Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Валентин Распутин. Прощание с Матерой





--------------------------------------------------------------- Повесть Повести, изд-во "Молодая гвардия", Москва, 1980. OCR и вычитка: Александр Белоусенко ([email protected])--------------------------------------------------------------- И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняядля Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом истрастью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнoоткрылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысубойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала поземле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточкии любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Всеэто бывало много раз, и много раз Матера была внутри происходящих в природеперемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадилиогороды - да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разнымгородам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы,когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба - да не навсех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, гдепоближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а какпришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которымидобрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матераи не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали надрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревуткоровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, какподрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, дане все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна вопустевших избах и растворились ворота во дворы - их для порядка закрывали,но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило,скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилилисьстайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски - поправляющая,подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним.Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то ужеувезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставленодля нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постояннооставались теперь в Матере только старики и старухи, они смотрели заогородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя вовсем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам онисходились вместе, негромко разговаривали - и все об одном, о том, что будет,часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега заАнгару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные. Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселитьсяна острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучшеэтой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и неузенькой лентой, а утюгом, - было где разместиться и пашне, и лесу, иболотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матерeблизко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой.Подмога - понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почемуПоднога - ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно.Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней,тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко -Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая словоэто на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чегоначалось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русскиймат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал всердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернулиязык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказатьнельзя, но подсказка такая напрашивается. Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древностивверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали кней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по водеарестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему:разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных днягрохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами,которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался вМатере срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором впоследние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул.Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой- она была положе и ровней - и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары,голод, разбой. Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте,хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную поруприспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла ещераньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали емупоклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке,специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, данeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделесадился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучилсялетать по воздуху. Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левогоберега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другимипоселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца икрая бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождалисьдругие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня,перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнеммысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, чтодальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину дляэлектростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопитмногие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру. Если дажепоставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой,и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать.Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света,которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Черезгод после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, сталаопределять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше всудьбе Матеры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то направом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили всеближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы невозиться с хламьем, пустить под огонь. Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода. Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебываяиз блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкийразговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никтоиз них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковныхзаписях, которые потом куда-то увезли - концов не сыскать. О возрастестарухи говорили так: - Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на светродилась. - Это Дарья Настасье. - Я уж в памяти находилась, помню. - Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре. - Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была - оглянись-ка! Ты ишобез рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить. - Я помню. - Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая. Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давнихвоспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матеру случайным ветром меньшедесяти лет назад,- в Матеру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда- откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну,видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверятьтому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-тонепутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну ичто, если рядом жила? - в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, незлясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за чтосхлопотала прозвище "Московишна". Оно ей, кстати, шло: Сима была всячистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которогопорой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе.Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлосьмытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и тунемую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком наруках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас непотеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и закоторым могла бы ходить - стирать, варить, подавать. Именно по этой причинеона и попала в свое время в Матеру: услышав, что дед Максим остался бобылеми выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, иотправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максимзаупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хотьникому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорейвсего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору ужебольшенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-топостоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревнезубоскалили: "Хоть и Сима, да мимо", но Сима не обижалась. Обратно вНодволочную она не поплыла, так и осталась в Матере, поселившись в маленькойзаброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна иткала из тряпочных дранок дорожки для пола - тем и пробавлялась. А Валька,пока она жила с матерью, ходила в колхоз. Сейчас возле Симы терся Колька, внучонок на пятом году, Валькинанаходка. Мальчишка был не в мать, не немой, но говорил плохо и мало, росдиким, боязливым, не отходящим от бабкиной юбки - не ребенок, а бабенок.Старухи жалели его, приласкивали - он сильнее жался к Симе и смотрел на нихс каким-то недетским, горьким и кротким пониманием. - Ты кто такой, чтобы на меня так глядеть? - удивлялась Дарья. - Че тытам за мной видишь - смерть мою? Я про нее и без тебя знаю. Ишь, уставился,немтырь, как гвоздь. - Он не немтырь, - обижалась Сима, прижимая к себе Кольку. - Не немтырь, а молчит. Снова опустили разговор, разморенные чаем и бьющим из окна, чтовыходило на закат, ярким клонящимся солнцем. Старуха Дарья, высокая иподжарая, на голову выше сидящей рядом Симы, чему-то согласно кивала,уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щеками. Несмотря нагоды, была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляяпосильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын сневесткой на новоселье, наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор,весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела,поросенок, курицы, собака. Наказано было, правда, старухе, когда не сможетили занеможет, обращаться за помощью к соседке Вере, но до этого еще недошло, Дарья справлялась сама. Только что заступил июнь, подряд гуляли ясные, солнечные дни, едвапрерываемые короткими сумеречными ночами. Жары на острове, посреди воды, не бывает; по вечерам, когда затихалветерок и от нагретой земли исходило теплое парение, такая наступала кругомблагодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла перед глазами зелень,еще более приподнявшая, возвысившая над водой остров, с таким чистым,веселым перезвоном на камнях катилась Ангара и так все казалось прочным,вечным, что ни во что не верилось - ни в переезд, ни в затопление, ни врасставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшиедожди и вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай;неторопливое, желанное нарастание лета... - Утром подымусь, вспомню со сна... ой, сердце упрется, не ходит, -рассказывала старуха Настасья. - Осподи!.. А Егор пла-а-чет, плачет. Я емуговорю: "Ты не плачь, Егор, не надо", - а он: "Как мне нe плакать, Настасья,как мне не плакать?!" Так и иду с каменным сердцем ходить, убираться. Хожу,хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида - и вроде отпустит маленько,привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не сделают. - Че нас без пути пужать? - спрашивала Дарья. - А чтоб непужаных не было. После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына непришли с войны, третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерлав городе от рака), начала Настасья малость чудить, наговаривать на своегостарика, и все жалобное, болезненное: то будто угорел до смерти, едваотводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то изнутри душил его,то плачет, "вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается", хотя, знали все,дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовалучить - ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный,здравый человек, а тут как резьба какая свернулась и хлябает,проворачивается, проговаривается о том, чего не было и не могло быть. Добрыелюди старались не замечать этой безобидной Настасьиной свихнутости, недобрыелюбили спрашивать: - Как там сегодня Егор - живой, нет? - Ой! - радостно спохватывалась Настасья. - Егор-то, Егор-то... едванонче не помер. У старого ума нeту, взял сколупнул бородавку и весь кровьюизошел. Цельный таз кровушки. - А теперь-то как - остановилась? - Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика.Побегу досмотрю, че с им. А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощнокосил на Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает пронего сказки. Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матерой. Когдадело дошло до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или отрастерянности подписался на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там длятаких же, как они, одиноких и горемычных из зоны затопления, ставилисьспециально два больших дома. Условия были обменные: они не получают никопейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру. Позже дед Егор, небез подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город насовхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, чтопоздно, нельзя. - Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты кaкой работник, -вразумлял его председатель сельсовета Воронцов. - Я всю жисть колхозу ондал. - Колхоз - другое дело. Колхоза больше нет. Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для нихс Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, нетрогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасьяпосадила огород, заводила то одно, то другое дело - лишь бы отсрочить,обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал наних, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егоррешился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье: - Чтоб к троице была в готовности. А до троицы оставалось всего-то две недели. - Зато никакой тебе работушки, - не то успокаивая, не то насмехаясь,говорила Настасье Дарья. - Я у дочери в городе-то гостевала - дивля: туттебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу непоказывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь - вода бежит, водном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать,тоже с крантом - нажмешь, жар идет. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! -баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я снепривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих - оне надо мнойсмеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, водном закутке, козле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, идрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня... какая там баня,смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются,мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все надому, все есть, руки подымать нe надо. А ишо этот... телехон заимей. Онтебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опеть на боковую. - Ой, не трави ты мое сердце! - обмирала Настасья и прижимала к грудидряблые руки, закрывала глаза. - Я там в одну неделю с тоски помру. Посередьчужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?! - Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери тудыдорога. Только успевай, господь, прибирай. Настасья, не соглашаясь, качалаголовой: - Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я наотдельности. Вы, которые с Матеры, друг к дружке соберетесь, и веселей, ибудто дома. А я? Ой, да че говореть?! - Сколько нас, всех-то? - рассудительно отвечала Дарья. - Никого уж неостается. Погляди-ка: Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в районсманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется какугорелый. А когды выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Натальяговорит: может, к дочери поеду на Лену... - Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска... Околоток хороший наберется.Не мое кукованье. - От и вся Матера! Господи! - А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, - заунывно подхватила Сима иопять притянула к себе Кольку. - Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся ипокатим куда глаза глядят, в море-окиян... У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ейоставалась одна дорога - в Дом престарелых, но и на этой дороге теперь, каквыяснилось, появилось препятствие: Колька, в котором она души не маяла. Смальчишкой в Дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симинадочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого,третьего, Валька пошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама безстесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Симагонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, иосатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху нидуху. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе и движении,которые начались теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальнойнеоформленности, отыскать ee было нелегко. - Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, - говорила Сима. -Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке. - Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? - попрекала Дарья. -Он вырастет, он тебя не похвалит. - Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый. - Пришибло мальчонку. Он все понимает. - Пришибло. Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него иззаварника и подставила под самовар - большой, купеческий, старой работы,красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в которомвзблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударилатугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавиласебе - отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новомукругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебываявытянутыми губами. - Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья. - Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь насвоей городской фукалке в кастрюльке греть. - Пошто в кастрюльке? Чайник налью. - Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакогоскусу. Водопой, да и только. И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартирыпо-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что иНастасья. И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли ей самойкипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть вкровати, а все остальное - как сказать. И не в строку, потеряв, о чемговорили, заявила с неожиданно взявшей обидой: - Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежлитак надо. - И потопят, - отозвалась Сима. - Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?! - Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и настуды. - Рать-то твоя поплывет. - Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья. И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила: - Че-то Богодул седни не идет. - Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал. - С им грешно, и без его тоскливо. - Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная. - Окстись, Настасья. - Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу инеудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и сноваперекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы. Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и ленивовисела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльямии горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, какскрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другоеокно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течениеи берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, ужезапылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянныхмостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнулна нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, неунося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забиласьв сенях, наскакивал на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаяниивлетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурчапод нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул всени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всехсторон глаза и возгласил: - Кур-рва! - Вот он, святая душа на костылях, - без всякого удивления сказалаДарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то неидет. Садись, покуль самовар совсем не остыл. - Кур-рва! - снова выкрикнул, как каркнул, старик. - Самовар-р!Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р! - Кого грабют? Чо ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, неубрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, даприходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку - надовыбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно еще казалосьвековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -хоть глаза закрывай. - Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой. - Где - на кладбище, че ли? Говори толком. - Там. - Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кторубит? - Чужие. Черти. - Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит. Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала: - Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит. Кладбище лежало за деревней по дорогe на мельницу, на сухом песчаномвозвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара иее берега. Первой, сильно клонясь вперед и вытянув руки, будто что обирая,двигалась Дарья с сурово поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней струдом поспевала Настасья: ее давила одышка, и Настасья, хватая воздух,часто кивала головой. Позади, держа мальчонку за руку, семенила Сима.Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни. Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскиваяспиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем.Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких жештанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когдаДарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по рукеподобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил наземлю свою работу и опешил: - Ты чего, ты чего, бабка?! - А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил. - Но-но, бабка. Ты это... ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. - Вы откуда здесьвзялись? Из могилок, что ли? - Марш - кому говорят! - приступом шла на мужика Дарья. Он пятился,ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же тебя тут небыло, поганая твоя душа! Могилы зорить... - Дарья взвыла. - А ты их тутхоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, упоганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. -Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и ещетошней того взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, непожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять на мужика. - Ты отсель такне уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь. - Да отцепись ты, бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, яделаю. Нужны мне ваши покойники. - Кто приказал? Кто приказал? - бочком подскочила к нему Сима, невыпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальшеот громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая,продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды! На шум из кустов вышел второй мужик - этот поменьше, помоложе ипоаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовойспецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился. - Ты посмотри, - обрадовался ему медведь. - Наскочили, понимаешь.Палками машут. - В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мысанитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжениюсанэпидстанции. Непонятное слово показалось Настасье издевательским. - Какой ишо сам-аспид-стансыи? - сейчас же подернулась она. - Надстарухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные! Кары на васнету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор. - Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну. - И не шуренься. Ишь, пришуренил разбойничьи свои глаза. Ты на наспрямо гляди. Че натворили, аспиды? - Че натворили?! Че натворили?! - подхватив, заголосила Дарья.Сиротливые, оголенные могилы, сведенные в одинаково немые холмики, накоторые она смотрела в горячечной муке, пытаясь осознать содеянное и всебольше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.Не помня себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, ноон перехватил и выдернул палку. Дарья упала на колени. У нее недостало силсразу подняться, но она слышала, как истошно кричала Сима и кричалмальчишка, как в ответ кричали что-то мужики, потом крик, подхваченныймногими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встатьна ноги, и Дарья увидела, что из деревни прибежал народ. Тут были иКатерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,кто-то еще. Шум стоял несусветный. Мужиков окружили, они не успевалиогрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча вгрудь медведю острым суковатым батожком, другой рукой, оттянутой назад, какнаизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и тупо смотрел то на кресты извезды, обломавшиеся с тумбочек, то на сотворивших все это мужиков. ВераНосарева, крепкая бесстрашная баба, разглядела на одной из тумбочекматеринскую фотографию и с такой яростью кинулась на мужиков, что те,отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с ещебольшей силой. - Че с имя разговаривать - порешить их за это тут же. Место самоеподходявое. - Чтоб знали, нехристи. - Зачем место поганить? В Ангару их. - И руки не отсохли. Откуль такие берутся? - Как морковку дергали... Это ж подумать надо! - Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет. - Кур-рвы! Второй мужик, помоложе, по-петушиному вскидывая голову и вертясь изстороны в сторону, старался перекричать народ: - Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.Мы не сами. - Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли. - Дайте сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами представительприехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь. - Не может такого быть! - Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там. - И правда, в деревню. - Это вы зря: где напакостили, там ответ держать. - Никуды от нас не денутся. Пошли. И мужиков погнали в деревню. Они облегченно, обрадованно заторопились;старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,как стреноженный, не отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своейпалкой. Тот, оборачиваясь, рявкал - Богодул в ответ щерил в довольнойухмылке рот и показывал в руке топор. Вся эта шумная, злая и горячаяпроцессия - ребятишки впереди и ребятишки позади, а в середине, зажав совсех сторон мужиков, растрепанные, возмущенные, скрюченные в две и трипогибели старики и старухи, семенящие и кричащие в едином запале,поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась сдвоими, которые торопились ей навстречу: один - Воронцов, председательсельсовета, а теперь поссовета в новом поселке, и второй - незнакомый,конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом. - Что такое? Что у вас происходит? - еще издали, на ходу потребовалВоронцов. Старухи враз загалдели, размахивая руками, перебивая друг друга ипоказывая на мужиков, которые, осмелев, выбрались из окружения ипротолкалась к цыганистому. - Мы, значит, делаем что надо, а они набросились, - взялся объяснятьему молодой. - Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в толпеБогодула. - Я тебе... пугало огородное... Он не закончил, Воронцов перебил его и старух, которые на "собак"отозвались возмущенным гулом. - Ти-ше! - с растяжкой скомандовал он. - Слушать будем или будембазарить? Будем понимать положение или что будем?.. Они, - Воронцов кивнулна мужиков, - проводили санитарную уборку кладбища. Это положено делатьвезде. Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела позоне затопления. Он этим занимается и объяснит вам. Товарищ Жук - лицоофициальное. - А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вотон, лицо. Кто велел наше кладбище с землей ровнять? Там люди лежат - незвери. Как посмели над могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые ишосами спросят. - Такие фокусы даром не проходят. - Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору. - Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче. Жук спокойно и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид унего был замотанный, усталый, черное цыганское лицо посерело. Видать,работенка эта доставалась непросто, если представить еще, что объяснятьсятаким образом ему приходилось с местным населением не впервые. Но начал оннеторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе: - Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальноепостановление, - знал Жук силу таких слов, как "решение, постановление,установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление осанитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ... Прежде чемпускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовитьтерриторию... Дед Егор не вытерпел:: - Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобностирубил? - Я и отвечаю, - дернулся Жук и от обиды заговорил быстрой: - Вызнаете, на этом местe разольется море, пойдут большие пароходы, поедутлюди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет ипонесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять.Приходится думать и об этом... - А о нас вы подумали? - закричала Вера Носарева. - Мы живые люди, мыпока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточкуна земле после этих твоих боровов подобрала. Это как? Где я теперь еемогилку стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда твоипароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте наней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать... - Когда под конец? У нас семьдесят точек под переселение, и вездекладбища. Не знаете положения и не говорите. - Голос у Жука заметнопотвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец. Дальше тянуть некуда. У меня тоже лишнего времени нет. - Ты арапа не заправляй. - Знали в деревне: деда Егора расшевелитьтрудно, но расшевелится, только держись, ничем не остановишь. Это как раз ибыл тот момент, когда дед накалялся все больше и больше. - Откулева пришли,туды и ступайте, - отправлял он. - К кладбищу боле не касайтесь. А то яберданку возьму. Не погляжу, что ты лицо. Под лицом надобно уваженье к людямиметь, а не однуе шляпу. Ишь, заявился, работку нашли! За такую работку поранешним бы временам... - Да они что?! - Жук, побледнев, обернулся за помощью к Воронцову. -Они, кажется, не понимают... Не желают понимать. Они что, не в курсе, что унас происходит? -- Кур-рва! - высунулся Богодул. Воронцов выгнул колесом грудь и закричал: - Чего вы тут расшумелись? Чего расшумелись? Это вам не базар! - А ты, Воронцов, на нас голос не подымай, - оборвал его дед Егор,подбираясь ближе. - Ты сам тута-ка без году неделя. Сам турист... ране морятолько причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился вМатере. И отец мой родился в Матере. И дед. Я тутака хозяин. И покулева ятутака, ты надо мной нe крыль. - Дед Егор, грозя, совал черный корневатыйпалец к самому носу Воронцова. - И меня не пори. Дай мне дожить без позору. - Ты, Карпов, народ не баламуть. Что требуется, то и будем делать. Тебяне спросим. - Иди-ка ты!.. - понужнул дед Егор, посылая Воронцова подальше. - Это другое дело, - согласился Воронцов. - Так и запомним. - Запоминай. Не шибко испугался. - Защитничек нашелся. - Много вас таких!.. - Убирайтесь, покуль до греха не дошло. Снова закипятились, закричали старухи, теснее сжимая в кольцоВоронцова, Жука и мужиков. Вера совала под нос Жуку фотографию матери - онотстранялся и брезгливо морщился; с другой стороны на него наседали Дарья иНастасья. Шляпа у Жука съехала набок, открыв черные как смоль и кудрявыеволосы, так что сходство с цыганом стало еще большим, - казалось, вот-вот онне выдержит и по-цыгански, с гиком подпрыгнув, начнет налево и направолопотать по-своему, отбиваясь сразу от всех. Старуха Катерина взяла в оборотВоронцова, наскакивая на него и повторяя: "Нету таких правов, нету такихправов". Когда Воронцов пробовал отстраниться, перед ним возникала Тунгуска,все это время молчаливо пыхающая трубкой, и молчаливо же показывала ему,чтобы он слушал Катерину. Басом, как главный, основной голос гудел дед Егор.И под весь этот тарарам, который все больше накалялся, Воронцов и Жук, едвасумев переброситься несколькими словами, с трудом выдрались из толпы инаправились в деревню. Верзила попробовал отнять у Богодула топор, ноБогодул рыкнул и замахнулся - случившийся рядом дед Егор посоветовалверзиле: - Ты с им, парень, не шибко. Он у нас на высылке. Вот так же одногообухом погладил... - Уголовный, что ли? - заинтересовался верзила. - Но-но. - Я, может, сам уголовный. - Ну, тогды спытай. Мы поглядим. Но верзила, помявшись, покосившись еще на Богодула, который подмигивалему жутким, как горящим, красным глазом, побежал догонять своих. Через часвсе четверо отплыли с Матеры....А старухи до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратнокресты, устанавливали тумбочки. Мало кто помнил, когда Богодул впервые появился в Матере - теперь ужказалось, что он околачивался здесь всегда, что за грехи или еще за чтодостался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строемушедших на покой. Помнили только, что было время, когда Богодул лишьзаплывал, заворачивал в Матеру со своих дорог по береговым деревням. Зналиего тогда как менялу: менял шило на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает на яйца,масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, ичто требуется по хозяйству, не вдруг под руками, а Богодул уж тут, ужстучит: не надо ли этого, того? Надо, как не надо! И зазывали Богодула,поили чаем, делали заказы, подкладывали к десятку яиц еще два-три, а то ивсе пять, курицы у всех - яйца эти он потом сдавал в сельпо и пускал воборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, икормился, пока носили ноги, вроде неплохо. Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причинеприглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбралМатеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-тогнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет уодной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", вколчаковский барак. Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он неменялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто богзадался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Былон на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнeмогли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишьгорбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровьюглаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, николючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую костьнаросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмутрогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидевраз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгаларебятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула ине проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новуюзабаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возлесвоего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженноприговаривал: - Кур-рва! Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другойчеловек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был илинет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, анехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же"курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал какпопало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая еголаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычноеругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодулазаключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это былсвязный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннемучеловеку. Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу икидалась к нему встречать, привечать. - Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом. - Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел? - Как бог, - и мат. Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказали скажет старик, и торопилась ставить самовар. - Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет. А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да ещеблажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - чертего поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родномуна сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, иверно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики: - От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирьза убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, ион человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,каких поискать по белому свету. В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета спереселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком некасались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперьсостояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ниперебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающимзатоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумногоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел: - Не имеют пр-рава. - Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались нанего старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут? - Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю. И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него стребовательной злостью. - Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи. - С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеютпр-рава. Живой, кур-рва! - Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобойдоспеют, куда-нить отправят. - Живой... кур-рва! - упирался он. На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не квечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, незаговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж коленсцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебельПавел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когдазаговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто неузнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь. Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно иярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось дажев избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы несобирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленнойизбе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и непрохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах ибились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было состола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан счаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарьяшевельнулась и спросила: - Новый, ли че ли, поставить? Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. Авзявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепоткичерного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принесясамовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперьпродолжала дальше: - Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я исовсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб непропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охоткутот же чай, ан нечем, поминай как звали. Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего вблюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и сноваприхлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И крутоповернула разговор: - Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такоехальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответдержать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожитьдо этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. Наменя. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меняувезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз ужна то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет. Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. Вгоре, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мыбыли. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такогоразини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поранесобраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навродене по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe светпополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... нитуды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Всесломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто ктогонится. - Японский бог! - согласился Богодул. Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково ибережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратнооблизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимаяслова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,нагибая его то туда, то сюда. - Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до тоготошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надосамовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты засамоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристьпоследнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Каквспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я отсебя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как напамять найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, гдеспрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени землиискали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равнодругое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?Спасибо он потом отцу-матери за это скажет? У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. Сутра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-тополежала, да как закричит лихоматом: "Ой, смерть, смерть давит!" А самаруками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни укого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямона глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадилиee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где онанавроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: "Это она на меняметила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у насдолго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, ион под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежлиберегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этойпоре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки непочернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вамнебесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно. На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, какмаленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. Ивот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того онаему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашемострову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церквухристовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал онденьги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то лидвадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так ипоставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскоростипосле того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старыелюди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здряговореть... Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... онговорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себясамое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совестьсильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружкина виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы посовести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги некупишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такогобогачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибоскажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорогона весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, иделал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будетробить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда чтопростофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшисьмыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да ужтемно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ейзвездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверхукак птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этихизвергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надогрех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пятьшоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и двеоставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: ввойну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал намдля скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самиххрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету. - Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,что вино он не терпит и никогда не терпел. - Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно насвое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, всяизносилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то линету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холераразберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без путина кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, асовесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. Анаша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!Че про совесть, ежли этакое творится! Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинеяв голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до тогонапружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - толи гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. Отстраху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: тамдверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глазак небу, а там звездочки разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные дажаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили менязвездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Алиунеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назадподнялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душаосвятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу. У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих несильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Онна гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги незамочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают навсю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, изубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль чеберется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Гдекол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковымзамужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятькусвово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, засловом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб неподковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А кудысъехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, ато бы у Дуньки долго ли спросить? Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведенопошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: сМатерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от нашихмужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощасвидать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то сбурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушкакакая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. Акуды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо вплавь, а унас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не привыкла до самой до смерти. Мынад ей подсмеивались, нам-то Ангара - своя, с сызмальства на ей, а мамкаговорела: "Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дакнет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушаласьвода - не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, чтонезряшный он был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронивголос, едва слышно и потерянно закончила: - Он ка-ак: догонит все ж такимамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак... Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, нокоторая где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь,Дарья отставила чай и без мысли, с тупой устремленностью стала шаритьвпереди себя глазами, что-то отыскивая, что-то вовсе и ненадобное, тяжелое.Солнце ближе к обеду еще больше помутилось, свет eго был бледным и слабым.На выбеленных, с отсыхающей известью стенах, на вышорканном до разводистыхуглублений полу, на потрескавшихся подоконниках - везде, куда попадал этотсвет, казалось сиро и убого, продавлено глубокой непоправимой старостью.Посреди комнаты за спиной Богодула проворно скользил в пустоте с потолкаситник - ненадолго задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая илиосматриваясь, что творится вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся вокне отрубку Ангары жуком проскочила с жужжаньем моторная лодка,заколыхалась волна; в другом окне поверх заплота лежало белесое оплывшеенебо. И чем больше смотрела Дарья, все вмещая в глаза и ничего не видя, невыделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней набираласьдосада, что опять она делает не то, опять сидит за самоваром, как вчера...корило и давило что-то, не давая собраться с духом, растягивая душу настороны. Она поднялась и торопливо, будто куда опаздывала, сказала Богодулу: - Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись - боле некуды. Тапери ты иди,ежли надо. А то оставайся, я пойду. Засиделись, опеть и засиделись сразговором, а об чем говореть... Наши разговоры как мякина - ни весу, нитолку. Только и память, что было зерно. Было время... - Дарья, куды? - строго вопросил Богодул, задирая голову. Она на минутку замешкалась и отказала: - Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна. Куда "туды"? - она и близко не знала и, выйдя за ворота и в раздумьеподержавшись возле них, тронулась было к Ангаре, наперед догадываясь, чтоповернет, и повернула, вышла возле огородов за деревню - ноги несли ее ккладбищу. Но и до кладбища она не дошла; сказалось ей, что ни к чему идтитуда с нетвердой душой, смущать покой мертвых, и без того возмущенныйвчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них вещим словом - нет его, ине родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без силна землю на сухом травянистом угоре, оказавшись лицом к низовьям, и,отыскивая глазами, на чем бы успокоиться, осмотрелась окрест. Осмотреласьраз, и другой, и третий... Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальниечужие берега, и свою Матеру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое сПодмогой, так что островная земля тянулась чуть не до горизонта и лишь усамого его краешка проблескивала полоска воды. Правый широкий рукав реки,словно оттопыриваясь на сгибе, теснил низкий противоположный берег, вдаваясьв него, и опять выпрямлялся вдали, спадая ровно и аккуратно; левый рукав,более спокойный и близкий, как бы принадлежащий Матере, свисая с ее крутогоберега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в Матере так иназывали: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня, сюда спускали лодки,ходили за водой, отсюда ребятишки впервые озирали мир, до каждого камешкавсе здесь было изучено и запомнено, а за протокой при колхозе держали поля,которые только нынче и забросили. И тихо, покойно лежал остров, тем паче родная, самой судьбойназначенная земля, что имела она четкие границы, сразу за которыминачиналась уже не твердь, а течь. Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, ибогатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре - всего, отделившисьот материка, держала она в достатке - не потому ли и назвалась громкимименем Матера? И тихо, потаенно лежала она - набиралась соков раннего лета:на правый искосок от бугра, где сидела Дарья, густой гладью зеленели озими,за ними вставал лес, еще бледный, до конца не распустившийся, с томнымипятнами елей и сосен; поверху и понизу в нем сквозила дорога, уходящая кПодмоге. Ближе леса и левей от дороги огорожена была с двух сторонпоскотина, оставив стороны к своей Ангаре и деревне открытыми, - там бродиликоровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее одной из них ботало. Там же,как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница(листвень - на "он" знали ее старики), с прямо оттопыренными тоже могучимиветками и отсеченной в грозу верхушкой. Поблизости от нее стояла, будтоподбиралась, да так и не подобралась, испугавшись грозного ли вида, илионемев от казни, береза; Дарья хорошо помнила ее еще молоденькой, помнилаберезкой, а теперь коряво разошелся на две половины ствол, закаменела,разваливаясь, кора и обвисли, запрокинулись вниз тяжелые ветви. И все, ипусто на выгоне - остальное оборвал и вытоптал скот. Но видела, видела Дарья и то, что было за лесом, - поля с высокимиосиновыми переборами, покатый сырой правый берег в тальнике и смородине иближе к Подмоге болотце, где топырились на кочках уродливые березки, ранозасыхающие от дурной воды, торчащие голо и обманчиво: ухватишься рукой затакую опору, она хрупнет и обломится. На левом высоком берегу березы совсемдругие - высокие, чистые и богатые, оставляющие от прикосновенья легкуюизвесть белизны, стоящие просторно и весело, словно и расставленные длякакой-то игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна молодежьдля своих игрищ. Не один здесь состоялся сговор, не одна девица-молодицазаработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не втой же целости-сохранности. А бывало, вся деревня запрягала коней и ехаласюда по горячему солнцу на праздник, бывало, бросались с высокого яра втемную воду парни, и, как говорит старая молва, в какое-то давнее летопарень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродиттут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет. Видела Дарья на память и дальше - снова поля по обе стороны от дороги,на них там и сям одинокие старые деревья, больше всего сушины, метившиекогда-то в пору единоличного хозяйничанья границы участков, а на деревьяхлениво и молча, смущенные блеклым бледнеющим солнцем и неурочной тишиной,сидят вороны. Дорога подворачивает к старому гумну, где в мякине, сквозькоторую прорастает зерно, возятся воробьи, а почерневшая солома лежитназьменными пластами - сколько, в самом деле, кругом старого, отслужившегосвой век и службу, остающегося без надобности, но догнивающего медленно инеохотно. Как с ним быть? Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь иводу, а как в других местах? И кажется Дарье: нет ничего несправедливей всвете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности,до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов,отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево ещетуда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек?Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города,всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпетьстарость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искатькакую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что прокуот тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет,ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба - досаждать другим. "Так ли?Так ли?" - со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее,лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала....А там - тупая оконечность Матеры, илистый берег перед подможьем илиподножьем и брод на Подмогу или Подногу. В чистую воду туда спокойноперегоняли скот - колхозное стадо там и летовало каждый год, но, какподнимется, задурит река, - держись и в лодке. Нос Подмоги выдается в Ангаруи чуть заходит за Матеру, будто когда-то нижний остров вознамерился обойтипередний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И пришлось Матеребрать Подмогу на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться в шалуюводу, протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие вяру на своей Ангаре, они и сейчас там сидят, подрагивая хвостами изаглядывая вниз, как поплавки. И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, естькакое-то сияние в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, недающее тени. Кругом сонно и терпеливо и кругом безгласно - молчком лежитслева старая деревня с подслеповатыми, будто в бычьих пузырях, окнами;застыл на поскотине обезглавленный "царский листвень", слепо растопыривогромные ветви со своими ветками; бледными и снулыми кажутся зеленеющиеполя; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,тоже молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, болеебогатая деревня, закрытая теперь для поселенья, - кладбище, пристанищестарших... Скоро, скоро всему конец. Дарья пытается и не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может,так и надо? Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что"так и надо"? О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает.Стоило жить долгую и мытарну

Date: 2015-07-25; view: 373; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.008 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию