Бархатный сезон

Бархатный сезон в разгаре... Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью:

ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО

ВЕЛИЧЕСТВА

– Сюда нельзя, – словно из-под земли появлялись охранники. – Требуется особое разрешение ялтинского градоначальника...

Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны – Мавританский, Венера, Нимфа и прочие. Ветер с моря доносил до помазанников божиих очаровательные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжереях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по бульварам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам, по-своему они были счастливы, и бархатный сезон в Ялте – это, конечно, чудо!

По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.

– Я боюсь – бен коркаим, мы боимся – бизлер коркаимыс, – твердили они. – Бабочка – кобелек, баня – хамам, блоха – пире, я люблю – бен северым, пистолет – пыштоф...

Вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.

– Скажи, – спросила императрица, – тебе никогда не хочется вырваться из этой золотой клетки на волю?

– Иногда мне, правда, скушно, – созналась Вырубова.

Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз, ее рука забросила в кусты татарский разговорник.

– Мне тоже надоела эта... тюрьма!

Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов. Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апашей. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную народную жизнь.

– Сана, – вдруг предложила Вырубова, – отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы... Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная...

Взяли извозчика, покатили. Алиса оборачивалась:

– Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.

– Странно или страшно?

– И то и другое. Ощущение небывалой остроты...

– Вот видишь, как все хорошо!

Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.

– Высади возле «Континенталя».

– Но там дорого берут, – заволновалась царица.

– Ладно. Тогда возле «Мариино», там дешевле...

На открытой веранде «Мариино» они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий – барин, каждый ялтинец – лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.

– Как интересно, – говорила императрица, вся замирая. – Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает...

На лбу у них – да! – ничего написано не было. Но все-таки, смею думать, что-то было там написано. Потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы.

– Недурна, – сказал он и побежал за ней следом. – Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно...

– Пойдем скорее, – сказала Анютке царица.

Ухажер не отставал:

– Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят?

Вырубова едва поспевала за императрицей.

– Боже, за кого нас принимают!

Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку.

– Чур, а эта моя... обожаю многопудовых!

Назревал скандал. Вырубова не выдержала:

– Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?

– Видим... или вам пяти рублей мало?

Александра Федоровна истошно закричала:

– Полиция! Городово-ой, скорее сюда...

Не спеша приблизился чин – загорелый как черт.

– Чего надо? – спросил меланхолично.

– Я императрица, а эти вот нахалы...

Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных.

– Пошли, – сказал городовой, хватая Алису за локоть.

– Я императрица... Как ты смеешь! – вырывалась она.

Другой рукой полицейский схватил и Вырубову:

– А ты тоже... в участке разберутся...

К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.

– Бен коркаим! – крикнула ему царица по-татарски.

– Бизлер коркаимыс, – тоненько пропищала Вырубова...

Агыев решительно отбросил руки городового.

– Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?..

Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен.

– Где вы пропадали? – набросился он на жену.

– Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?..

– Хорошо, что тебя не приняли за царицу, – в бешенстве отвечал Николай II. – А сколько тебе давали, я не желаю знать.

– Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля.

– А за меня целых пять, – ехидно вставила Анютка.

* * *

– Представляю, – сказал Столыпин, завивая усы колечками, – как оскорблена императрица, что за нее давали на два рубля меньше... Впрочем, ей попался какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом!

Вися на волоске, почти на грани ежедневной отставки, Петр Аркадьевич умышленно бойкотировал молодую царицу, сознательно раздувал слухи о ее психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал ставку на императрицу старую – на Гневную. А на его столе неустанно трещали телефоны.

– У аппарата Столыпин, – говорил он, и на другом конце провода вешали трубку. – Это, знаете, зачем звонят? Проверяют – сижу ли я на месте или меня уже сковырнули в яму?

Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова.

– Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором... Он, дурак, зарвался до того, что уже не понимает, где лево, где право, хоть привязывай к его лаптям сено-солому.

Лукьянов, профессор общей патологии и директор института экспериментальной медицины, попал в синодскую кастрюлю, как неосторожный петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно, во всем и повиновался.

– Но помилуйте, – сказал он, – что я могу сделать, если Илиодора поддерживает какой-то Гришка Распутин?

– Не «какой-то», – поправил его Столыпин. – К великому всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону, тогда он свернет шею всем нам! – Премьер извлек из стола досье. – Вот бочка с грязью, в которой собраны богатейшие материалы об этом псевдонародном витязе. Это я затребовал в департаменте полиции, и там покривились, но дело дали... Грязный мужик позорит монарха на всех углах, а сам монарх, наш инфант-терибль, этого не понимает. Посему мы, здравые люди, должны открыть государю глаза!

– Вы хотите говорить с ним?

– Если выслушает...

Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо пришептывающий Извольский, который не расставался с моноклем, но не умел его носить, и потому лицо министра постоянно искажала гримаса тщательного напряжения лицевых мускулов. Боснийский кризис решил отставку Извольского, и Столыпин для заведования иностранными делами уже готовил своего родственника – Сазонова... Берлин исподволь бужировал войну, а германский генштаб решил «создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы». Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге новый печатный орган – еще удобнее перекупить старую газету, авторитетную средь читателей.

– «Новое Время», – доложил Извольский, – как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют... Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол – граф Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость... «Разговор между нами, – сказал он, – пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей для подкупа вашей русской прессы».

– Так, – кивнул Столыпин. – Дальше?

– Дальше я постарался свести разговор к шутке.

– Правильно сделали! Пурталес пошел на открытие тайн Берлина только потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Германии с нами. Он понимает, как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то... я вам покажу!

Столыпин извлек из ящика стола громадное донесение о провокаторских происках Манасевича-Мануйлова, украшенное резолюцией премьера: «ПОРА СОКРАТИТЬ МЕРЗАВЦА. СТОЛЫПИН».

За окном вдруг громыхнул бурный ливень.

Извольский откланялся, сказав на прощание:

– Сейчас в Ялте бархатный сезон, вообще-то принято...

– Да, да! – перебил его Столыпин. – Я уже знаю, что вы скажете. Обычно принято от царей приглашать своих министров в Ливадию ради отдыха, но в эту осень царь не позвал – ни меня, ни вас, ни Лукьянова... Отчего так, как вы думаете?

– Я об этом не думаю.

– А я думаю... Всего хорошего. Мне надо выспаться.

* * *

Бархатный сезон начался анекдотом – анекдотом и закончился. 24 октября в пьяную голову царю взбрело одеться в солдатскую форму при полной выкладке – со скаткой шинели, с брякающим котелком и с винтовкой, взятой «на плечо». В таком виде, сильно шатаясь, он продефилировал по Ялте, и в пьяном солдате все узнали царя. В дождливом Петербурге Столыпин, прослышав об этом казусе, был вне себя: «Какой позор! Теперь надо спасать этого комика...» Премьер срочно выехал в Крым, проведя в душном вагоне 39 часов долгого пути; в вагон к нему забрался журналист из влиятельной газеты «Волга», и ночью Столыпин, блуждая вдоль ковровой дорожки, крепко сколачивал фразы интервью.

– Дайте мне, – диктовал он, – всего двадцать лет внутреннего и внешнего покоя, запятая, и наши дети уже не узнают темной отсталой России, восклицание. Абзац. Вполне мирным путем, запятая или тире, как вам удобнее, одним только русским хлебом мы способны раздавить всю Европу...

В Ливадии его ждал пристыженный пьянкой царь.

– Вам предстоит реабилитировать себя...

Николай II покорно подчинился. На него снова напялили солдатское обмундирование. Он, как бурлак в ярмо, просунул голову в шинельную скатку, вскинул винтовку «на плечо». Столыпин царя не щадил» в ранец ему заложили сто двадцать боевых патронов, а сбоку пояса привесили шанцевый инструмент и баклагу с водой.

– Не забудьте отдавать честь офицерам!

Николай II маршировал десять верст, после чего подставил себя под объективы фотоаппаратов. Для ликвидации скандала всему делу придали вид преднамеренности – будто бы царь-батюшка, в неизреченной заботе о нуждах солдатских, решил на себе испытать, какова солдатская лямка. Этим повторным маневром (проделанным уже в трезвом состоянии) хотели возбудить патриотический восторг армии. Однако русский солдат царю не поверил. Историк пишет: «Солдат очень хорошо понял, что царь „дошел“. Но не до солдатской участи, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змии, пауки и другие гады!»

Разобравшись с царем, Столыпин вернулся в столицу, затуманенную дождями. Низкие темные тучи проносило над Невою.

– Пора спускать собаку с цепи, – распорядился премьер. – Разрешаю начать в прессе антираспутинскую кампанию. Распоряжение негласно. Пусть газеты не стесняются. Правда, тут есть опасность, что, задевая Гришку, невольно заденут и честь царской фамилии. Не спорю, кое-кто заплатит мне штрафы за оскорбление его величества, но это дело уже десятое...

В кабинет, кося плечами, вдвинулся генерал Курлов с замашками удачливого уголовника. Не так давно – за расстрел демонстрации в Минске – под ноги ему швырнули бомбу-самоделку, но Курлов остался цел. Сейчас жандарм обхаживал графиню Армфельдт, успешно отбивая ее от своего подчиненного Вилламова, а перед свадьбой Курлов торопливо залечивал в клинике Джамсарана Бадмаева какую-то слишком подозрительную язву на ляжке.

– Распутин... пропал! По некоторым сведениям филеров, он брал в кассах билет до Саратова или до Царицына.

– Чего ему там надобно? – удивился Столыпин.

– Саратовский епископ Гермоген приютил иеромонаха Илиодора, а теперь Илиодор перетягивает к себе Гришку Распутина...

– Чтоб они сдохли! – закрепил разговор Столыпин.

Ночью он не мог уснуть. Ольга Борисовна спросила:

– Пьер, у тебя опять неприятности?

– Нет... просто не могу забыть выражения глаз Курлова. Наградил же меня бог помощничком! Такой не остановится, чтобы придушить в темном коридоре. Мало того, еще и пуговицы с моего фрака срежет и пришьет их на свою шинелюгу... Я чувствую, – признался он жене, – что тучи собираются. Если не по прямой линии эм-вэ-дэ, то хотя бы со стороны департамента полиции я должен оградить себя от роковых случайностей...

Премьер заснул, затылком уже ощущая свою гибель.

А вдали от столицы поезд проносил Распутина через ночные русские просторы, и, пьяный, он никому не давал спать в дымном и тесном купе. Стуча кулаком, все грозился:

– Никого я уже не боюся, одних зубных врачей боюся. Вот зубы драть – это, верно, очень больно, страшно и противно!

Date: 2015-07-25; view: 379; Нарушение авторских прав