Теперь отдыхать в Ливадию

Во время от полуночи до трех часов ночи, когда хирурги извлекали пулю из столыпинской печени, Курлов спросил Спиридовича:

— Ты почему сразу не рубанул его шашкой?

— Не пробиться было. Свалка началась. — Вот теперь жди… свалка тебе будет!

И горько рыдал Кулябка — от жалости к самому себе:

— Я же его и заагентурил… Теперь мне крышка! Богров жив. Богров в лапах киевской прокуратуры.

— Его надо вырвать… с мясом! — сказал Курлов.

Допрос и обыск Богрова начался в буфете Киевского театра.

Присутствовали киевский прокурор Чаплинский и его помощники. Из фрачных карманов убийцы на стол сыпались визитные карточки. Был обнаружен и билет кресла ј 406 в ряду ј 18.

— Кто вам его выдал? — спросил Чаплинский.

— Полковник Кулябка.

— Запишите, — велел прокурор секретарю. Службу в охранке Богров отрицал.

— Запишите и это. Потом проверим…

Из охранки прибыл в буфет пристав Тюрин.

— Имею приказ генерала Курлова забрать преступника.

— Куда? — спросил Чаплинский.

— Известно куда… все туда.

— Возьмете его только через мой труп.

— А что мне передать? Там Кулябка плачет.

— Так и передайте, что прокурор возражает. А плачущего Кулябку доставьте сюда… как свидетеля.

Кулябка, прибыв в театр, настаивал на свидании с Богровым наедине с ним, «желая получить от него очень важные сведения». Чаплинский ему отказал.

Кулябка попросил прокурора выйти в фойе театра, и там, плача, он говорил, что никогда бы не дал Богрову билет в театр, ибо законы тайного сыска уважает, но на него нажал Курлов… В конце беседы он произнес с отчаянием:

— Курлов‑то выгребется, а мне… пулю в лоб? Курлов сам позвонил в театр Чаплинскому:

— Богров — революционер, это ж сразу видно.

— Я еще не выяснил, кто он, — отвечал Чаплинский.

Богрова опутали веревками с ног до головы, зашвырнули в карету и отвезли в каземат «Косого капонира», где за него сразу же взялся следователь по особо важным делам Фененко.

— Если вы революционер, то почему же выбрали в театре, где находился царь, своей целью не царя, а Столыпина?

Богров резко и непримиримо отверг свою принадлежность к революционным партиям России и добавил, что боялся стрелять в царя, ибо это могло бы вызвать в стране погромы. Он продолжат считать себя великим «государственным человеком» и верил в будущую славу — пусть даже геростратову! Не сразу, но все‑таки он признал, что является агентом царской охранки.

— Подпишитесь, — сказал Фененко в конце допроса. Богров отказался подписывать протокол в той его части, где зафиксированы его слова о боязни погрома.

— Почему упорствуете? — спросил Фененко.

— Потому что правительство, узнав о моем заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая их последующей за актом организацией погрома…

По записной книжке Богрова, начатой им с 1907 года, жандармы произвели в Киеве свыше 150 арестов. Все делалось снахрапа, без проверки, и тюрьму забили ни в чем не повинные люди — врачи, артисты, певички, адвокаты, проститутки, студенты, прачки. Из тюрьмы в город выплеснуло мутную волну:

Богров — провокатор!

Вот тогда киевский голова Дьяков (человек осторожный и дальновидный) созвал журналистов, дав им пресс‑конференцию.

— Обращаю ваше внимание! — заявил он. — Киевская городская дума ни в чем не виновата. Мы не давали Богрову билет на вход в театр. Полковник Кулябка из жандармского управления Киева выцарапал у меня семь билетов для своих агентов. Я записал их номера. Пожалуйста! Ряд восемнадцатый, кресло четыреста шестое. Это как раз место убийцы. А я не давал Богрову билета.

Ему был задан скользкий вопрос:

— Значит, Богров — агент царской охранки? Дьяков (повторяю) был человеком осторожным.

— А я в такие дела не путаюсь, — отвечал он, сворачивая свою кургузую конференцию, благо главное было уже сказано.

* * *

Городская дума за свой счет выстелила Малую Владимирскую улицу мягчайшим сеном, чтобы проезд экипажей не беспокоил Столыпина, умиравшего в палате клиники Маковского. 3 сентября премьер вдруг почувствовал облегчение и вызвал Коковцева. Он передал ему ключ от своего портфеля с секретными документами государства, попросил сиделок и врачей удалиться.

— Известно, — сказал Коковцеву с глазу на глаз, — что на совещании у кайзера немцы решили начать войну против России в 1913 году, а на посту военного министра находится человек в красных штанах, который ни к черту не годен. Убирайте его! А заодно уж, Владимир Николаич, сковырните и нижегородского губернатора Хвостова — я не успел до него добраться…

— Вы что‑нибудь хотите лично от государя?

— Перо в зад, и больше ничего, — отвечал Столыпин…

Киев наполнился слухами, что премьер поправляется. «Сдохнет!» — выразился Распутин, живший на частной квартире и бегавший босиком в уборную (Гришка сейчас выжидал, когда царь с царицей позовут его отдыхать в Ливадию)… 4 сентября Столыпину стало хуже, а Николай II не отложил поездки в Чернигов; расцвеченный лампочками пароход отвалил от пристани, а Коковцев сказал: «И так всегда! Если предстоят неприятности, государь оперативно сматывается куда‑нибудь подальше». 5 сентября Столыпин скончался, а Богров продолжал давать откровенные показания, подробно оглашая свои похождения.

Допрос гнали с такой быстротой, будто судьи опаздывали на последний трамвай. Курдов сознавал, что авантюра удалась лишь наполовину: Столыпин убит, а Богрова, чтобы не наболтал лишнего, надо как можно скорее сунуть в петлю. 8 сентября следствие торопливо свернули. В казематах «Косого капонира» состоялся закрытый судебный процесс. Не жажда мести руководила судьями — нет, их поджимали сроки… Кулябка плакал, и Богров стал его выгораживать. Получилась замкнутая реакция: жандарма Кулябку выручал провокатор Богров, а Кулябка выкручивал из этого дела Курлова, ибо понимал, что если потопит Курлова, то и сам оставит после себя на воде одну лишь «бульбочку»… Зачитали приговор — смерть через повешение!

10‑го числа полковник Иванов велел привести Богрова.

— Один вопрос! — сказал полковник. — Чем объяснить ваш образ поведения на суде, когда вы стали выгораживать Кулябку?

— Просто он растерялся. Мне стало его жалко.

— Верю! Завтра вас ждет смерть. Рано утром, когда на Подоле запоют петухи. Можете писать письма. Вот бумага…

Но тут к жандармам заявился киевский кондитер Балабуха.

— Этот номер не пройдет! — заявил он чистосердечно. — Знаем, как это делается. Повесите куклу из тряпок, а потом скажете, что казнили Богрова… Мы, киевские союзники, истинно русские, воистину православные, хотим сами жида вешать.

Иванов сказал Балабухе, что линчевать Богрова им никто не позволит, а делегацию «союзников» до места казни допустят. Смерть Столыпина оставила народ равнодушным. В защиту Богрова общественность страны не вступилась.

Против казни убийцы прозвучал только один протест — от вдовы и детей самого Столыпина.

* * *

Черниговский губернатор Николай Алексеевич Маклаков был сегодня в ударе. Перед дверями в столовую его дома стояли царь в мундире преображенца и смущенная царица в белом с золотом платье, а Маклаков исполнял перед ними роль ярмарочного зазывалы:

— Каждая страна питает народ по‑разному. Немцы поглощают сосиски с пивом. Англичане — дохлый бекон и черствые бисквиты. Французы кормятся поцелуями, запивая их абсентом. Итальянцы сыты одним лишь воздухом.

Швейцарцы кормятся туристами. Американцы — долларами. А мы, русские, живем тем, что бог послал…

Двери растворились, и открылся губернаторский стол, в изобилии даров украинской природы, а Маклаков продолжал:

— Этот бог по каким‑то особым причинам весьма благосклонно относится к нам, русским. Он регулярно посылает нам икру паюсную и зернистую, блины с медом и маслом, осетрину заливную и севрюжину под хреном, поросят в яблоках и пироги с вязигой. Приток этих божьих даров усиливается на масленицу, на рождество, на мясоеды. Конечно, такое благоволение свыше к матушке‑России уже не раз вызывало зависть других народов, и, смею думать, именно из‑за этого возникали все войны…

Наконец он иссяк, и обед начался. Пока царственные гости насыщались, губернатор успел проявить клоунские, актерские и имитаторские таланты.

Кричал петухом и рыкал львом. Маклаков постоянно был на грани озорства, но вовремя умел остановиться. В конце обеда, когда официанты подавали мороженое, в гостиную вскочила разъяренная пантера, гневно стегая воздух стеблем упругого хвоста. Императрица, выронив вазу, в ужасе закричала, но пантера тут же легла возле нее и длинным красным языком облизала ей туфли.

Гости не сразу поняли, что это… Маклаков!

— Вам бы в цирк, — сказал Николай II, очень довольный. «Пантера» ласково мурлыкала возле его ног. Император, улучив минуту, прошептал жене:

— Какой приятный человек. С ним легко в такой степени, что ни о чем серьезном уже не думаешь.

— Заметь, он расположен к нам, — ответила Алиса. — Ты, Ники, не забудь о Маклакове, таких людей надо приближать. В курильной комнате царь сказал губернатору:

— Скажите, а вот в Думе есть ученик самого Плевако — некий Василий Алексеевич Маклаков… это, кажется, ваш брат?

— Увы, — загрустил губернатор, — стыдно за кадета Васю, говорил я ему — не трепись, братец, но куда там! Занесло! И стал членом ЦК… Объясню суть: еще в детстве меня отец часто порол, а Васю никогда. Это его и развинтило! Я, сеченый, пошел в эмвэдэ, а несеченый Вася подался в кадеты.

Царь покидал Чернигов в отличном настроении.

— Николай Алексеич, — сказал он Маклакову, — Чернигов под вашим правлением произвел на меня отрадное впечатление. Благодарю за службу, за вкусные обеды и за минуты искреннего веселья. Прошу вас: когда в Петербург поедете, не забудьте захватить с собой шкуру пантеры — напугайте моих придворных…

Коковцев, встретив царя на киевской пристани, сразу же завел речь о том, что надо провести жестокий процесс над главными виновниками гибели Столыпина: «Ясно, что Курлов не стрелял в Столыпина, но рука Курлова направляла руку Богрова…» На автомобиле подъехали к Николаевскому дворцу.

— Сегодня восьмое сентября, — сказал царь, листанув настольный календарь.

— Та‑ак… завтра я выезжаю в Ливадию.

— Как? Разве не будете присутствовать на похоронах?

— Я бы остался, но… жена! Она не любит сцен.

— Ваше величество, вы хоть взгляните на него. Вы столько лет работали вместе… Больше вы его никогда не увидите.

— Хорошо, я постою у его гроба.

Коковцев ждал, что над гробом Столыпина царь открыто призовет его на пост премьера империи, но царь в раздумье постоял возле покойника, не глядя на него, и молча удалился. Коковцев не знал, что накануне вечером Николай II спрашивал у Распутина — кого ставить в министры внутренних дел?

— А, чего уж там выбирать… давай Хвоста!

* * *

Малую Владимирскую улицу переименовали в Столыпинскую, а на рассвете 11 сентября Богрова казнили. Виселица была установлена в одном из фортов Киевской крепости — как раз на Лысой горе, где, по преданиям, свершался шабаш всякой нечистой силы. От встречи с духовником Богров отказался, писем для родных не оставил. А смерть он встретил весьма спокойно…

Днем к перрону киевского вокзала был подан царский экспресс. Провожать императора в Ливадию собралась местная знать, тузы дворянства и столпы местной бюрократии, но государь почему‑то задерживался. Вдруг на перроне показался скороход, одетый так, как одевались пажи времен веселой Елизаветы

— с крылышками Юпитера на лодыжках ног. Запыхавшись, он объявил, что его (Коковцева) «очень ждет» император. Коковцев велел шоферу ехать быстрее и скоро предстал перед царской четой. Слуги уже стаскивали вниз баулы с туалетами, царица перед зеркалом примеряла громадную шляпу. Состоялся разговор — краткий, нервный, торопливый.

— Владимир Николаич, — сказал царь, — я решил дать портфель внутренних дел нижегородскому губернатору Хвостову.

— Назначение такого человека, каков Хвостов, будет означать, что вы добровольно бросаетесь в пропасть. Одно дело — министр земледелия: если он запорет нам один урожай, мы его выкинем и поставим другого. Но нельзя эмвэдэ вручать Хвостовым!

Царица крутилась перед зеркалом, и в отражении его Коковцев видел ее глаза, следившие за «игрой в министры». Царь спросил:

— Отчего вы так суровы к Алексею Николаевичу?

— Среди наших губернаторов масса безобразников, но такого хулигана, каков Хвостов, пожалуй, сыскать трудно… Царица, по‑прежнему глядя в зеркало, сказала:

— Ники, не забывай, что нам пора ехать…

— А если я предложу черниговского Маклакова?

— Что ж, для балагана годится, — ответил Коковцев.

— Ники, я пошла! — сказала царица.

Она стала величаво спускаться по лестнице на улицу, где фыркали газолином придворные «рено» и «бонды».

— Вам трудно угодить, — заметил царь Коковцеву. Коковцев изящно поклонился, но… промолчал.

— Ники, — послышалось снизу, — не забывай, что я уже в шляпе, а шляпа тяжелая, и я не могу больше тебя ждать…

— Хорошо, — сказал Николай II, протягивая руку. — О министре дел внутренних я еще подумаю. А вы будете моим презусом…

Слово сказано! Коковцев передохнул так, будто сбросил с себя тяжелый мешок. Но от лестницы царь вдруг повернулся к презусу, и в его «глазах газели» блеснула яркая, выразительная злость.

— Надеюсь, — отчеканил он в разлуку, — вы не станете заслонять меня, как это делал покойный Столыпин!

В этой фразе затаилась разгадка убийства Столыпина… Распутин тоже поехал в Ливадию — отдыхать.

— Очень уж я измучился, — говорил он.

Date: 2015-07-25; view: 338; Нарушение авторских прав