Открытые Семафоры

Немцы, немцы, немцы — они так обжили государственное правление, что высшая власть казалась уже немыслимой без приставки «фонцур». Знаю, что средь обладателей немецких фамилий были светлые одаренные личности, любившие Россию не меньше русских, которых порою даже угнетало их немецкое происхождение, тянувшееся от предков, выехавших на Русь с незапамятных времен. Но была и мутная накипь, гнилая мякина, от которой не знали как избавиться… Что долго говорить! Вот, пожалуйста: министр императорского двора граф Фредерикс! От слабоумия путал окна с дверями. Однажды он уже сделал шаг… в окно (успели перехватить за фалды мундира). А недавно он опять отличился. Подошел к самому императору и свысока потрепал его по плечу, спрашивая:

— А тебя тоже пригласили к столу царскому?.. Николай II в этом случае показал себя либералом:

— Куда ж мне его деть, дурака? Он так предан мне…

* * *

Никто в Думе не ожидал, что Хвостов распечатает свои уста, но лидер правых заставил всех невольно вздрогнуть:

— Народ ропщет: «Сами продались и нас продали!» Я говорю о немецком засилье в стране, о германском шпионаже в России… Доколе же? — Хвостов не был голословен и бил точно по цели — по немецким банкам, по промышленным синдикатам, в тени которых затаилось мурло германских капиталистов.

Основной удар он обрушил на электротехническую промышленность, издавна бывшую в подчинении немецкого капитала: «Сименс и Шуккерт», «Сименс и Гальске», «Всеобщая компания электричества», «Общество электроэнергии 1886 года» — ни один выстрел Хвостова не пролетел мимо «яблочка». — Мы включаем в квартире свет, мы покупаем билет в трамвае и даже не сознаем, что этими безобидными действиями мы невольно оплачиваем рабскую дань Германии…

Народ прав, наши верхи предались сами и нас предали! — открыто возвестил Хвостов. — Но чтобы народ не устроил самосуда, правительство должно возглавить борьбу против германских хищников — капиталистов и банкиров…

Почему, черт побери, акции «Общества 1886 года» не котируются на русской бирже? Почему эти акции всегда котировались на биржах Берлина?

Электричество — будущая кровь нашей империи, и мы не позволим, чтобы рубильник великороссийских моторов включали в конторе «Дойчес Банка» рукою проклятого кровавого кайзера!

Хвостову удалось нащупать и самое больное место в артиллерии: электрофирмы выполняли заказы для фронта (дистанционные трубки и запальники для снарядов, которых как раз больше всего и не хватало!). Он понимал, что эта дерзкая речь заставит Царское Село обратить внимание на самого оратора, а поездки на «Виллу Родэ» отлакируют общую картину его правого патриотизма.

Весь мокрый от пота, под грохот аплодисментов, Хвостов спустился с трибуны — дело сделано! Из гостевой ложи спустилась в вестибюль дворца нарядная, как кукла, Наталья Червинская (кажется, эта конотопская Клеопатра все‑таки нашла своего Антония).

— Слушай, Лешка, — сказала она, — ты даже не представляешь, как тебя сейчас попрет… выше, выше. Ты у меня молодец. Депутаты подходили к нему, пожимали руку:

— Великолепно! Проникновенно! Потрясающе!

— Это моя тема, — скромно отзывался Хвостов. — Довольно нам, русским, поклоняться Германии… морду в кровь расхлещем! Червинская предложила ему встретиться вечером.

— Я позову и Побирушку… не спорь, от этого князиньки с его портфелем, набитым пипифаксом, очень многое зависит. Пуришкевич тоже подошел к Хвостову, спросил:

— О чем, мой друг, будет ваша следующая речь? Хвостов (карьеристски точно) наметил верную цель:

— — О дороговизне… О том, что в столице появились у магазинов очереди, которые шутники стали называть «хвостами»!

Вечером дома у Червинской сидели на тахте многопудовые Хвостов и Побирушка; извилистая тропинка уводила их в трепетные кущи МВД; Червинская просила их пересесть на стулья:

— Слезайте с тахты! Вы мне все пружины продавите…

Через несколько деньков пассажиры дачного поезда видели, как два толстяка ехали в Царское Село, и по столице пошли разговоры: «Побирушка таскал Хвост за собою — скоро что‑то будет…» А самое смешное в том, что Побирушка как раз и был акционером «Общества электроэнергии 1886 года».

Хвостов своей речью в Думе наносил удар по карману Побирушки. Спрашивается: какая же корысть Побирушке выдвигать Хвостова с его антинемецкой пропагандой? Но в том‑то и дело, что, выдвигая Хвостова, Побирушка надеялся потом — через того же Хвостова! — пресечь все нападки на электротехническую индустрию, бывшую в немецких руках…

Ничего сложного нет — все просто в мире капитализма!

* * *

Сложнее объяснить немецкий погром в Москве… Веселее всего было на 1‑й Мещанской, где вино лилось рекой — до колена, а пожарные крючьями изымали из подвалов упившихся. Громили «Шварца» на Кузнецком мосту — из магазинов хирургических инструментов вылетали операционные приборы. Все это вершилось не в суровом молчании, а с возгласами: «Бей немчуру поганую, да здравствует Россия!» Музыкальная фирма «Циммерман» еще не ведала такой какофонии: на мостовую, крутясь ножками, вылетали рояли и пианолы, клавиши скакали по булыжникам, похожие на суставы пальцев от высохшего скелета. А вот и оптический «Мюллер»: витрины распались со звоном, хрупкие линзы для очков разной диоптрии давились под ухающими сапогами биндюжников. Вдрызг разнесли похоронного «Гринбаума»: каждый имел возможность на всю жизнь запастись гробами! Дворничихи растаскивали по дворам длинные покойницкие саваны, из которых получались хорошие простыни. Зато гробовые подушки не нашли применения, ибо спать на них жестко, — их сложили в костер, и вокруг пожара плясали если не «Карманьолу», то, во всяком случае, «Барыню» — вприсядку! Было и зловеще печальное в этой истории. Пострадало издательство И.Н.Кнебеля, выпускавшее очень хорошие книги по русскому искусству. В погромном огне безвозвратно сгинули 200 картин русских живописцев, масса негативов и ценных клише (Игорь Грабарь тогда же потерял тираж своего издания «История русского искусства» — и даже прервал писание монографии).

Всего было разгромлено в Москве 732 фирмы, убытки составили сумму более 50 миллионов рублей. Но в чисто национальном погроме вдруг обнаружилась и политическая подкладка, «На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических сцен, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и прочее… Эти известия вызвали ужас в Царском Селе». Войскам в Москве дали приказ — применять оружие, и последние искры антинемецкого погрома были затоптаны. Теперь надо искать виноватых, а такие всегда сыщутся…

— Градоначальник Адрианов! — сказала царица — Когда скандал был у «Яра», Адрианов палец о палец не ударил, чтобы помочь святому старцу выбраться из этой гнусной ловушки…

По высочайшему повелению Адрианова обвинили в «бездействии власти» и с его груди сорвали аксельбант свитского генерала. Общипанный курам на смех, генерал сразу поехал в Петербург.

Адрес ему известен: Гороховая, 64, кв. 20.

— Ах, мать твою размать… — еще с порога начал Адрианов. Распутин оценил героический пролог к серьезному разговору и посоветовал не стесняться. — Не дурак, понимаю, что дело не в погроме. Когда ты без штанов у «Яра» гулял, я тебе не мешал?

— Не мешал, — согласился Распутин.

— А теперь на меня твоих же собак вешают…

— Ты умный, — сказал ему Распутин. — Вот тебе бумажка, вот тебе вставочка с перышком… Садись, хенерал, и пиши всю правду царю. Пиши как есть. Без штанов я не гулял и вообще вел себя у «Яра», аки голубь небесный.

Напиши так, чтобы государь поверил тебе, а не этому гаду Джунковскому.

— На чье имя писать? — деловито спросил Адрианов.

— Анютке пиши… Вырубовой.

Адрианов сочинил обширную справку на тему о Гришкиной благопристойности, из коей явствовало, что в ресторане у «Яра» все сидели без штанов, но Распутин к этому безобразию непричастен. Адрианов снова украсил свою грудь аксельбантом, а теперь… «Теперь дело за Джунковским», — сказала царица. Николай II вызвал Джунковского к себе и, поправляя усы, сказал, что прежнего доверия к нему он не испытывает — можно снимать аксельбант. Джунковский снятым аксельбантом хлобыстнул по столу, как плеткой.

— На фронт хочу… Дайте мне дивизию!

Командуя дивизией, он вместе с дивизией вошел в революцию как генерал‑фронтовик; один хороший нокаут, сделанный им Гришке, решил его судьбу, и в 1926 году, провожая Джунковского на курорт, знаменитый А.Ф.Кони напутствовал его словами: «Будущий историк оценит ваше отважное выступление против Распутина…»

* * *

Екатерина Великая (посмертной славе которой так завидовала Алиса) имела при себе камер‑фрау Марью Саввишну Перекусихину; эта дама с большим знанием дела опробовала кандидатов в фавориты, после чего следовал ее доклад: «Петька слаб, а Сенька дюж, Сенька гож, матушка!» Нечто подобное происходило и сейчас: кандидат на пост министра, прежде чем попасть пред светлые очи государыни, должен побывать на царскосельской дачке Анютки Вырубовой, которая оценивала его — «наш» или «не наш»?.. Хвостов уже пил чай на даче Вырубовой, но понравился ей, увы, напрасно! Обстоятельства сложились так, что царь временно выпал из‑под контроля жены. Возмущение в народе против царской семьи, угрозы скинуть «Николашку» с престола, а царицу заточить в монастырь подействовали на царя. Надо было как‑то спасать положение, произведя смену министров, чтобы на время притушить недовольство в стране. Но царь понимал, что, пока он в Царском Селе, ни жена, ни Вырубова, ни Распутин не дадут ему это сделать. А потому он спешно отбыл в Ставку… Императорский салон‑вагон въехал через ворота в заборе и остановился напротив штабного вагона дяди Николаши, который помог племяннику спрыгнуть с высокой подножки.

— Здесь, — сказал ему царь, — в тихой деловой обстановке, без баб и истерик, я приму очень ответственные решения…

Первым делом надо было задобрить Думу, которую крайне раздражала Влюбленная Пантера — Маклаков. Родзянко уже не раз настаивал на удалении Сухомлинова, Саблера и Щегловитова; в обществе перетирали на зубах вопрос о трагической нехватке снарядов на фронте, всюду лаяли Малечку Кшесинскую, за которой стоял великий князь Сергей Михайлович… Маклаков был вызван в Ставку.

— Я, — сказал ему царь, — целиком солидарен с вами, что Думу надо бы закрыть на замок, а Родзянко ведет себя хамски, принимая на себя почести, будто он глава государства. Но…

За этим царским «но» Маклаков хлопнулся в обморок.

Его оживили. Влюбленная Пантера рыдала:

— Чем же я не угодил вашему величеству?

— Вы угодили мне, но я вынужден считаться с тем мнением, которое у нас неостроумно прозвали общественным… Маклаков с трудом пришел в себя.

— Говорят, на мое место прочат Алешку Хвостова?

— Ставка желает князя Щербатова…

Николай Борисович Щербатов занимал должность начальника государственного коннозаводства — лошадь по‑прежнему играла в России колоссальную роль (особенно сейчас, когда пулеметы косили нашу славную кавалерию), и, влюбленный в гиппологию, князь сказал:

— Помилуйте, но я ни в какие ворота не лезу! Какое я могу иметь отношение к эмвэдэ? Прошу, оставьте меня с лошадьми…

Николай II настаивал на занятии князем поста министра внутренних дел, ибо Щербатов — человек с конюшни, неизвестный для широкой публики; он был сейчас выгоден для царя, как обтекаемая незначительная фигура, к которой трудно придраться.

— Я не стану мучить вас работой, а моя просьба в военное время не дает вам права отказываться от занятия поста… Щербатов даже прослезился — в прострации.

— Странное дело! — заметил царь. — Увольняю министра — он ревет как белуга. Назначаю министром — тоже плачут. Николай Борисыч, я вас прошу — наведите порядок в государстве.

— Я знаю только один порядок — как в конюшне!

— Согласен даже на такой, — отвечал Николай II…

А в Царском Селе творилось невообразимое: Алиса заламывала руки, Анютка готова была рвать на себе волосенки, Гришка ходил мрачный, как сыч, — царь принимал в Ставке самостоятельные решения, а они, бессильные, не могут подсунуть ему «нашего». Распутин вяло мямлил: «Как же так? Без моего божьего благословения?» Положение на фронте было отчаянное, и в Ставке решили срочно призвать на службу ратников 2‑го разряда.

* * *

Нюрка открыла двери — на пороге стоял хожалый из полицейского участка, держа под локтем замызганный портфель из парусины.

— Распутин Дмитрий Григорьев здеся проживает? Речь шла о сыне Распутина — о Митьке.

— Ну, здеся. Так што? — спросил Гришка.

Хожалый раскрыл портфелишко, поплевал на пальцы.

— Числится он ратником второго разряда и подлежит призыву в армию по месту его жительства… в Тюмени.

— Это по какому же праву? — осатанел Распутин.

— А по такому… Кажинный русский человек обязан свое отечество грудью защищать. Так какие ж еще тебе права надобны?..

До этого война проходила стороной и только сейчас дошла до самого сердца Распутина. Он завыл:

— Митьку берут… кровинушку мою! А я не дам ево… Это што ж получается? Под пули, выходит, соваться? А за што?

Миллионы русских митек, ванек и петек месили грязь окопов, били вшей на бинтах, умирали, унизав собой спирали колючей проволоки, стонали в землянках, изувеченные огнем, ослепленные газами, а эта вот поганая сволочь в шелковой рубахе и бархатных штанах металась по комнатам, опрокидывая стулья, и вопила:

— Не дам! По какому праву? Это ж мое дите…

Я долго ждал этого момента, чтобы поведать тебе, читатель, самое гнусное злодеяние Гришки Распутина: ради спасения своего паршивого щенка он решил отменить в стране мобилизацию ратников 2‑го разряда, лишь бы чадо его не пропало в этой серо‑кровавой мешанине, что зовется солдатчиной…

Собранный и строгий, он явился к царице с темными кругами под глазами. Его шатало будто пьяного, но он был абсолютно трезв.

— Какую ночь молюсь! — заявил. — Было мне видение яркое. Голос свыше протрубил мне — не надо призыва ратников…

В барановичскую Ставку полетели истошные вопли царицы; она заклинала мужа: «Прошу тебя, мой ангел… не разрешай призыва 2‑го разряда. Отложи это как можно дольше. Они должны работать на полях, фабриках, пароходах и т. д. Тогда уж скорее призови следующий год. Пожалуйста, слушайся ЕГО совета, когда говорится так серьезно, ОН из‑за этого столько ночей не спал! Из‑за одной ошибки мы все можем поплатиться… Он тебя настоятельно просит поскорее приказать, чтобы в один определенный день по всей стране был устроен всеросс. крестный ход с молением о даровании победы…»

Призыв не состоялся. Но молебны были. Пополнение на фронт в нужный срок не прибыло, и германская армия развивала свое наступление… Зато Митька остался сидеть дома!

Комментарии даже не требуются — любой поймет.

6. «А НАМ НАПЛЕВАТЬ!»

Зарывшись глубоко в землю, союзные армии вели отныне лишь позиционную войну, предоставив Германии возможность разделываться с безоружной Россией, а сами весь 1915 год посвятили исключительно наращиванию военного потенциала. Ллойд‑Джордж писал: «История предъявит счет военному командованию Франции и Англии, которое в своем эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей по оружию на гибель…» Кайзер запланировал выбить Россию из войны, а уж потом обрушиться на Запад!

Последний на штык насажен.

Наши отходят на Ковно.

На сажень Человечьего мяса нашинковано.

Русские крейсера, подвывая в рассветном дыму сиренами, покинули родную уютную Либаву — с ее пляжами, с ее танцплощадками, с милыми цукернями; после отхода кораблей волна еще долго качала под пирсами намокшие обрывки центральных газет с призывами «Война до победного конца!». Во всем этом успокаивает нас одно: русская армия и флот могут иногда потерпеть поражение, но Россия побежденной никогда не бывала и не будет…

Ветер разметывал на улицах плакаты Маяковского:

У Вильгельма Гогенцоллерна Размалюем рожу колерно!

* * *

Янушкевич 6 июня докладывал Сухомлинову: «Кадры тают, а пополнения получают винтовки в день боя. Просто волосы дыбом! Приходится отходить… Но будь проклятые снаряды — отбросили бы немцев сразу. Когда батарея, вопреки приказу, выпускает сразу все снаряды — успех! Брусилов тоже начал отход…

Отовсюду кричат и грозят нам гидрой революции…»

Звонок по телефону прервал чтение письма:

— У аппарата военный министр, слушаю. Наталья Червинская спросила Сухомлинова:

— Это правда, что у вас ночью был обыск?

— Что за чушь! Кто посмел так думать?

— Но в городе ходят слухи, что…

Сухомлинов повесил трубку. Вечером, придя домой, он сделал выговор жене за то, что она много тратит денег.

— Ты знаешь, золотко, мне для тебя ничего не жалко. Но нельзя же покупать все, что продается в магазинах. Жена обиделась. Ночью он звонил в министерство:

— Львов сдали?

— Еще нет. Но армия откатывается.

Утром его навестил Сазонов, совершенно поблекший.

— Как ведающий иностранными делами, я поставлен вами в неловкое положение. Мы же не одни — мы члены коалиции, и коалиция спрашивает меня, а я вынужден вопрос Антанты перепоручить вам лично — когда же наша армия перестанет отступать?

— Тут немало соображений. Сейчас выравниваем линию фронта, в которой образовались опасные выступы и завалы, вредящие планомерной и четкой стратегии. Боюсь, вам этого не понять!

Но это Сазонов — дипломат, с ним легче. Зато стало плохо, когда на пороге выросла громоздкая фигура Родзянки, которого в столице за его сипение и звучный голос называли то «самоваром», то «барабаном». Родзянко начал без подготовки:

— Государственная Дума пришла к выводу, что дальнейшее ваше пребывание на посту министра является гибельным для нашей армии. Уйдите сами, иначе вам предстоит уходить… по суду!

Сухомлинова взорвало:

— Не меня судить за поражения на фронте, а Гучкова и ему подобных болтунов, подрывающих веру народа в победу! Раздалось астматическое сипение «самовара».

— Я вам говорю об отступлении армии, а вы мне толкуете о том, что в огороде бузина… Ну, при чем же здесь Гучков?

— Именно критиканство разлагает нашу доблестную армию, бужируя ее пошлыми инсинуациями, будто я развалил аппарат министерства, будто я разворовал обмундирование и расхитил арсеналы.

— А ведь вы развалили! — загромыхал «барабан». — А ведь ваши друзья все растащили… Но перед этим вы еще залепили публике глаза своим бахвальством в статье «Мы готовы!».

— Она не подписана моим именем.

— Но статья‑то вышла из вашего кабинета…

Сухомлинов в волнении пересек кабинет по диагонали.

— Я не. понимаю, чего вы от меня хотите?

— Это не я, а Россия желает, чтобы вы ушли отсюда…

После этого Родзянко совершил один шаг, непозволительный с точки зрения светской этики, — он нагрянул в особняк Кшесинской, застав приму русской Терпсихоры в грибницах, где она срезала с грядок белые грибы; в стеклянных оранжереях произрастал дивный тропический сад, в ароматной духоте пели диковинные птицы… Родзянко сказал женщине, чтобы она не совалась в дела артиллерийского ведомства… Кшесинская издала шипение, словно кошечка:

«Пшш… Пшшш… пшшшш…» — и прогнала его. Родзянко навестил ее покровителя, великого князя Сергея Михайловича, владычившего в русской артиллерии. В ответ на попреки тот сказал, что производство снарядов увеличить невозможно, ибо нет станков для выделки дистанционных трубок.

Родзянко задал ему вопрос:

— Тысяча станков на первое время устроит вас?

— Откуда они, милый вы мой?

— Добровольцы объехали ремесленные училища, где отыскали станки, пригодные для выделки трубок… Вы говорите, что совсем нет трубок? А между тем они валяются у вас под ногами.

— Как так?

— А так. Полтора миллиона (!) дистанционных трубок нашли здесь же — в арсенале столицы, и вы об этом не знали?

— Не знал.

— Вы должны уйти, — пробарабанил Родзянко.

— Я понимаю, — согласился великий князь.

— Вы уйдете сами? Или…

— Уйду сам… по болезни. Должен принести вам извинения за шипение Малечки, она нервная… артистка!

— Ничего. На меня все шипят… не только артистки.

Галиция была оставлена. 12 июня состоялось собрание Совета министров под председательством Горемыкина, который был убежден, что «война его не касается». С утра старый рамолик еще был внятен, иногда даже отпускал остроумные шутки, но к полудню действие морфия подходило к концу: Горемыкин тускнел и засыпал, а если спрашивали — порол глупости… В самый разгар заседания из Ставки прибыл курьер с пакетом.

— Лично от государя, — сказал он Сухомлинову; прежде чем устранить любимца, царь его ласково облизал.

«Владимир Александрович, — писал он. — После долгого раздумывания я пришел к заключению, что в интересах России и армии ваш уход необходим…

Мне очень тяжело сказать вам об этом… Сколько лет мы с вами работали, и никогда между нами не было недоразумений. Благодарю вас, что вы положили столько труда и сил на благо нашей родной армии.

Беспристрастная история будет более снисходительной, чем осуждение современников.

Господь с вами. Уважающий вас НИКОЛАЙ».

Горемыкин очнулся от скрипа отодвигаемого стула.

— Владимир Александрыч, куда это вы так поспешно сорвались, или у вас в министерстве опять все кипит? Сухомлинов помахал письмом императора.

— Отставка! — сказал и быстро вышел…

Дома при этом известии бурно разрыдалась жена.

— Ну, вот и конец… Ах, я несчастная! Побирушка бегал по городу, всюду возвещая:

— Имею сведения: Сухомлинов — немецкий шпион…

* * *

Пришлось оставить казенную квартиру на Мойке — Сухомлиновы перетащили мебель в новое жилье на Торговой улице. Затем они отъехали в Курскую губернию, где экс‑министр с упоением предался рыбной ловле, вкладывая в это дурацкое занятие всю свою душу — без остатка! Для историков будущего он записывал в дневнике генеральные события своей беспрецедентной жизни:

«Пытался поймать щучку, но не удалось. Погода чудная, газет не читаю…» А сколько дивных волнений испытал он, лирически вдохновенный, когда копал червей на берегу тихого Сейма. Подумать только — накопал целую банку, но пришла на бережок Екатерина Викторовна и так поддала туфелькой, что все черви по сторонам разлетелись.

— Довольно! Мне противно видеть, что ты как дурачок часами сидишь и смотришь на этот идиотский поплавок…

Она удалялась от реки, стройная и красивая, а в сиреневых кущах пели волшебные курские соловьи. Роняя удочки и давя червяков, Сухомлинов трусил по тропочке за своим сокровищем.

— Катенька, постой… но что же мне делать? Она резко обернулась, поддернув юбки.

— Здесь ничего не сделаешь — надо возвращаться!

Приехали в столицу, которая сразу наполнилась анонимками. В них писалось, что Берлин после отставки Сухомлинова празднично ликует, что теперь‑то уж немцы точно уверены в победе над Россией, что кайзер истратил множество миллионов марок на устранение Сухомлинова с поста министра.

Заодно в анонимках было сказано, что Родзянко, Гучков, Поливанов и прочие критиканы не пожалели золота, дабы лишить русский народ сухомлиновского гения…

— На этом можно поставить точку! — сказал М.Л.Бонч‑Бруевич, аккуратно подшивая все анонимки в одну папку. — Под анонимками не хватает только литературного псевдонима Сухомлинова — имени Остапа Бондаренко, якобы живущего в отставке на хуторе.

Теперь разгильдяй, оправдываясь, честно писал, что Россия не была готова к войне, и отпускал комплименты Германии, которая к войне была отлично подготовлена. Государственная Дума 345 голосами (из числа 375 голосовавших) предложила правительству предать Сухомлинова и его сообщников суду. Бюрократия капитулировала, и была создана особая комиссия для расследования преступлений военного министра… Екатерина Викторовна рыдала.

— Черт бы их всех побрал! Сегодня в магазине Броккара какая‑то стерва прошипела мне в спину: «Шшшшшпионка…»

— Бедная Россия, — вздыхал Сухомлинов.

Жена долго вспоминала казенную квартиру на Мойке.

— Там остались такие обои, ну, так бы и ободрала их все со стенок…

Совершенно не понимаю — как жить дальше?

* * *

На пост военного министра заступил генерал А. А. Поливанов, не скрывавший от царя, что будет работать в контакте с общественностью.

Полетел и министр юстиции Щегловитов (Ванька Каин); Николай II долго колебался, но все же выбросил из Синода и Саблера, назначив на его место культурного москвича Самарина.

— Распутина не потерплю! — твердо объявил Самарин…

Читать письма царицы за это время — одно удовольствие: видно, как она корчится от ярости, клевеща, запугивая мужа гибелью, ссылаясь на пророчества «нашего Друга». Лишь в конце июня Николай II вернулся в резиденцию, где на него обрушилась горячая лава истерик, воплей, слез и причитаний:

— Ники, что ты наделал? Ты разломал свой титул на куски и расшвырял эти куски по сторонам… Почему Поливанов? Где ты откопал дурака Самарина?

Они же тебя погубят… Разве эти люди, идущие против Григория, способны принести успокоение? Теперь жди, что все покатится кувырком… Тебе совсем не жаль меня!

Полиция докладывала Белецкому, что Распутин начал ходить озираясь, незнакомых сторонился, а филерам он жаловался, что теперь его обязательно ухлопают, укокошат, придавят, отравят, погубят, изведут, зарежут и прочее.

Страх был велик… В эти дни Горемыкин (даже Горемыкин!) решился высказать прямо в глаза императрице, что в народе зреет недовольство, что в окопах солдаты и офицеры открыто матерят лично ее и Распутина, на что Алиса отвечала премьеру империи короткою русской фразою:

— А нам наплевать!