Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
В канун торжества
Петербург пробуждался, весь в приятном снегу, тонкие дымы, будто сиреневые ветки, тянулись к ледяному солнцу, заглянувшему в спальню директора департамента полиции. Белецкий еще спал, и жена дожидалась, когда он откроет свои бесстыжие глаза… — Степан, я давно хочу с тобою поговорить. Оставь все это. Ты уже достиг поднебесья. Просись обратно в губернию. Поняв причину ее вечных страхов, он сказал: — Губернаторы тоже причислены в эмвэдэ. — Пусть! Но перестань копаться в этом навозе. — С чего бы мы жили, если бы я не копался? — Лучше сидеть на одной каше, но спать спокойно. Я же вижу, как полицейщина засасывает тебя, словно поганое болото… Белецкий натянул штаны, пощелкал подтяжками. — С чего ты завела это нытье с утра пораньше? — Я завела… Да ведь мне жалко тебя, дурака! Погибнешь сам, и я погибну вместе с тобою… Пожалей хоть наших детей. — Можно подумать, — фыркнул Белецкий, — что все служащие полиции обязаны кончить на эшафоте. Оставь заупокойню! Жена заплакала. — Об одном прошу, поклянись мне, что никогда не полезешь в дружбу с этим… Ну, ты знаешь, кого я имею в виду. — Распутина? Так он мне не нужен… Жена в одной нижней рубашке соскочила с кровати. — Не так! — закричала она. — Встань к иконе! Пред богом, на коленях клянись мне, Степан, что Распутин тебе не нужен. Он любил жену и встал на колени. Директор департамента полиции, широко крестясь, принес клятву перед богом и перед любимой женой, что никогда не станет искать выгод по службе через Гришку Распутина… Жена подняла с пола уроненную шпильку, воткнула в крепкий жгут волос на затылке. — Смотри, Степан! Ты поклялся. Бог накажет тебя… В прихожей он напялил пальтишко с вытертым барашковым воротником, надел немудреную шапчонку, сунул ноги в расхлябанные фетровые боты. У подъезда его поджидал казенный «мотор». — В департамент, — сказал, захлопывая дверцу… «Ольга, как и все бабы, дура, — размышлял директор в дороге. — Где ей понять, что в таком деле, какое я задумал, без Гришки не обойтись, но я ей ничего не скажу… Господи, жить‑то ведь надо! Или мало я киселя хлебал? О боже, великий и насущный, пойми раба своего Степана…» Шофер, распугивая зевак гудением рожка, гнал машину по заснеженным улицам столицы — прямо в чистилище сатаны! На Фонтанку — в департамент.
* * *
Ротмистр Франц Галле в шесть утра уже был в полицейском участке. «Много насобирали?» — спросил, зевая. Дежурный пристав доложил о задержанных с вечера: нищие, воры, налетчики, взломщики, наркоманы, барахольщики, хинесницы, проститутки… По опыту жизни Галле знал, что рабочий день следует начинать с легкой разминки на нищенствующих (это вроде физзарядки). — Давайте в кабинет первого по списку, — указал он; вбросили к нему нищего, сгорбленного, в драной шинельке. — Ах ты, сучий сын… Где побирался, мать твою так размать! — На Знаменской… какое сейчас побирание! — Почему не желаешь честно трудиться? — Дык я б пошел. Да кому я нужен? — Семья есть? — спросил Галле, еще раз зевая. — А как же… чай, без бабы не протянешь. — Дети? — Ууу… Мал мала меньше. — Детей наделать ума хватило, а работать — так нет тебя? — Сорвав трубку телефона, Галле стал названивать в Общество трудолюбия на Обводном канале, чтобы прислали стражников. — Да, тут одного охламона надо пристроить… Шмыгнув красным носом, нищий швырнул на стол ротмистру открытый спичечный коробок, из которого вдруг побежали в разные стороны клопы, клопищи и клопики — еще детеныши. — Я тебя в «Крестах» сгною! — орал Франц Галле, давя клопов громадным пресспапье, и с кончиною каждого клопа кабинет его наполнялся особым, неповторимым ароматом… — Честь имею! — сказал «нищий», распахивая на себе шинельку, под которой скрывался мундир. — Я министр внутренних дел Маклаков, а клопов сих набрался в твоем клоповнике… Ну, что? Не дать ли вам, ротмистр, несколько капель валерьянки? Началась потеха: всех арестованных за ночь погнали из камер на «разбор» к самому министру… Одна бесстыжая краля, понимая, что в жизни еще не все потеряно, мигнула Маклакову. — Слышь! — сказала. — Ты со мной покороче. Я ведь тебе не Зизька, которая по пятерке берет, а у самой такой триппер, что ахнуть можно… Я ведь честная, здоровая женщина! — Ах, здоровая? Тогда проваливай… Взломщики сочли Маклакова за своего парня. Он угостил их папиросами, душевно побеседовал о трудностях воровского мастерства. Несколько дней полиция Петербурга находилась в состоянии отупляющего шока. Боялись взять вора‑домушника. Страшились поднять с панели пьяного… «Поднимешь, в зубы накостыляешь, а потом окажется, что это сам министр». Маклаков, подлинный мистификатор, являлся в участки то под видом адъютанта градоначальника, то бабой‑просительницей, то тренькал шпорами гусарского поручика. Гримировался — не узнаешь! Голос менял — артистически! Петербург хохотал над полицией, а сам автор этого фарса веселился больше всех. Озорная клоунада закончилась тем, что царь сказал Маклакову: — Николай Алексеич, пошутили, и хватит… Я прошу вас (лично я прошу!), окажите влияние на газеты, чтобы впредь они больше не трепали имени Григория Ефимовича.. Обывателю не возбранялось подразумевать, что Распутин где‑то существует, но он, как вышний промысел, всеобщему обсуждению не подлежит. Натянув на прессу намордник, Маклаков вызвал к себе Манасевича‑Мануйлова, которого отлично и давно уже знал по общению с ним в подполье столичных гомосексуалистов. — Ванечка, ты больше о Распутине не трепись, золотко. — Коленька, ты за меня не волнуйся… Влюбленная Пантера совершала немыслимые прыжки и, покорная, ложилась возле ног императрицы, облизывая ей туфли. Царь отверг резолюцию Коковцева, который о Маклакове писал: «Недостаточно образован, малоопытен и не сумеет сыскать доверие в законодательных учреждениях и авторитет своего ведомства». Но что значит в этом мире резолюция? Бумажка…
* * *
Ванечка зашел на Невском, дом ј 24/9, в парикмахерскую «Молле», владелица которой Клара Жюли сама делала ему маникюр. Между прочим, болтая с неглупой француженкой, Манасевич‑Мануйлов краем уха внимательно слушал разговоры столичных дам: — Теперь чулки прошивают золотыми пальетками, так что ноги кажутся пронизанными лучами утреннего солнца. — Слава богу, наконец‑то и до ног добрались! А то ведь раньше только и слышишь: глаза да глаза… Как будто, кроме глаз, у женщины больше ничего и нету. — А Париж уже помешался на реверах из черного соболя. — Ужас! Следует быть очень осторожной. — Неужели опять обман? — Да! От белой кошки берут шкуру, а от черной кошки берут хвост. Продается под видом egalite «под нутрию»! — С ума можно сойти, как подумаешь… За какого‑то зайца под белку я недавно отдала двадцать рублей. — Вам еще повезло! А я за собаку под кошку — пятнадцать и была еще счастлива, что достала… — Главное сейчас в жизни — это муфта. — Да. В нашем жестоком веке без муфты засмеют! — Мне один знакомый молодой человек (так, знаете, иногда встречаемся… как друзья!) рассказывал, что скоро в Сибири перестреляют всего соболя, и тогда мы будем ходить голыми. — Уже ходят! Недавно княгиня Орлова, урожденная Белосельская‑Белозерская (та самая, которую Валентин Серов писал на диване, где она на себя пальчиком показывает), вернулась из Парижа… Вы не поверите — ну, чуть‑чуть! — Как это, Софочка, «чуть‑чуть»? — Атак. Прикрыта. Но… просвечивает. — Конечно, ей можно! У нее заводы на Урале, у нее золотые прииски в Сибири. А если у меня муж в отставке без пенсии, а любовник под судом, так тут при всем желании… не разденешься. — Ну, я пошла. Всего хорошего. Человек! — Чего изволите? — Подними мою муфту. Еще раз — до свиданья. — Счастливая! Вы заметили, какой у нее «пароди»? — Это старо. Сейчас Париж помешался на «русских блузках». Конечно, в одной блузке на улицу не выйдешь. К скромной блузочке необходимо приложение. Хотя бы кулон от Фаберже! — В моде сейчас крохотная голова и длинные ноги. — Об этом давно говорят. А к очень маленькой голове нужен очень большой «панаш» из перьев райских птиц… Человек! — Чего изволите? — Вынеси шляпу… не урони. Ремонт очень дорог… Ванечка небрежным жестом оставил Кларе Жюли пять рублей за маникюр и помог одной даме надеть шубу (из кошки или из собаки — этого он определить не мог), прочтя ей четверостишие: Последний звук последней речи Я от нее поймать успел, Ея сверкающие плечи Я черным соболем одел. Дама оказалась знающей и мгновенно парировала: Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем. И она тиха. Ты напрасно бережно кутаешь Мне плечи и грудь в меха… Действуя по наитию, Ванечка подошел к телефону. — Здравствуй, Григорий Ефимыч, — сказал приглушенно. — Не узнал? Это я — Маска… враг твой! Я прямо от Маклакова, он к тебе хорошо относится. За что? Не знаю. Он сказал: «Ванюшка, только не обижай моего друга Распутина…» Встретимся? — Да я в баню собрался, — отвечал Распутин, явно обрадованный тем, что Маклаков к нему хорошо относится. — Ну, пойдем в баню. Я тебе спину потру. — Соображай, парень… Я же с бабами! — Соображай сам: я уже столько раз бывал женщиной, что меня твое бабье нисколько не волнует. К тому же я еще и женат. — Ладно. Приходи. Я моюсь в Ермаковских. — Это где? Бывшие Егоровские? — Они самые. В Казачьем переулке… у вокзала. Распутина сопровождали семь женщин (четыре замужние, две овдовевшие и одна разведенная). Гришка тащил под локтем здоровущий веник, так что подвоха с его стороны не было. Пошли в баню с приятными легкими разговорами. Ванечка семенил сбоку, слушая. Неожиданно Распутин спихнул его с панели, сказав: — А меня, брат, скоро укокошат… это уж так! — Кто? — спросил Ванечка, испытав зуд журналиста. — Да есть тут один такой… Ой и рожа у него! Не приведи бог… Я вчера с ним мадеру лакал. Человек острый… Интересно было другое. На углу Казачьего переулка стояла грязная баба‑нищенка, и Распутин окликнул ее дружески: — Сестра Марефа, а я мыться иду… Не хошь ли? — Руль дашь, соколик, тогда уступлю — помоюсь. — Трешку дам. Пива выпьем. Чего уж там! Причаливай… Из соображений нравственного порядка я дальнейшие подробности опускаю, как не могущие заинтересовать нашего читателя. Но хочу сказать, что после бани Распутин платье баронессы Икскульфон‑Гильденбрандт, пошитое в Париже на заказ, отдал нищенке, а знатную аристократку обрядил в отрепья сестры Марефы. — Горда ты! — сказал ей. — Теперича смиришься… При выходе из бани заранее был расставлен на треноге громадный ящик фотоаппарата, и Оцуп‑Снарский (тогдашний фоторепортер Сувориных) щелкнул «грушей» всю компанию Гришки с дамами. — Вот нахал Мишка! — сказал ему Распутин без обиды. — Доспел‑таки меня… ну и жук ты! Пошли со мной мадеру хлебать…
* * *
Под видом интервью, якобы взятого у Распутина, Ванечка со всеми подробностями описал этот Гришкин поход в баню. Борька Суворин «интервью» напечатал в своей газете, за что, как и следовало ожидать, Ванечку потянули на Мойку — в МВД. — Это же подло! — сказал ему Маклаков. — Я дал слово государю, что Распутина трогать не станут, ты дал слово мне, что не обидишь его, и вдруг… сходил и помылся! Ты меня, Ванька, знаешь: шуточки‑улыбочки, но и в тюрьму могу засадить так прочно, словно гвоздь в стенку, — обратно уже будет не выдернуть. — Ну что ж, — согласился Манасевич, — травлю Распутина я позже всех начал, мною эта кампания в печати и заканчивается… Влюбленная Пантера проглядывал списки чиновников своего министерства и напоролся на имя князя М.М.Андронникова. — Как? — воскликнул. — И этот здесь? Самое странное, что ни один из столоначальников не мог подтвердить своего личного знакомства с Побирушкой. — Знаем, — говорили они, — что такой тип существует в России, но упаси бог, чтобы мы когда‑либо видели его на службе. Маклакова (даже Маклакова!) это потрясло: — Но он уже восемнадцать лет числится по эмвэдэ. Мало того, все эти годы исправно получал жалованье… за что? Неужели только за то, что граф Витте когда‑то внес его в список? Стали проверять. Все так и есть: на протяжении восемнадцати лет казна автоматически начисляла Побирушке жалованье, а Побирушка получал его, ни разу даже не присев за казенный стол. Маклаков велел явить жулика пред «грозные очи»: — Чем занимаетесь помимо… этого самого? — Открываю глаза, — отвечал Побирушка бестрепетно. — Как это? — А вот так. Если где увижу несправедливость, моя душа сразу начинает пылать, и я открываю глаза властям предержащим на непорядок… Я уже в готовности открыть глаза и вам! Его выкинули. Побирушка кинулся к Сухомлинову. — Маклаков лишил меня последнего куска хлеба. Если и ваше министерство, не поддержит, мне останется умереть с голоду… На этом мы пока с ними расстанемся.
Date: 2015-07-25; view: 389; Нарушение авторских прав |