Мафия – в поте лица

Распутин очень любил черные сухари.

– Что русскому человеку надобно? – рассуждал он. – Ежели у него сухарь есть, того и довольно. Я так полагаю, что кажинному солдату по два сухаря на день дать – он до Берлина добежит...

Программа заманчивая! Дело за исполнением ее.

Авторитет черных сухарей в глазах столичного света казался непогрешимым. В самом деле, сухарь не пирожное, его трудно критиковать, ибо он прост, как прост русский солдат. Двух поставщиков сухарей в Ставке уже повесили, но Распутин грыз сухари сам и жаловал ими знакомых расфуфыренных дам.

– От них вся моя сила, – убежденно заявлял он...

* * *

Кажется, только Аарон Симановичи знал, откуда в столице вдруг объявилась чета баронов Миклосов – он и она! Барон (если он барон) мало что выражал собою, служа лишь бесплатным приложением к своей супруге (если это его супруга). Зато баронесса Миклос – красавица, каких редко встретишь. Дело было поставлено на широкую ногу: отдельный особняк, швейцар и прислуга, открытый дом, полно гостей. Здесь же и Гришка Распутин, которому Миклос отдалась сразу же, о чем моментально известила Симановича, сказавшего: «Теперь наши сухари не подгорят...»

В роскошном особняке Миклосов возникла главная база по снабжению героической русской армии черными сухарями... Как это делалось? Настолько просто, что с трудом верится. По утрам в квартиру Распутина набивались просители. Здесь же, руководя приемами, словно гофмаршал высочайшего двора, присутствовал и Симанович, носивший титул «секретаря старца». Распутин выписывал «пратеци». Писал на клочках бумаги, без указания имени просителя, часто даже без подписи. Симанович через своих агентов, карауливших внизу лестницы, перекупал эти «пратеци». А в них, как правило, стереотипная фраза: «Милай дарагой помоги дамочку бедная роспутин». С такой писулькой можешь идти хоть к премьеру. О чем его просить – твое дело... «Пратеци» Распутина – сотнями! – попадали в руки баронессы Миклос. Аферистка проникла к главному интенданту русской армии генералу Дмитрию Савельевичу Шуваеву, вполне порядочному и честному человеку, который был просто ошарашен ее красотой.

– Я, – сказала она ему, – не ради своей выгоды, но душа исстрадалась о нуждах фронта... Почему Распутин? Ах, боже мой, у меня и в мыслях ничего дурного не было. Но одна приятельница посоветовала, что для начала лучше всего обратиться к нему...

Историк пишет: «Судя по заключенным интендантством многочисленным контрактам на поставку сухарей, можно было заключить, что весь Петербург состоит из одних специалистов по выделке сухарей». Чтобы в этом деле не был виноватым один Симанович, я выдам его сообщника – это Побирушка! Не стоит описывать всей механики этой аферы, лишь скажу, что, вычерпав из казны миллионы, мазурики не дали солдату ни одного сухаря... Степан Белецкий, одетый бедненько, в кепочке на голове (нос пипочкой), прошлялся мимо особняка Миклосов, сказал швейцару:

– Приятель, а пекарь случайно не нужен?

– На ча?

– Да ведь здесь же сухарная пекарня.

– С ума ты сошел, што ли? – отвечал швейцар. – У нас в доме ажно печек нетути... Мои бароны у каминов греются!

А ведь согласно законам «подрядчики обязаны указать место изготовления сухарей, т. е. пекарни и сушильни для них». Красавица Миклос и указала – свой особняк... Белецкий говорил жандармскому генералу Климовичу, что дело настолько темное, что лучше его не трогать, ибо хлопот потом не оберешься.

– Царское Село? – намекнул Климович.

– Нет, там не станут заниматься сухарями. Но это одна и та же шайка-лейка, которая всегда найдет поддержку в Царском Селе. А я вот, знаете, решил навестить салон баронессы Женечки Розен.

– Тот самый салон, где царят страшные оргии?

– Эх, если бы только оргии...

Они заговорили о массовом производстве в синагогах фальшивых дипломов на звание зубных врачей. Климович спросил:

– А не пора ли всем этим дантистам зубы выбить?

– Осиное гнездо... Только тронь – навалятся.

– Но дальше терпеть нельзя. Я буду их брать...

Белецкий вызвал к себе Манасевича-Мануйлова.

– Ванечка, ты давно не мазал Гришку в печати, прошлое забылось, не мешало бы тебе входить в контакт с Распутиным...

Манасевич подумал, как это удобнее сделать.

– У меня приятель – фоторепортер Оцуп-Снарский, которого любит Распутин... устроим! Но мне Гришку уже не догнать.

– Как не догнать?

– А так... за ним присылают авто из Царского, у которых мощные моторы. Дайте мне «бенц» на восемь цилиндров.

– У нас в департаменте только три машины, способные обгонять царские автомобили... Ладно, игра стоит свеч: дам!

К полуночи Белецкий нагрянул в салон Женечки Розен (адрес: Можайская, 39). Никто даже имени у него не спросил, но винца поднесли и кокаинчику дали понюхать. Здесь он увидел за столом полураздетых богинь столичного света и полусвета, в ряд с ними сидели «бобры» – тусклые и жирные, они посверкивали в потемках перстнями и вставными зубами. Великий князь Дмитрий таскал по комнатам, будто знамя, дамский лифчик на палке, а княгиня Стефания Долгорукая (испанка происхождением) кричала ему на всю квартиру: «Митька, черт... рассупонил!» Белецкого поразило, что возле Борьки Ржевского сидел генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова), помощник военного министра Поливанова. Ближе к ночи прибыл Распутин, но вел себя очень скованно и все позыркивал на Белецкого, который предложил ему пройтись в туалет, где Степан спустил воду из бачка, чтобы их не могли подслушать.

– Скажи, твой сынок помер? – спросил Распутин.

– Умер, – под шум воды отвечал отец.

Сердечный разговор велся в грязном нужнике.

– Вот видишь! А принял бы ты меня в семье как положено, я помолился б – и сыночек твой жил бы на радость мамочке...

– Ефимыч, кончай эту мороку с сухарями.

– С какими?

– Я все знаю, и если твой Побирушка не прекратит...

– Да он не сухари – он бязевое белье поставляет!

– И если твоя задрыга, баронесса Миклос...

– Сука она! Если хошь, сажай! Слова не скажу. – Распутин (за неимением иконы) перекрестился на водонапорный бачок, который с урчанием наполнялся водою. – Вот те крест святой, говорю тебе истину – копейки ломаной с сухарей не имел!

Гришка не врал: его именем только прикрывались, а «сухарная Панама» обогащала других. Связанный с подпольем мафии, он имел совсем другие источники доходов, о которых Белецкий не знал...

* * *

Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые при всей ее первобытной местечковой безграмотности имели на руках дипломы дантистов. Возник громкий по тем временам процесс – липовых «зубодеров» приговорили к ссылке в Сибирь на поселение (до конца войны). Для Симановича это было как гром средь ясного неба – сионисты пребывали в нервном состоянии «шухера», обвиняя судей в закоренелом антисемитизме.

Симанович кинулся к Распутину, а тот сказал, что сделать ничего не может, благо министр юстиции приговор утвердил.

– Ты с наших зубодеров навар имел?

– Ну, имел, – сознался Распутин.

– Тогда... вали министра юстиции.

– А нового-то из кармана не вынешь...

Когда стало известно, что царь вернулся из Ставки, они поехали на дачу Вырубовой – к завтраку. Передаю слово Симановичу:

«Все шло по программе. На завтрак явился также царь со всей семьей... Вырубова была посвящена в наш план и хотела нам помочь. После завтрака она сказала царю:

– Симанович также здесь...

Он (царь) вышел ко мне и спросил: «Что ты хочешь?» Скрывая волнение, я сказал, что имею бриллиант в сто каратов и желаю его продать. Я уже предлагал этот бриллиант царице, но она находит его слишком дорогим.

– Я не могу во время войны покупать бриллианты, – ответил он. – Ты, наверное, имеешь другое дело. Говори.

В этот момент к нам подошел Распутин.

– Ты угадал, – сказал он ему.

Царь... уже предчувствовал, к чему дело сводилось.

– Сколько там евреев? – спросил он.

– Двести, – ответил Распутин...

Я передал царю прошение, которое он просмотрел.

– Ах, это зубодеры! – сказал он. – Но министр юстиции и слышать не хочет об их помиловании...

Распутин ударил кулаком по столу и вскричал:

– Как он смеет не повиноваться тебе?..

Дантисты были помилованы. Они устроили денежный сбор, собрали восемьсот рублей, и на эти деньги была поднесена Распутину соболья шуба. Я же получил от них еврейский медовый пирог, бутылку красного вина и серебряный еврейский кубок».

Жрец «макавы», игравший «наперекор судьбу», в этом месте так наврал, что читать тошно. Мне известно, что Степан Белецкий с хохотом рассказывал генералу Климовичу:

– Гришка наш, уж такой жох, а тут его облапошили! Симанович содрал с «дантистов» за помилование сто тысяч рублей, а Гришке евреи дали шубу; с шапкой... Продешевил! А видел я его вчера на Невском: едет в моторе Вырубовой, довольный такой... барин.

– Но так же работать дальше нельзя! – в бешенстве заорал Климович. – Беззаконие уже вышло за пределы разума!

Ответ Белецкого был вполне академичен:

– В этой погани два главных фактора должны волновать нас. Первый – охрана погани. Второй – наблюдение за поганью. Все это затруднено, ибо Гришка, не хуже Бориса Савинкова, поднаторел в конспирации, и порою он просто уже неуловим для наблюдения. Сейчас я пристегиваю к нему Манасевича-Мануйлова!

– Распутин же страшно зол на Ваньку.

– Это не беда... выпьют... помирятся.

* * *

Терехов, Свистунов, Попов, Иванов – филеры наружного наблюдения на площадке внизу лестницы по Гороховой, 64; им скучно, и на подоконнике с утра до ночи они режутся в подкидного.

Был осенний день. В подъезд вошла женщина.

– Скажите, где Распутин живет?

– Здесь. Третий этаж, – сказали ей...

Скоро она спустилась – вся в слезах.

– Чего там стряслось? – спросили филеры.

Рассказ женщины документален:

– У меня муж прапорщик, ранили его, лежит в лазарете на Серпуховской. Говорят, в Ярославль отправляют. А я здешняя, дети... Вот и пришла: просить. Чтобы не отправляли. Впустила меня какая-то девочка. Потом и Распутин вышел (впервой его вижу). И сказал: «Раздевайся, заходи сюда». Тут сама не знаю, что со мною... Без стыда разделась и пошла. Иду и рассказываю о муже. Чтобы не отправляли! А он стал хватать меня... и говорит, чтобы легла. Тут я словно очнулась. Как треснула его! Он записку свою порвал и говорит: «Так негоже, на добро добром платят...»

Старший филер Терехов сказал просительнице:

– А что у тебя, мозгов нет? Не знаешь, куда суешься?

– Да я думала, ежели женщина в таком горе...

– Э-э-э, нашла у кого жалости искать!

Попов черкнул что-то в блокноте, протянул листок.

– Ты вот что! – сказал. – Сюда больше не ходи. Честным бабам здесь не место. У меня свояк в эвакопункте служит. Душа-мужик! Сунь ему завтра бутылку чистого денатурата. Он тебе устроит...

– Спасибо вам, век не забуду!

Ушла, а филеры жались друг к другу, мерзнущие.

– Хоть бы убили его, гада, поскорее! Какой год уже хуже собак дрогнем... Сдохни он, так на венок бы ему не пожалели!

Старший филер Терехов подул в озябшие ладони.

– Убить и мы можем. Вынь «шпалер» – и крой, пока в барабане пусто не станет. Только в Сибирь идти неохота... Я думаю, что он свое отгулял. Пришьют его как миленького. И без нас!

– Вообще-то он зажился... Кто даст папироску?