Последний день мессии

Можно ли восстановить почасовой график последнего дня жизни Распутина? Да, можно. Я берусь это сделать, полагаясь на показания его домашних, дворников, швейцаров и городовых…

* * *

Свой последний день Гришка начал с того, что, не вылезая из дому, в дымину напился. Около полудня приехала Мунька Головина и на многочисленные звонки по телефону отвечала, что сегодня приема не будет. Она пробыла на Гороховой до самого вечера, лишь ненадолго отлучаясь по своим делам. При ней Распутин начал сборы в баню, говоря, что ему надо «очиститься паром». Но при этом он никак не мог выбраться из постели.

— Вставай, хватит валяться, — тормошила его Мунька.

— Погодь. Сама торопишься и людей спешишь.

— Ты будешь сегодня дома?

— Ишь, верткая какая! Все тебе знать надобно… Нюрка собрала ему бельишко, выдала банный веник.

— Ты, дядь, хоша бы из баньки трезвым приди.

— Ладно, — отвечал Гришка, — не липни ко мне…

По черной лестнице, чтобы избежать встреч с просителями, филерами и корреспондентами, он вышел из дома. Швейцариха М.В.Журавлева показала потом в полиции, что из бани Распутин возвратился еще пьянее (видать, «пивком побаловался»).

— А я сегодня поеду, — вдруг сознался он Муньке…

На вопрос, куца же он поедет, Гришка ответил: «Не скажу». В показаниях М.Е.Головиной запротоколировано: «Я ответила, что все равно я почувствую это, на что Григорий Ефимович сказал: „Почувствуешь, но меня не сыщешь“.

Весь этот разговор происходил в шутливом тоне, поэтому я никакого значения ему не придала…» Очевидно, в момент отсутствия Муньки на Гороховой появилась Вырубова, привезшая ему в дар от царицы новгородскую икону. «Я, — писала Вырубова уже в эмиграции, — оставалась у него минут 15, слышала от него, что он собирается поздно вечером ехать к Феликсу Юсупову знакомиться с его женою… Хотя я знала, что Распутин часто видался с Феликсом, однако мне показалось странным, что он едет к ним так поздно, но он ответил, что Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители. Когда я уезжала, Григорий сказал мне странную фразу: „Что тебе еще нужно от меня? Ты уже все получила…“ Я рассказала государыне, что Распутин собирается к Юсуповым знакомиться с Ириной. „Должно быть, какая‑то ошибка, — ответила государыня, — так как Ирина в Крыму, а родителей Юсуповых нет в городе…“

Потом Распутин завалился дрыхнуть и, очевидно, проснулся только около семи часов. Мотря с Варькой нафуфырились, собираясь идти в гости. Кажется, именно здесь он сказал дочерям, что ночью едет к Юсупову, но просил Муньке об этом не говорить («Отец мне разъяснил, что Головина может увязаться за ним, а Юсупов не хотел, чтобы она приезжала…»). Ближе к вечеру Распутина навестила какая‑то женщина, пробывшая у него до 11 часов; Протокол свидетельствует: «Приметы этой дамы — блондинка, лет 25, выше среднего роста, средней полноты. Одета в пальто клеш темно‑коричневое, такого же цвета ботинки, на голове черная шляпа без вуали».

Это была последняя женщина в жизни Распутина!

Она удалилась, надо полагать, как раз в то время, когда из гостей вернулись его дочери. Муньки уже не было, а дочери попили чаю, и Распутин велел им ложиться спать. Около полуночи в доме все затихло. Племянница Нюрка тоже завалилась в постель. В нашем распоряжении остался только один свидетель. Это Катя Печеркина, вывезенная из Покровского в помощь Нюрке на роль прислуги — старая деревенская пассия Гришки, которую он развратил еще смолоду… Именно‑то при ней Распутин и начал готовиться к визиту во дворец князей Юсуповых!

Пуришкевич запомнил шелковую рубаху кремового цвета. Я больше верю Кате Печеркиной, которая сама его обряжала. Распутин надел голубую рубаху, расшитую васильками, «но, — показывала Печеркина в полиции, — не мог застегнуть все пуговицы на вороту и пришел ко мне на кухню, я ему пуговки застегнула». При этом Гришка повертел шеей в тугом воротнике: «Фу, тесно‑то как! Зажирел я, быдто боров какой…» Затем он натянул узкие хромовые сапога, собрал их в гармошку — для шика! Рубаху подпоясал шелковым шнурком малинового цвета с золотыми кистями. Таков он был в эту ночь — в последнюю ночь своей жизни.

Одевшись, Гришка в сапогах завалился на кровать, велев Кате Печеркиной спать, но она засела на кухне, бодрствуя. Часы пробили полночь — Россия вступила в ночь на 17 декабря 1916 года, и эта ночь была, в своем роде, ночью исторической…

Далее, читатель, следуем показаниям дворника Ф.А.Коршунова, который во втором часу ночи, дежуря возле ворот, видел автомобиль «защитного цвета с брезентовым верхом и окнами из небьющегося стекла, сзади была прикреплена запасная шина». Автомобиль приехал со стороны Фонтанки и, ловко развернувшись, замер возле подъезда. Дворник запомнил, что шоферу около тридцати пяти лет, он был усат, в пальто с барашковым воротником, руки в длинных перчатках ярко‑красного цвета (это он описал доктора Станислава Лазоверта). Из автомобиля вышел неизвестный для дворника господин — князь Феликс Юсупов.

На вопрос дворника «к кому?» Юсупов ответил: «К Распутину» — и добавил, что парадный вход открывать не надо, он пройдет по черной лестнице.

Ф.А.Коршунов показал: «По всему было видно, что этот человек очень хорошо зная расположение дома». А черная лестница и была черной — на всех этажах не горело ни единой лампочки. Юсупов ощупью, часто чиркая спички, поднимался все выше — на третий этаж, из‑под ног с фырканьем выскочила гулящая кошка… Вот и нужная дверь! Феликс еще раз чиркнул спичкой…

* * *

Пуришкевич этот день провел в своем поезде, не вылезая из купе, где читал, читал, читал… древних авторов! Только к вечеру, в половине девятого, он на дребезжащем от старости трамвае приехал не в Думу, а в городскую думу на Невском (известное ленинградцам здание с каланчой), где собирался убить время на пустопорожнем заседании по какому‑то вопросу, не имеющему к Пуришкевичу никакого касательства. С ним был стальной кастет и револьвер системы «соваж». Зал думы не был освещен, швейцар сказал, что господа разошлись, заседание не состоялось за малою явкой депутатов.

Пуришкевич взмолился, чтобы тот пустил его в кабинет, где он зажег настольную лампу и стал писать письма.

В эту ночь думец был облачен в форму офицера.

Покончив с письмами и глянув на часы, он не знал, что ему делать, и решил позвонить Шульгину… Сказал веско:

— Запомните шестнадцатое декабря.

Шульгин понял, в чем соль этих слов, и ответил:

— Владимир Митрофаныч, не делайте вы этого!

— Как не делать? — оторопел Пуришкевич. — Согласен, что дело грязное. Но кто‑то в истории человечества вынужден стирать грязное чужое белье, а вы, Василий Витальевич… белоручка!

— Может, и так. Но я не верю в его влияние. Все это вздор. Влиятелен не он сам, влиятельны те люди, за спинами которых он прячется… Что это вам даст — не понимаю!

Ровно в 11.50 Лазоверт подвел машину к зданию Думы, Пуришкевич уселся в кабину; развернувшись у Казанского собора, они долго ехали вдоль темной Мойки. Часы показывали первые минуты 17 декабря, когда доктор вкатил автомобиль на условленное место — внутрь двора юсуповского дворца, затормозив возле малого подъезда, через который Феликс должен будет провести Распутина в подвал. Сам хозяин дома, великий князь Дмитрий и капитан Сухотин встретили Пуришкевича и врача радостным возгласом:

— Вот и вы! А то ведь мы просто измучились…

Из верхней гостиной все пятеро спустились через тамбур по витой лестнице в подвал, который теперь никто бы не осмелился так назвать. За несколько дней рабочие превратили низы дворца в сказочное жилище принца.

Пуришкевич был просто потрясен, не узнавая прежнего захламленного погреба, каким он был совсем недавно. Помещение разделялось сводами как бы на две комнаты. Неподалеку находилась дверь, ведущая на двор. По стенам висели портьеры, каменные плиты пола устилали драгоценные ковры и шкуры медведей.

Старинная, удивительной выделки парча покрывала стол, вокруг которого сдвинулись черные кресла с высокими готическими спинками. На шифоньере красовалась дивная чаша из слоновой кости. Привлекал внимание шкафчик черного дерева — с инкрустациями, зеркалами и массою потайных ящичков. Над этим шкафчиком, трагически и скорбно, возвышалось драгоценное распятие — целиком из горного хрусталя с тончайшей чеканкой по серебру (работы итальянского мастера XVI века).

— Располагайтесь, господа, — радушно предложил Феликс, и все без церемоний, запросто расселись вокруг стола.

Юсупов вспоминал: «На столе уже пыхтел самовар. Кругом были расставлены вазы с пирожными и любимыми распутинскими лакомствами. Старинные фонари с цветными стеклами освещали комнаты сверху. Тяжелые красные штофные занавеси были опущены. Казалось, что мы отгорожены от всего мира. И, что бы ни произошло здесь ночью, все будет похоронено за толщею этих капитальных стен…» Доктор Лазоверт щелкнул крышкой часов:

— Не пора ли все отравить? Уже время… Юсупов сказал, что еще успеется, и предложил:

— Пока не отравлено, давайте, господа, выпьем по рюмочке и закусим этими очаровательными птифурами.

В каминах с треском разгорались дрова. Рюмки были из тяжелого, как свинец, богемского хрусталя. В бутылках — марсала, херес, мадера, крымское.

Юсупов сказал, что Распутин будет ждать его с черной лестницы, дабы обмануть шпиков, следящих за парадным ходом. Дмитрий спросил его — спокоен ли Распутин?

— Нет причин волноваться. Мы с ним целуемся, как отец с сыном, и он верит, что еще проведет меня в «министеры».

— Ты его не спрашивал — в какие министры?

— Это безразлично… Господа, — попросил Феликс, — прошу вас насвинячить на столе, ибо у Распутина глаз очень острый, а я предупредил его, что у меня сегодня гости…

Пуришкевич накрошил вокруг кусков кекса, надкусил пирожное да так его и оставил. («Все это, — писал он, — необходимо было, дабы, войдя, Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось из столовой в гостиную наверх»). Настала торжественная минута… Лазоверт со скрипом натянул тонкие резиновые перчатки, растер в порошок кристаллы цианистого калия. Птифуры были двух сортов — с розовым и шоколадным кремом.

Приподымая ножом их красивые сочные верхушки, доктор щедро и густо насыщал внутренности пирожных страшным ядом.

— Достаточно ли? — усомнился капитан Сухотин.

— Один такой птифурчик, — отвечал Лазоверт, — способен в считанные мгновения убить всю нашу конфиденцию…

Закончив возню с ядами, он бросил перчатки в камин. Растворенный яд решили наливать в бокалы перед самым приездом Распутина, чтобы сила циана не улетучилась. Юсупов сказал:

— Два бокала оставьте чистыми — для меня. Сухотин задал ему естественный вопрос:

— А вы, князь, не боитесь перепутать бокалы? Феликс со значением отвечал офицеру:

— Капитан, со мною этого никогда не случится…

Лазоверт облачился в шоферские доспехи; Феликс, под стать своим высоким охотничьим сапогам, накинул на себя длинную оленью доху шерстью наружу. Он посмотрел на часы.

— Я думаю, — сказал, — минут эдак через двадцать вы можете уже заводить граммофон. Не забудьте про «Янки дудль дэнди»!

Когда шум отъехавшего мотора затих, Пуришкевич отметил время: 00.35.

Все покинули подвальное помещение, собрались в гостиной бельэтажа, капитан Сухотин уже копался в пластинках, отыскивая бравурную — с мелодией «Янки дудль дэнди» (пускай распутинская душа возликует!). Без четверти час сообщники снова спустились в подвал и аккуратно наполнили ядом бокалы.

Великий князь, закурив сигару, бросил спичку в камин.

— Итак, с розовым кремом отравлены, а Феликс уже знает, в какие бокалы налит нами цианистый калий.

Пуришкевич сказал — выдержат ли у Феликса нервы?

— Он у нас англоман, а у настоящих джентльменов нет нервов. Такие люди ничего не делают сгоряча, их поступки продуманны… Сухотин спустился к ним

— с гитарой в руках.

— Мы забыли об этой штуке, — сказал он, кладя гитару на тахту. — А вдруг Гришка захочет, чтобы ему сыграли?

* * *

Феликс еще раз чиркнул спичкой, осветив ободранную клеенку на дверях распутинской квартиры. Тихо, но внятно постучал.

— Кто там? — послышался голос.

— Это я… откройте.

Громыхнули запоры, Дориан Грей крепко обнял Распутина и поцеловал его — радостно. Гришка, вроде шутя, сказал ему:

— Мастак целоваться… Не иудин ли поцелуй твой?

С византийским коварством Юсупов еще раз горячо облобызал свою жертву и сказал, что машина подана… Все, кто видел Феликса в этот день, хорошо запомнили, что глаза князя были окантованы страшною синевой. На кухне «было темно, и мне казалось, что кто‑то следит за мной из соседней комнаты. Я еще выше поднял воротник и надвинул шапку. „Чего ты так прячешься? — спросил меня Распутин…“ Нервные ощущения Юсупова не подвели его: в этот момент он действительно уже находился под негласным наблюдением.

Из показаний Кати Печеркиной: «Распутин сам открыл дверь. Входивший спросил: „Что, никого нет?“, на что Григорий Ефимович ответил: „Никого нет, и дети спят“. Оба прошли по кухне мимо меня в комнаты, а я находилась за перегородкой кухни и, отодвинув занавеску, видела, что прошел Маленький, это муж Ирины Александровны» (считайте, что убийца уже известен полиции!) Юсупова, когда он прошел в комнаты, стало колотить, зубы Невольно отбили дробь, и Распутин, заметив, что с князем не все в порядке, предложил ему успокоительных капель:

— Бадмаевские! Хошь, накапаю?

— Ну, давай. Накапай.

— Чичас. Как рукой все сымет. Хорошие капли…

Комичность этой сцены очевидна: жертва недрогнувшей рукой подносила успокоительную микстуру своему палачу, чтобы тот не волновался перед актом убийства. Юсупов жадно проглотил густую пахучую жидкость. Немного освоился, даже подал Распутину шубу; в передней Гришка нацепил на свои сапоги большущие резиновые боты ј 10 фирмы «Треугольник». Покинули квартиру тем же черным ходом, минуя кухню, где их проводили все замечавшие глаза Печеркиной. На лестнице Гришка вцепился в руку Юсупова.

— Дайкось я тебя сам поведу… Темно‑то как! Во где убивать людей хорошо. Не хошь ли, я тебя угроблю?

— Что за глупые шутки! — возмутился князь.

— Ха‑ха‑ха… Осторожней. Здеся ступенька…

Бадмаевские капли подействовали, и далее, до какой‑то определенной черты, Юсупов сохранял воистину спартанское спокойствие. Лазоверт завел мотор, велел пассажирам.плотное захлопнуть дверцы кабины, и автомобиль поплыл между сугробов вдоль заснеженной улицы, подмигивая редким прохожим желтыми совиными глазами фар… Распутин устроился поудобнее и начал:

— Иринку‑то покажешь?

— Покажу.

— А не боишься? — с бесовской вежливостью спросил Гришка, хихикнув, и больно пихнул Юсупова в бок. — Сам ведь знаешь, каки слухи‑то обо мне ходят… Мой грех — бабье люблю.

Здесь же, в машине, он признался:

— А ко мне тут Протопопов заезжал. Говорит, меня убить кто‑то хочет.

Но этот номер у них не пройдет. Я ему так и сказал — руки коротки!

Date: 2015-07-25; view: 331; Нарушение авторских прав