Каждый день и всю жизнь 5 page

Н. У. Усманов, закончивший у нас докторантуру, сделался видным специалистом в Таджикистане, возглавив одну из ведущих кафедр по хирургии в республиканском медицинском институте. Он принимал активное участие в разработке такой нелёгкой проблемы как хирургическое лечение циррозов печени, начиная от диагностики и кончая методикой собственно операции, которая называется портокавельный анастомоз и по сей день считается одной из вершин хирургии. Задача заключается в том, чтобы уменьшить давление в сосудах печени, создав соустье между воротной и нижней полой веной. При циррозе затрудняется прохождение крови от желудочно-кишечного тракта через печень, которая, как лаборатория, очищает кровь от токсинов, прежде чем она поступит в общий кровоток. Из-за рубцовых изменений в этом органе, чаще всего на почве хронического отравления алкоголем, кровь задерживается в сосудах печени и давление в них повышается в 5–6 раз против нормы. Тонкостенные сосуды под давлением расширяются, истончаются, и достаточно малейшей причины, чтобы сосуд лопнул и началось неудержимое, нередко смертельное, кровотечение. Дабы спасти больного, и требуется создать соустье между сосудами, пропускающее некоторую часть крови, минуя печень, и тем самым предупредить застой крови и кровотечение. Операция наложения такого соустья исключительно сложна и доступна лишь хирургам-виртуозам.

Хотелось бы сказать несколько слов признательности о лезгинке Фейрузе Александровне Мурсаловой — доценту кафедры, отдавшей клинике более тридцати лет.

Она родилась в дагестанском ауле, в семье старого большевика. Отец и мать трагически погибли, когда ей сравнялся год. Она воспитывалась у дяди, тоже революционера, члена партии с 1918 года. Он был женат на русской, сам прекрасно говорил по-русски, и Фейруза росла, не зная своего родного языка. В войну добровольно попросилась на фронт, была контужена, демобилизована и поступила в Дагестанский медицинский институт. Училась отлично, получала повышенную стипендию, и через некоторое время после окончания вуза её направили в Ленинградский институт усовершенствования врачей на кафедру Н. Н. Петрова Заинтересовавшись вопросами лёгочной патологии, она пошла в интернатуру (в то время трёхгодовая стажировка) при нашей кафедре в 1-м Ленинградском мединституте, где приобщалась к обследованию, лечению лёгочных больных и послеоперационному их выхаживанию

Поставьте себя на место хирургов, которые должны были принимать со всех концов страны людей, отягощённых многолетним страданием, при крайнем истощении и интоксикации. Терапия уже безнадёжна, а хирургическое вмешательство слишком опасно. Требовался буквально неисчерпаемый запас любви и терпения, чтобы не прийти в отчаяние, не сказать таким больным: «Операция вам не показана», — а долго и упорно лечить их консервативно, прежде чем всё-таки оперировать. Мы делали всё возможное, чтобы улучшить их состояние. Специальные виды физкультуры, наборы лекарств, повторное переливание крови и т. д. Но часто больных лихорадило по-прежнему, потому что нагноительный очаг в лёгких не мог найти выхода. Даже антибиотики, вводимые в больших дозах внутримышечно, не приносили облегчения.

Вот в подобных случаях (впервые — когда я спасал Друина) мы решились с помощью иглы через грудную клетку подавать антибиотики непосредственно в район поражения. Как известно, при этом есть угроза, во-первых, вызвать искусственный пневмоторакс, если воздух попадёт в плевру, а во-вторых — воздушную эмболию, если воздух проникнет в кровеносный сосуд. В обоих случаях тяжёлые последствия и даже смерть. Но иного выхода у нас для спасения таких больных не было. И мы без конца проверяли себя в прозекторской и в эксперименте. Вопрос для всестороннего изучения был поручен Фейрузе Александровне.

Она прекрасно справилась с задачей. Появилась методика, которая, при её строгом соблюдении, не давала осложнений, но быстро выводила больных из кризиса, подготавливая их к радикальному хирургическому вмешательству. Сразу же стали сказываться результаты. Если раньше неблагоприятные исходы наблюдались не так уж редко, то впоследствии больные, как правило, легко переносили самую трудную операцию. Метод был полностью апробирован и стал широко применяться в клинике.

Фейруза Александровна написала и защитила кандидатскую диссертацию, а спустя какое-то время опубликовала собранный материал в виде монографии. Вскоре её утвердили в должности ассистента.

У доктора Мурсаловой ценное качество — умение органично сочетать педагогическую, научную и практическую деятельность, не останавливаться на достигнутом; она всегда энергично включается во все новые изыскания.

Когда в середине 50-х годов мы занялись хирургическим лечением митрального порока в тяжёлой стадии, решающее значение придавалось предоперационной подготовке, которая длилась иногда несколько месяцев, зато спасала десятки жизней. Здесь доброе женское сердце, терпение и забота имели несомненное преимущество и поставленные на это дело женщины-хирурги справлялись нередко гораздо лучше мужчин.

Овладев техникой сложнейших лёгочных и сердечных операций, проработав более тридцати лет в клинике, Мурсалова ни на йоту не стала равнодушнее к пациентам, сохранив любовь к каждому страдающему человеку. И поныне, если в отделении больной, жизнь которого висит на волоске и зависит от любой неточности, я прошу Фейрузу Александровну взять его под своё наблюдение и спокоен, что будет сделано всё возможное в наших условиях.

Она приближается к пенсионному возрасту, но полна неиссякаемой энергии и, я бы сказал, активного милосердия. И клиника много потеряет от ухода ей подобных педагогов и врачей, а их, подлинных энтузиастов, работающих со мной десятки лет, немало. И заменит ли их во всех смыслах идущая им на смену молодёжь — Ещё неизвестно. Вот почему предоставленное право опытным специалистам трудиться не до регламентированного срока, а до тех пор, пока у них есть силы, я считаю совершенно правильным, полезным и прогрессивным…

Благодаря проведённому лечению Сергею Александровичу Борзенко стало заметно лучше. Температура — стойко нормальная явления воспаления в лёгких исчезли, слабость прошла, вернулись силы. А главное, поднялся тонус. Он рвался домой. Но врачей по-прежнему смущала высокая РОЭ. И хотя не обнаруживалось ничего похожего на опухоль, мы всё же пригласили крупнейшего онколога нашей страны, академика медицины Александра Ивановича Ракова, с которым я был в самых дружеских отношениях. Мы оба ученики Н. Н. Петрова.

Александр Иванович изучил историю болезни, рентгеновские снимки, тщательно обследовал больного и заявил, что высокая РОЭ есть результат длительного воспалительного процесса в лёгких.

Я спросил:

— Может быть, назначить курс химиотерапии? Что-то явно неблагополучно…

— Реакция оседания эритроцитов не скоро приходит к норме, даже при полном радикализме. Но всё-таки посоветуемся с нашим заведующим отделением Михаэлем Лазаревичем Гиршановым.

На следующий день мы снова собрались. Михаэль Лазаревич внимательно посмотрел анализы, прощупал лимфатические узлы больного.

— Считаю, что в новом виде лечения сейчас нет смысла. Никаких признаков опухоли. Пусть товарищ отдыхает. А месяца через три, если будет что-либо подозрительное, применим химиотерапию.

Раков поддержал заключение своего сотрудника. Оставалось подчиниться мнению специалистов, тем более что сами мы химиотерапию не проводили, а в необходимых случаях обращались к ним в институт. Вопреки решению консилиума я попробовал было уговорить Борзенко задержаться у нас хоть ненадолго, чтобы ещё понаблюдать его, но он взмолился:

— Не могу! Работы у меня непочатый край. Звонят из редакции. Ждут. Болеть некогда. Я и на самом деле поправился Надо ехать!

Беспокойство меня не покидало. Выписывая Сергея Александровича, я сказал:

— Важно, чтобы вы отдохнули от процедур. Но следите за собой и, если отметите какое-нибудь ухудшение, сразу же дайте знать. Буду в Москве, обязательно зайду вас посмотреть.

И действительно, как только я оказался в Москве, в тот же день навестил его в редакции. Он встретил меня бодро, весело. На столе лежала большая пачка писем.

— Пишут отовсюду. Просьбы самые разные. Нельзя же отказать! Вот и приходится засиживаться допоздна. А тут ещё книга времени требует — разрываюсь на части.

— Анализ крови сделали, как я просил?

— Сделал, не забыл. Вот посмотрите. Вчера получил.

К моему огорчению, цифры РОЭ оставались высокими. Никакой тенденции к снижению.

— Ну что вы задумались? — приободрил он меня. — Чувствую я себя отлично, а это главное.

Вид Сергея Александровича не внушал опасения. У него ни разу не было обострения лёгочного процесса. Тем не менее анализ крови тревожил.

— Может быть, вернётесь в институт? Вливания, ингаляции помогут окончательно ликвидировать следы пневмонии. Вам ведь у нас лучше становилось?

— Конечно, мне в институте было хорошо. И я непременно приеду, когда справлюсь с запаркой…

Чем больше институт набирал силу и поднимался его авторитет, тем чаще к нам присылали самых тяжёлых больных со всевозможной лёгочной патологией. Эти больные требовали внимания и заботы. Работы с каждым днём прибавлялось. У меня ещё не было заместителей по научной и хозяйственной части, а забот по организации работы всех звеньев института становилось всё больше. А тут ещё участились мои заграничные командировки. Впрочем, никакая загруженность не заслоняла от нас главного — заботы о больных. Не забывали даже тех, кто прошёл в институте курс лечения, выписался, но не чувствовал себя вполне здоровым. Таким до конца не познанным и неизлечимым больным был Сергей Александрович Борзенко.

По отношению к Борзенко мною руководило не только чувство врачебного долга, я ещё испытывал и личные симпатии. Чем больше я узнавал Сергея Александровича, тем полнее раскрывались всё новые его достоинства. Особенно привлекали его ум, обширные знания, способность талантливого журналиста вникать в суть проблем, с которыми он сталкивался. Это словно ему посвящены стихи:

Если ты пошёл в газетчики, —

навсегда забудь о покое,

мы за все на земле ответчики —

за хорошее и за плохое…

Из таких-то людей обыкновенно выходят большие учёные, художники, писатели. Он и стал писателем.

В очередной раз будучи в Москве, я позвонил Борзенко.

— Чувствую себя прилично, — ответил он. — Правда, утомляюсь, потому что много работаю. Но вы не волнуйтесь. Будет плохо, сразу же сообщу, как обещал.

Истекло ещё три месяца. Никаких известий не поступало. Как-то я не вытерпел, пошёл домой к Сергею Александровичу. Он всё так же бодрился, уверял, что здоров, но вид его был хуже, в глазах угадывалась тревога.

Попросил его раздеться. Взглянул на грудь, и сердце моё сжалось: между третьим и четвёртым ребром около грудины выступала опухоль размером с половину небольшого мандарина.

То, что она выросла так быстро, указывало на её злокачественный характер!

Опухоль была эластичной, не очень плотной и, судя по её локализации, исходила из лимфатической ткани средостения. Значит, хирургическое лечение невозможно. Остаются два пути: лучевая и химиотерапия. Но прежде надо убедиться в диагнозе, пройти всестороннее обследование в специальном учреждении.

Сергей Александрович напряжённо наблюдал за мной.

— Поедем в научно-исследовательский институт. Проконсультируемся. Не исключено, что придётся лечь туда.

— Ну что ж, я готов, — внешне спокойно сказал Борзенко, неизменно удивлявший меня спокойствием и выдержкой. Таким наверное, был и на фронте.

Принял нас директор. Он вызвал заведующего отделением, поручил ему осмотреть больного и, если надо, поместить в стационар.

Врач, увидев опухоль, ни минуты не колебался: необходимо ложиться немедленно. Сергей Александрович посмотрел на меня. Я кивнул в знак согласия.

Но, всегда покладистый, здесь он почему-то воспротивился. Вежливо, но твёрдо настоял на том, что день-два должен подумать. Это шло вразрез с тем, о чём мы договорились по дороге.

Когда очутились на улице, он спросил:

— Заметили, какие у них равнодушные глаза? Нет, сюда не лягу. Для них я существую не как человек, а просто как ещё один экземпляр для науки.

Что тут возразишь? В конце концов, каждый имеет право верить или не верить врачам. Возникло недоверие — пользу лечение не принесёт.

— Ну не хотите остаться здесь, я заберу вас обратно в Ленинград. Будем приглашать в помощь специалистов.

Этот вариант Борзенко устраивал.

При повторном обследовании предположительный диагноз подтвердился: злокачественная опухоль, исходящая из лимфатической ткани средостения.

Все исследования и манипуляции Сергей Александрович воспринимал без паники, по-деловому. Несомненно, понимал, что над ним нависла грозная опасность, однако его поведение, интерес к лизни, активная позиция нисколько не изменились. Он был тем же благородным, красивым, скромным, удивительно отзывчивым человеком, каким его знали в иные времена.

Мои многолетние наблюдения убедили меня в том, что благородство, внутренняя культура человека и человеческое достоинство вернее познаются в минуты тяжёлых испытаний, будь то болезнь, несчастье или крупные неприятности по службе. Некоторые, процветающие в период полного благополучия, при больших ударах судьбы тускнеют, опускаются размякают и делаются такими несчастными, что их становится жалко.

Чаще всего это люди, которые в лучшие дни своей жизни упиваются своим положением, славой и властью. В несчастье же они резко меняются, превращаясь в слабых и беспомощных. К сожалению, даже умные и сильные по натуре люди не всегда находят в себе достаточно мужества, ума и воли, чтобы при перемене судьбы не уронить своего человеческого достоинства.

Мне, как врачу, часто приходилось видеть, как по-разному действует на людей свалившееся на них горе. А тяжёлая болезнь часто и является таким пробным камнем для человека.

И в этом отношении Сергей Александрович был лучшим образцом человеческой породы; он и в самые горестные минуты не вешал головы, оставался человеком.

Как и в первое своё пребывание у нас, он много работал, не давая себе послабления. И меня подгонял. Дело в том, что ещё раньше Борзенко настойчиво советовал мне взяться за перо.

— Просто грех не рассказать о пройденном вами пути. Это будет очень поучительно для молодёжи.

— Я ведь не литератор. А кроме того, обо мне уже есть небольшая книжка.

— Да, знаю, её написал Дягилев. Но ни Дягилев, ни кто бы то ни было другой не может поведать о вашей жизни того, что можете вы как специалист в своей области. И вы обязаны это сделать. Хорошая книга служит долго, она — мудрый учитель.

После того памятного разговора Сергей Александрович часто спрашивал, начал ли я записи. Наконец я составил план и пришёл к нему в палату проконсультироваться. Он оживился, всё одобрил, а потом стал ещё настойчивее.

Поражала его человеческая цельность. В атмосфере сгущавшейся опасности он находил силы, чтобы не только самому жить плодотворно, но и поддерживать в окружающих столь ценимый им дух творчества.

Трогательно было смотреть, как Борзенко радовался моим первым литературным опытам. Писать было некогда. Я подолгу не приносил ему новых страниц и видел, что это его огорчало. А хотелось доставить хоть какую-нибудь радость! Выкраивал вечерние часы, использовал дни отдыха. Потихоньку что-то получалось…

Оставаясь верен себе, Сергей Александрович вникал и в наши медицинские заботы. Навыки корреспондента помогали ему быстро схватывать основную сущность событий, но во время наших встреч он больше задавал вопросы о жизни нашего института. Тут он много знал учёных, судьба Института пульмонологии была ему особенно дорога.

При отсутствии лимита на прописку, при отсутствии жилфонда надо было в короткий срок подобрать людей на замещение ведущих должностей. Искали специалистов из ленинградцев — дело было нелёгким. Найти хорошего доктора наук или профессора, нигде не работающего, не так-то просто. Ценного работника ни один руководитель не отпустит.

Во всех подразделениях Института пульмонологии продолжалась напряжённая работа. Мы сконцентрировали внимание на изучении отдельных структур лёгкого — бронхов, сосудов, альвеол… Искали и осваивали надёжные методы диагностики, не говоря уже о лечении. При хронической пневмонии стали широко применять бронхоскопию и бронхографию. Учёные и врачи института научились делать их настолько искусно, что это было совершенно безопасно для каждого пациента с лёгочной патологией.

Наряду с новым направлением исследований не забывалась в клинике и кардиохирургия. Совершенствовались операции по замене поражённого клапана сердца искусственным, начали готовиться к замене одновременно двух клапанов. Как и прежде, производили операции на сосудах, питающих мозг, разрабатывали радикальные методы хирургических вмешательств при самых сложных врождённых деформациях сердца.

Эффект лечения, наглядно представленный на рентгенограммах, заинтересовал всех медиков — как хирургов, так и терапевтов, в институт зачастили делегации из разных стран мира.

Как-то, сидя у меня в кабинете, Борзенко спросил:

— Опять немцы из ФРГ к вам приезжали? Кажется, очень много, чуть ли не сто человек?

— Да, врачи страховых компаний. Организатор этих поездок — доктор Орт, прогрессивно мыслящий специалист. Он какой-то крупный администратор, каждый год собирает группу, везёт к нам, чтобы изучать наши достижения в области пульмонологии Никак не укладывается в голове, что это их соотечественники так зверствовали в годы минувшей войны! Помню, один из делегатов, совсем ещё молодой, попросил меня рассказать о блокаде Ленинграда. Я начал с того, что сам все 900 дней провёл в городе и всё испытал на себе. Говорил о голоде и холоде, о бомбёжках и артобстрелах, о смерти тысяч стариков, женщин, детей, о Дороге жизни, о непрекращающейся даже в этих условиях работе для фронта, для победы. И закончил словами: «При мне умирали люди разных возрастов, профессий и образования. Но никто из них ни в ясном сознании, ни в бреду не сказал, что надо сдать город, чтобы избавиться от этих мук и поесть досыта, как это обещали фашистские листовки. Все умирали, как герои, на своём посту, с твердой уверенностью, что Ленинград выстоит и мы победим».

Воцарилось молчание. Потом какой-то немец, пожалуй, самый пожилой среди остальных, заметил: «Вот такой рассказ очевидца ленинградской эпопеи неплохо бы послушать каждому у нас, да и в других странах, чтобы навсегда похоронить мысль о реванше, о возможности добиться чего-либо с позиции силы».

Мы с Сергеем Александровичем оба надолго задумались.

Перед глазами встали картины войны, которые не потускнели в памяти, над которыми не властно время…

— А откуда ещё бывают делегации?

— Много учёных приезжают из Северной и Южной Америки. Группами по 60–80 человек. Врачи, профессора, администраторы госпиталей. Института, аналогичного нашему, у них нет. А об иных методах лечения они даже не слыхали, и наши результаты производят сильное впечатление. Американские коллеги знакомятся со всем новым, что удалось внести в учение о хронической пневмонии. Интерес к научным работам советских медиков возрастает.

Всё чаще становились мои поездки за рубеж, в Москву или же на очередную пульмонологическую конференцию в отдалённых районах страны. Как я уже говорил, у меня долго не было заместителя по науке: в моё отсутствие институт оставался фактически без руководителя. По приезде из любой поездки я каждый раз вынужден был с головой окунаться в руководство научной работой, накапливались больные, ожидавшие моих операций, надо было следить за тем, чтобы каждый отдел, каждая лаборатория выполняли план работ, направленных на разрешение единой проблемы. А тут ещё моё посещение члена правительства, закончившееся большой победой. Кого-то временно пришлось понизить в должности. Так или иначе, против меня началась клеветническая кампания. Не видя поддержки, я подал заявление и ушёл с должности директора Института пульмонологии, где я пять лет работал бесплатно. Остался, как и прежде, только заведующим кафедрой хирургии.

Все пять лет одновременной работы на кафедре и в институте, все помыслы коллектива, которым я руководил, были направлены на раскрытие сущности заболеваний, ради которых был создан институт. Мы пробирались в тёмных лабиринтах человеческого недуга, шли на ощупь, у нас не было компаса, но было много энергии и желания помочь людям. Мы не знали усталости и шаг за шагом отвоёвывали у природы новые рубежи знаний. Поэтому работу в институте считаю лучшим и плодотворнейшим временем в моей жизни. Мне удалось изложить в виде монографии по хронической пневмонии результаты деятельности всего коллектива, и я чувствую, что труд наш не останется без последствий. Как бы ни отнеслись к нему некоторые учёные, истина, добытая нами путями объективных исследований и наблюдений, непременно проложит себе дорогу. Уйдя из института вместе с несколькими сотрудниками, проработавшими со мной много лет, в неприспособленное помещение, мы отремонтировали клинику, снабдили её необходимым оборудованием, организовали при клинике пульмонологическое и кардиологическое отделения и продолжаем разрабатывать проблемы, над которыми коллектив клиники работает уже более 30 лет. Мы имеем хороший, дружный коллектив сотрудников клиники, работающих с большим энтузиазмом. Академия выделила для разработки тех же научных вопросов академическую группу, состоящую из преданных науке людей. В результате этого мы ни на один день не прервали и не ослабили темпы наших научных изысканий.

Невнимание к больному и особенно грубость в обращении с ним я считаю самым крупным недостатком врача. Какой бы он ни был высокой квалификации, но если врач не любит больных, если он не проявляет к больному сочувствия, если он грубит — он нередко приносит больше вреда, чем пользы. В связи с опубликованными книгами «Сердце хирурга» и «Человек среди людей» я получаю тысячи писем, и если там жалуются на врачей, то в основном больные жалуются на грубость и невнимание.

Такое поведение врача по отношению к больному не только аморально и недостойно высокого звания врача, оно очень вредно и в значительной степени способствует тому, что болезнь запускается и делается трудно- или совсем неизлечимой. И к чему это приводит? А к тому, что наиболее благородные люди, которые берегут своё человеческое достоинство и ценят здоровье, не хотят и не могут им попуститься, — они уходят из такого учреждения и идут искать такого врача, который отнесётся к ним по-человечески, проявит внимание, заботу и сочувствие.

Что же такое грубость вообще и со стороны врача в частности? Прежде всего, я думаю, в этом никто не будет сомневаться, грубость — это есть проявление низкой культуры человека. Кроме того, это признак эгоцентризма, повышенного мнения о себе, суждение, что себе все дозволено.

Обычно это недалёкие люди, и грубость, хамство есть ширма, которой они прикрывают чувство собственной неполноценности. Таких людей нельзя отнести к благородным, ибо благородство — это прежде всего уважение человеческого достоинства другого человека. Тот — кто без уважения относится к другому — сам не достоин уважения.

Бехтерев сказал, что если после разговора с врачом больному не становится легче — то это не врач. И эти слова знаменитого русского врача отражают основной принцип всей русской медицины — её гуманность, её человеколюбие. Что же надо сказать о таком враче, после разговора с которым больные уходят в слезах и заявляют, что они будут умирать, но к этому врачу больше не пойдут?!

Об этом очень убедительно говорил Добролюбов, который считал, что наибольшее хамство можно встретить со стороны лакея, вообразившего себя барином.

Если грубость и невнимание во всех случаях характеризуют человека отрицательно, то для врача это совершенно недостойно, и здесь любое проявление грубости, жестокости или тем более хамства по отношению к больному человеку должно осуждаться, как самый крупный отрицательный поступок, требующий решительного порицания со стороны не только администрации, но и всех его коллег.

Стоит мне дать согласие на любую самую рискованную операцию — если она даёт хоть один шанс на успех, — они сделают всё для того, чтобы она прошла как можно более гладко.

Я всегда старался обучать моих помощников всем тем операциям, которые делал сам, чтобы не быть монополистом сложных операций. Поэтому в клинике операциями на сердце и на лёгких владеют почти все сотрудники, проработавшие со мной несколько лет. Весьма опытными хирургами являются: мой заместитель — профессор В. Н. Зубцовский, доценты В. А. Соловьёв, Ф. А. Мурсалова, В. В. Гриценко, ассистенты В. П. Пуглеева, И. И. Проходцев, М. М. Бурмистрова, С. М. Лазарев, П. И. Орловский, завотделением В. Н. Головин и другие.

Учитывая, что операции с искусственным кровообращением, в том числе операции по протезированию клапанов, требуют специальных технических навыков и освоения деталей этих операций, мы создали специальную бригаду хирургов, которая упорно работает, совершенствуя методику операций. Это позволяет более быстрыми темпами осваивать новые операции и проводить их в более безопасных условиях. При этом сколько бы часов ни заняла операция, сколько бы суток непрерывного ухода ни потребовал больной, ни одного даже намека на недовольство, ни одной жалобы на трудности, на усталость я не слышал ни от кого из членов нашего коллектива. А для меня самым радостным было то, что о клинике говорят, что в ней работают внимательные и чуткие врачи.

Болезнь Борзенко прогрессировала. Вновь был приглашён на консультацию Александр Иванович Раков. Когда мы остались одни, он сказал:

— Злокачественный характер опухоли не вызывает сомнения. Однако важно знать гистологическую структуру, чтобы выбрать наиболее эффективный способ лечения. Конечно, можно взять кусочек для исследования, но не хочется тревожить опухоль, ибо после иссечения оставшаяся доля начинает расти быстро и легко метастазирует.

— А что, если удалить плотную лимфатическую железу из-под мышки и отправить её на гистологию?

— Именно это я и хотел предложить.

Опасения наши подтвердились — в железе уже оказался метастаз. Хирургическое вмешательство исключалось.

— Я полагаю, здесь целесообразна лучевая терапия. Не поможет — будем пробовать химию. — Александр Иванович вопросительно посмотрел на меня. — Лучше всего перевести Борзенко к нам, но боюсь, что наше учреждение подействует на него удручающе…

— Всё же самое главное — лечение. А что касается эмоций, то Сергей Александрович человек на редкость мужественный. Вы сами в этом убедитесь. Он всё оценит правильно. Ведь у вас и современная аппаратура, и прекрасные специалисты. Только очень прошу — ему необходимо создать благоприятную обстановку для работы. Это единственно верное противоядие, которое может поддержать душевные силы.

Александр Иванович заверил меня, что всё будет сделано.

…Борзенко резко изменился. Кожа приобрела серый, землистый оттенок. Одежда, ещё недавно так красиво облегавшая его стан, висела, как на вешалке. И лишь голубые глаза, излучавшие добро, да улыбка, детская, доверчивая, остались прежними. На него нельзя было смотреть без грусти.

Чтобы доставить Сергею Александровичу хоть какое-нибудь удовольствие, мы с женой пригласили его к нам на дачу в Комарове.

Сели в машину.

— Скажите, а Дорога жизни далеко? Я бы хотел на неё взглянуть, если можно.

— Конечно, можно. Поехали.

Знаменитая дорога, которая в дни блокады, как узкий кровеносный сосуд, питала тело громадного города, шла мимо перелесков, полей и болот. Справа от неё возвышались гранитные столбы, на каждом надпись: «Дорога жизни» и верста такая-то. В воспоминаниях вновь воскресли и муки голода, и первое пробуждение Ленинграда, когда он, словно перенёсший тяжёлую болезнь, стал постепенно оживать.

Вот и берег Ладожского озера — здесь было огромное скопление людей и грузов. В воздухе носились вражеские самолёты, сбрасывали бомбы, обстреливали из пулемётов.

Мы вышли из машины. Погуляли по берегу.

— Давно мечтал побывать тут, но как-то не доводилось, — сказал Борзенко. — Спасибо, что привезли меня сюда. Я хоть и не был на Ленинградском фронте, но живо помню всё, что тогда писалось, о чём говорили в связи с блокадой. Эта дорога — ещё один пример безграничной отваги советского человека, его преданности Родине…

Приехали на дачу. Дни стояли тёплые, солнечные. Мы часто ходили в сосновый лес. Он тоже хранил раны от былых боев: остатки блиндажей, окопов, даже целые дзоты, воронки от взрывов…

— Не скоро исчезнут эти следы войны, — вслух размышлял Сергей Александрович, — да это и неплохо. Надо, чтобы никогда но изгладились из памяти людей ужасы, которые принёс с собой фашизм. Тогда будут обречены на провал любые человеконенавистнические замыслы.

Вечерами сидели около камина. Я очень люблю наблюдать, как горят дрова. Глядишь на вспыхивающие огоньки или замирающее пламя, на постоянно меняющуюся картину, а у самого мысли Бог весть где.

Время от времени перемолвимся парой слов с Сергеем Александровичем и опять погружаемся в раздумье.

Ничто не запомнилось мне так отчётливо, как эти наши часы, проведённые у камина.

Сергей Александрович говорил всё меньше, всё больше молчал и думал.

Потом мы ужинали, а после ужина пошли гулять. То ли после невесёлых воспоминаний, то ли от лирической задушевной музыки, мой спутник загрустил, молчал всё больше, и тогда я решил рассказать ему о своём соседе — об Иване Абрамовиче Неручеве. Для начала спросил:

— Вы что-нибудь слышали о писателе Неручеве?

Date: 2015-07-25; view: 293; Нарушение авторских прав