знаний. Ведь он всю жизнь учился отлично, а главное, он и сейчас продолжает учиться. Без труда даже большой талант завянет, а труд любые способности развивает.

Воля, трудолюбие, упорство... Черты характера замечательные, они прежде всего отличают настоящего мужчину, но мои киренские ребята хотят иметь и многие другие достоинства, они хотят быть и честными, и волевыми, и красивыми душой — одним словом, людьми достойными, благородными.

Но что же такое честность? Какие свойства человека составляют понятие благородства?

Вопросы нелёгкие. Горы книг написаны о честных, благородных людях. И каждая эпоха, каждый небольшой отрезок времени вносит свои поправки в эти понятия.

У нашего поколения — у меня лично — тоже сложились свои понятия о честности и благородстве.

Честный человек никогда не воспользуется служебными правами, чтобы поставить себя в какое-то исключительное положение, не станет злоупотреблять своей должностью, чтобы создать себе какие-то особые условия. Распоряжаясь государственными средствами, благородный человек не позволит сделать для себя и для своего учреждения больше, чем для других. Точно так же благородный человек, обладая властью, не станет себя восхвалять за заслуги, даже если они и действительно были. Он скромно умолчит о них, выставив вперёд других.

Как-то на заседании одного общества председатель, обладающий к тому же и административными правами, делал отчётный доклад. В разделе о достижениях он себя, своих сотрудников и своё учреждение упомянул 23 раза. Слушатели не возмущались. Они смеялись, то есть выражали крайнюю степень осуждения такой саморекламы.

Во всех делах благородный человек показывает человеческое достоинство, не унижается и тогда, когда его жизни грозит опасность. В трудные минуты и проявляются все стороны характера.

Был у меня пациент Миша Скоробогатов. Вот какую историю мы узнали о нём.

Миша учился в 10-м классе. Он хотел быть инженером. Все свободное время отдавал чтению. Особенно любил Пушкина. Он и сам пробовал писать стихи, да ничего не выходило.

В школе Мишу любили за готовность помочь товарищу, за то, что не обижал младших, был обходителен с девочками.

Когда сверстники пытались рассказать что-нибудь нехорошее о той или иной ученице, он всегда резко прекращал подобные разговоры.

Ребята после такого «внушения» начинали относиться к нему со смешанным чувством недоумения и уважения.

Мишу таким воспитывали в семье. Отец говорил ему: «Ты бы не хотел, чтобы кто-то обидел твою сестру, и ты не позволяй сам, и не давай другим обижать девушку. Она тоже чья-то сестра, дочь, будущая невеста, жена, мать детей. А что может быть прекраснее и дороже для человека, чем мать?» Эти слова, а главное, личный пример отца и вся домашняя атмосфера, проникнутая уважением к женщине, воспитали в Мише отношение к девушке как к другу, товарищу, который лучше, чище, прекраснее и в то же время физически слабее, чем мальчик, и требует нежного обращения, заботы и защиты.

В этом отношении они придерживались противоположных взглядов со своим одноклассником Борисом Поляковым, парнем способным, но удивительно циничным. Борис хорошо одевался, умел бойко и красиво говорить, на вечерах был постоянным конферансье, и чувствовалось, что девушки ему симпатизируют. В их классе выделялась внешностью и способностями Ира Смирнова. Мальчики наперебой старались привлечь к себе её внимание, но она никому не отдавала предпочтения. Может быть, только Мише; ей нравилось его скромное и простое отношение к девушкам; она чувствовала, что это у него искренне. Миша не думал ни о каком ухаживании, но, если случалось, что им было по пути, он охотно провожал её до дома. Между тем Борис все настойчивее приставал к Ире. Где бы она ни была, кто бы её ни окружал, он обязательно подойдет и вмешается в разговор. Веселыми шутками, анекдотами он старался занять её, что ему нередко и удавалось.

Ира как-то странно относилась ко всему этому. С одной стороны, она не останавливала Бориса, когда тот вмешивался в её разговор с кем-либо из ребят. Но с другой стороны, она и не реагировала на его ухаживания. Не искала встреч с ним. По-прежнему тянулась к Мише. Однажды после школьных танцев Ира попросила Мишу проводить её. Но, едва они отошли от школы, их догнал Борис и всю дорогу рассказывал какую-то забавную историю.

Подойдя к дому Иры, ребята обычно прощались с ней и слушали, как она быстро взбегала на свой третий этаж. И на этот раз они постояли некоторое время и послушали, как стучат её каблучки по ступенькам лестницы. И только что собрались уходить, как вдруг услыхали испуганный крик. Ира звала на помощь! Миша бросился вверх по лестнице и увидел, что двое бандитов, схватив девушку за руки, вырывают у неё сумку, снимают часы.

Миша, не задумываясь, бросился на них... Завязалась Драка. Те двое на первых порах опешили. Однако, увидев, что юноша один и никто из дверей квартир не выглядывает, выхватили ножи. Миша со всей силой ударил одного из них в подбородок, сбил с ног, но, когда повернулся к другому, тот всадил ему узкую финку в грудь. Миша упал...

Все это произошло в считанные минуты. Борис так и не появился.

Вызванная машина «Скорой помощи» отвезла Мишу в больницу. Дежурный хирург, осмотрев рану и заподозрив ранение сердца, приготовился оперировать, но, заметив, что кровотечение приостановилось, давление выровнялось, пульс стал хорошо прощупываться, решил с операцией подождать.

Кровотечение не возобновилось, состояние оставалось хорошим. Миша начал быстро поправляться. Через месяц он был выписан из больницы и пришёл в школу. Только сохранившаяся ещё бледность указывала на недавнюю драму.

Борис как ни в чем не бывало подошёл к Мише: «А ты знаешь, старина, я ничего не понял, зачем ты побежал наверх. Решил, что ты хочешь сказать что-нибудь Ире наедине, и, чтобы не мешать тебе, пошёл домой. И вдруг узнаю, что там у тебя стычка произошла. Жаль, что меня там не было. Я бы им показал. Уж я бы постоял за друга!» Миша с удивлением смотрел на Полякова. Если бы тот честно сознался, что струсил и сбежал, он, может быть, даже и извинил его, но слова Бориса, произнесённые с таким невинным видом, сбили с толку Мишу. Ничего не сказав Борису, он отошёл от него.

Ира также не упрекала Бориса и не стала слушать его объяснения. Она теперь только держалась от него подальше. Зато к Мише относилась с большой теплотой, даже с нежностью. Она в больнице у него была не один раз. И когда он пришёл в школу, Ира обрадовалась, бросилась к нему, и было видно, как она счастлива видеть его здоровым.

Они стали часто вместе ходить домой. Борис пытался к ним присоединиться, но Ира теперь относилась к нему неприязненно. Миша с Ирой никогда не говорили о Борисе, только один раз Миша сказал: «Поляков собирается быть врачом. То-то будет врачевать!»

Миша был счастлив сознанием, что помог Ире, и совсем не думал о том, какой ценой обошлась ему эта помощь, тем более что боли в области сердца исчезли и ему казалось, что болезнь его прошла. К сожалению, это оказалось не так. У него действительно было ранено сердце, и кровь частично вылилась наружу, а частично залилась в перикард, то есть в оболочку сердца, и это способствовало остановке кровотечения. Жизнь его, таким образом, была спасена без операции. Но кровь, заполнив оболочку сердца, свернулась и стала постепенно прорастать сосудами, превращаясь в рубец, сдавливающий сердце. Возникло заболевание, которое носит название «сдавливающий перикардит». Миша вскоре стал замечать, что он не может бегать. Побежит Ира от него и скажет: «Догоняй». А он сделает несколько быстрых шагов и останавливается. Затем обратил внимание, что ему трудно подниматься по лестнице. Через какое-то время появились все признаки тяжёлой сердечной недостаточности. Не прошло и года после ранения, а он стал, по существу, инвалидом. Родители забеспокоились, положили Мишу в терапевтическую клинику. Там признали у него цирроз печени и перевёли в нашу клинику.

Это было в начале 50-х годов. Мы разрабатывали две проблемы: портальная гипертония как результат цирроза печени и слипчивый перикардит. В том и другом случае имеет место асцит. Поэтому эти заболевания часто ошибочно принимали одно за другое.

Занимаясь той и другой проблемой, мы без труда поставили диагноз слипчивого перикардита и стали готовиться к операции. Миша Скоробогатов мне хорошо памятен потому, что на нём первом я применил метод операции, разработанный мною при этом заболевании.

Дело в том, что хирурги того времени и я на первых порах применяли такой разрез, при котором для обнажения сердца удаляли все ребра и грудину. После операции освобожденное от сдавливающего перикарда сердце оказывалось не защищённым грудной стенкой и было прикрыто только кожей. Любой неосторожный толчок в грудь мог привести к остановке сердца и смертельному исходу. Разработанный мною способ был лишен этого недостатка, но он ещё ни разу не применялся на человеке. Если моя методика на больном окажется такой, как мы предполагаем, то после операции Миша будет совсем здоров и может не опасаться за своё сердце: оно окажется защищённым рёбрами и их хрящами так же, как и до операции.

Посмотреть операцию Миши пришли врачи и студенты не только нашей, но и из других клиник. Интерес врачей был понятен: не так часто испытывался новый вид операции, к тому же на сердце, к которому у хирургов сохранилось особо бережное отношение. Я очень волновался. Опасную для больного операцию я всегда делал в большом напряжении. А тут предстояло испытать метод, который никогда никто не применял. И хотя я очень тщательно отработал его на кафедре анатомии, все же на человеке эта операция делалась впервые. Имя Миши Скоробогатова было в клинике у всех на устах. Сама же операция запомнилась мне не только тем, что она делалась впервые, но и потому, что во время неё случилось осложнение, которое чуть не стоило юноше жизни...

В одном месте при отделении утолщенного перикарда от мышцы сердца мой палец случайно соскользнул с перикарда и, прорвав сердечную мышцу, проник в полость сердца... Можно себе представить моё переживание в этот момент. Потребовалось время, чтобы полностью вернулось самообладание. Палец в сердце... Стоит мне его извлечь, как кровь зальет все операционное поле, и не найдешь места, куда накладывать швы. А бывает и так: струя крови высотой более метра зальет глаза тебе и твоим помощникам, и, пока тебя вытирают, больной может уже погибнуть от кровотечения.

Я взял левой рукой иглодержатель (хорошо, что при операции владею обеими руками) и осторожно наложил кисетный шов вокруг пальца. Поручив ассистенту затягивать кисет, я одновременно извлекал палец. Кровотечение было остановлено.

Операция прошла так, как я себе и представлял. Миша перенёс операцию хорошо и чувствовал себя спокойно, чего нельзя было сказать про самого хирурга! Едва я зашил рану, как сразу же заметил, что костный лоскут, наложенный мною на область сердца, «подпрыгивает» при каждом биении сердца, так, словно открытая форточка при ветре. Обожгла мысль: «Как же этот лоскут может прирасти к своему месту, если он каждую секунду смещается в ту и другую сторону?»

Попытался положить на «створку» какой-нибудь груз, чтобы удержать его на месте. Но это не помогло. Наоборот, у больного от давления появились боли в сердце, ухудшился пульс, появилась аритмия. «Что делать? Как выйти из создавшегося положения? Неужели придётся идти на новую операцию: удалять этот лоскут, оставив, как при прежней методике, сердце обнажённым?!»

Решил, что нужно понаблюдать день, два. А Миша Скоробогатов радовал своим хорошим видом, лёгким, незатруднённым дыханием, снижением венозного давления — важнейшим признаком освобождения сердца от сдавливания. Юноша не обращал никакого внимания на подпрыгивающий костный лоскут, полагая, что так и должно быть, и был несказанно счастлив, избавившись от одышки, от тяжести в груди, от сознания, что все страшное уже позади.

Приходило успокоение и ко мне. Видел, что день ото дня движения лоскута становились все меньше, слабее. А недели через две они совсем прекратились, лоскут лежал на своём месте, надёжно прикрывая область сердца. Только при надавливании на него он слегка утопал внутрь, но тут же становился на место. А ещё спустя две недели его уже нельзя было сместить, даже применив силу.

Идея оказалась правильной. Иссеченные небольшие участки ребер восстановились. Весь реберный каркас стал составлять единое целое, и грудь Миши Скоробогатова имела прежний, «первозданный» вид.

Метод выдержал испытание и был повторен ещё у нескольких десятков больных с таким же успехом, прежде чем ему предстояло держать экзамен в далекой Индии. Но об этом я подробно рассказывал в книге «Сердце хирурга».

Миша Скоробогатов полностью поправился. Он много лет был у нас на виду. Мы знали, что он окончил институт и стал хорошим инженером. Что любовь и дружба с Ирой у них продолжались. Они поженились, растят детей, и, сколько мы их ни наблюдали, они жили счастливой, дружной семьёй.

Так хорошо закончился у Миши его благородный поступок, и я рад, что имел возможность помочь ему в беде.

Кстати замечу, что благородный поступок Миши побуждал меня и со своей стороны проявить все возможное и невозможное для его спасения. Я, конечно, и в любом другом случае делаю все для больного, но здесь у меня был дополнительный стимул для поиска путей успешной операции. И хоть я перед тем проделал большую подготовку для испытания на практике нового метода операции, но появление в тот момент в клинике Михаила Скоробогатова, юноши с романтическим, благородным характером, его пример, его красивая душа побудили и меня смелее пойти на трудный для меня шаг в хирургии. И сейчас, когда уже прошло с той памятной операции столько лет, я испытываю большое чувство удовлетворения и гордости от сознания того, что метод мой, внедрённый и в нашей стране, и во многих странах мира, освобождает сотни и тысячи людей от страданий и постоянного страха за безопасность сердца своего и за свою жизнь.

Благородство — наиболее замечательное качество человека, качество, в какой-то мере врождённое, но главным образом приобретённое путём самовоспитания и воспитания семьёй, школой и окружающей средой.

Благородство как свойство души и характера высоко ценилось в людях с древних времен. До нас дошли свидетельства историков и писателей о поступках людей их времени, которые выдавались за образец поведения. Можно привести рассказ о полководце Сципионе, жившем за 200 лет до нашей эры. Он прославился войнами в Африке, завершившимися победами над Ганнибалом. Он покорил большую часть Испании, о нём среди его современников распространилась большая слава. В то же время победы не испортили его характера. И в доказательство историки приводят такой эпизод. В Испании среди взятых в плен оказалась юная принцесса редкой красоты, которую, как ему сообщили, скоро должны были выдать замуж за одного знатного соотечественника. Сципион приказал, чтобы за ней ухаживали и заботились не хуже, чем в родном доме, а когда разыскал её возлюбленного, отдал принцессу ему в жены, а деньги, которые отец прислал, чтобы выкупить дочь, присоединил к приданому.

Римский историк Валерий Максим писал об этом: «Прибыл юноша, подобный богам, и покорил всех не только силой оружия, но и щедротами своими и благодеяниями».

Конечно, с точки зрения современной морали, особенно нашей, социалистической, юный полководец не совершил ничего особенного. Он поступил так, как и должен был поступить всякий порядочный человек. Но для того времени, для нравов и обычаев тех лет это, конечно, был поступок, в котором сказалось его величие и благородство. Недаром оно и поразило так его современников.

Благородство мы встречаем и в повседневной жизни.

Много лет я жил на Петроградской стороне. На одной со мной лестнице жили Георгий Филимонович и Тамара Ивановна и их дочь, теперь уже врач, а тогда она была ещё в пеленках. В 50-х годах, когда я начал оперировать сердечных больных, мне посчастливилось с помощью операции спасти таких тяжёлых больных, от которых другие хирурги отказывались, как от безнадёжных.

Известие об этом быстро распространилось, да и газеты об этом писали, и больные потянулись ко мне. Но у нас медицинскими администраторами заведён такой порядок, что без направления из облздрава больных принимать нельзя, а облздрав, бывает, направление не даёт. Что делать больному человеку? Попросит, побьётся да наконец плюнет и едет полуживой на свой риск и страх искать спасение в Ленинграде. Найдут меня, а я уж на себя принимаю удары администраторов, кладу таких больных в клинику и без направления, если вижу, что отказывать им нельзя. Но бывали случаи, когда я уезжал в командировку. Придут больные в клинику, директора нет, а без направления администрация не принимает. Что делать? Подождут, подождут они меня и пускаются на розыски моей квартиры. «Дом закрыт, — отвечают соседи. — Углов уехал в командировку». А у больных и сил нет идти ещё куда-то. Да и куда пойдешь?

Тамара Ивановна раз выйдет на площадку, второй раз. Больная сидит и плачет.

— Вы что никуда не идёте?

— А куда мне идти? Меня никто не принимает. Вся надежда была на Углова. Поможет — буду жить. Откажет — поеду умирать.

— Но он в командировке. Неизвестно, когда приедет.

— Когда-нибудь да приедет. Всё равно, кроме как к нему, мне не к кому идти.

— Вы бы хоть гостиницу сняли. Ведь он может не приехать много дней.

— Боюсь, что там мест не окажется. Да мне и до гостиницы не дойти. Я и сюда-то дошла еле-еле со слезами. Пока шла, сто раз отдыхала.

— Ну заходите ко мне. Отдохните, переночуйте, а там видно будет.

Так передавала мне Тамара Ивановна свой диалог с больными, которые, прожив у неё недели две, в конце концов дождутся меня и попадут в клинику. И таких случаев за время нашего соседства было не один и не два.

С виду несколько даже грубоватая, Тамара Ивановна обладала исключительной отзывчивостью и не могла пройти мимо бедных людей, не сделав им доброго дела. Кажется, это простое дело, а многие ли из вас приютят совершенно чужого вам человека на много дней, да ещё такого, за которым надо всё время ухаживать? Какое же надо иметь доброе сердце и как любить людей, чтобы поступать таким образом!.. Но Тамара Ивановна не исключение. Совсем недавно я узнал, что моя новая соседка по подъезду, где я сейчас живу, много раз повторяла то же самое, что и Тамара Ивановна.

Елизавета Григорьевна случайно проговорилась жене, когда я долго отсутствовал. Жена сказала, что, когда меня нет, ей приходится в день отвечать на 40—50 телефонных звонков. А Елизавета Григорьевна и говорит ей: «А когда вы уходите, то отвечаю и я».

— Как? — удивилась жена. — Случайно к вам попадают?

— Нет, узнают телефон соседей. А то и просто звонят в дверь и спрашивают, где Углов, не знаю ли, когда будет. Однажды неделю жила у меня женщина с больным ребёнком. Худенький он, посиневший, с одышкой. Как не приютить было?

Неотъемлемое качество благородного человека — доброта, ибо лишённый доброты — это пустой, никчемный человек. Благородный человек любит людей и борется за их счастье. Он активный борец против зла и, делая людям добро, ничего не требует взамен, ибо доброта бескорыстна, и только такая доброта достойна человека. Доброту и милосердие А. С. Пушкин почитал превыше всех других достоинств человека.

В поэме «Анджело» он писал:

Поверь мне... ни царская корона,

Ни меч наместника, ни бархат судии,

Ни полководца жезл, — все почести сии —

Земных властителей ничто не украшает,

Как милосердие. Оно их возвышает.

Наша специальность ответственная, и, когда под угрозой оказывается жизнь больного, к хирургу предъявляются особые требования. Если каждый человек должен обладать положительными качествами, то хирург обязан их иметь в большей степени, чем другие, иначе он не должен идти в хирургию. И история хирургии знает немало примеров высокого благородства хирургов.

Сама наша профессия предъявляет к хирургу такие требования, которые подразумевают благородство его характера. В самом деле, если в больницу приведут того, кто когда-то оскорбил или обидел хирурга, хирург не будет таковым, если, позабыв обиды, не сделает для него всего того, что предпринял бы для спасения своего близкого человека. Да и сама жизнь, и труд хирурга с бесконечными бессонными ночами, с полной отдачей всего себя интересам больных людей, изнурительные операции, изматывающие сердце и отнимающие здоровье, разве всё это не является примером благородства?

И как приятно сознавать, что наши гуманные поступки всегда находят самый тёплый, самый искренний и душевный отклик у людей.

Николай Иванович Пирогов, как известно, был первым, кто применил эфирный наркоз на человеке. Испытав его в многочисленных экспериментах, а затем и несколько раз на человеке, он решил показать учёным и студентам Медико-хирургической академии его благодетельные действия при операциях.

Собралась полная аудитория, и здесь Николай Иванович стал давать наркоз солдату, которому предстояла операция.

Но кто-то подменил склянку и подсунул хирургу недоброкачественный эфир. Когда Пирогов кончил операцию, он увидел, что солдат не дышит и сердцебиение едва заметно. Он применил все средства оживления. Долго трудился над больным, прежде чем ему удалось восстановить сердцебиение и дыхание. Солдат был спасён. Наутро Пирогов, делая обход, подсел к солдату и спросил его о самочувствии. А солдат и говорит:

— Вы уж, Николай Иванович, извините меня, что я доставил вам вчера столько хлопот, так подвёл вас.

Пирогов улыбнулся:

— Ничего, брат, все обошлось. Это не ты доставил мне много хлопот, а кто-то другой.

По-видимому, есть какие-то общечеловеческие свойства, моральные качества, которые необходимы, чтобы быть человеком. Каждый юноша, вступая в жизнь, должен проверить себя, обладает ли он этими качествами, по праву ли он носит высокое звание человека.

Важной чертой характера благородного человека является простота. Лев Николаевич Толстой несколько раз высказывался по этому вопросу. Простота есть главное условие красоты моральной. Сильные люди всегда просты. Карл Маркс считал, что из всех достоинств наиболее ценным является простота.

Благородные люди просты и

Date: 2015-07-25; view: 284; Нарушение авторских прав