Самое великое чудо

Я закрыла дверь спальни, вышла на площадку, и все там было ненастоящее. Я спустилась по лестнице, ступенька за ступенькой, держась за перила, — и они тоже были не очень-то настоящие. Внизу из-под кухонной двери пробивался свет. Я прошла через прихожую и повернула ручку.

Папа сидел за столом ко мне спиной. Только он один и выглядел настоящим. Я закрыла дверь.

Я видела, как поднимается и опускается его рубашка. Я видела, как свет отражается от волосков у него на голове. Я чувствовала его запах и слышала его дыхание. Я очень долго стояла там, глядя на него и слушая.

Внезапно он обернулся. Приложил руку к груди и сказал:

— Как ты меня перепугала.

— Прости.

— Я думал, ты спишь.

Голос у него теперь был не смазанный, глаза не стеклянные, а лицо из красного стало серым. Он сказал:

— Я потом приходил еще раз, накрыл тебя одеялом, чтобы ты не замерзла. Не хотел тебя будить…

Он казался совсем грустным.

Потом он замолчал, и я этому обрадовалась, потому что мне нужно было очень многое ему сказать, а времени почти не было. Я глубоко вдохнула и начала:

— Папа, прости, что из-за меня ты поругался со старейшинами, и еще прости, что я тебя не послушалась с этими чудесами.

Он потряс головой, провел по лицу ладонью.

— Да что ты, Джудит, ты ни в чем не виновата. Да, ты тоже наделала дел, но бед нам бы и без тебя хватило, с этой забастовкой и со всем остальным.

— Нет! — сказала я, и сердце у меня стучало вовсю. — Это я! Если бы ты знал, чего я только не натворила!

Папа сказал:

— Ладно, вот давай и послушаем.

Я опустила голову и сказала:

— Это я все это устроила.

И тогда папа сказал:

— Джудит!

И я смолкла. Он прижал большой и средний пальцы к уголкам глаз, будто глаза у него болели. А когда отнял, лицо у него стало серее прежнего, а глаза — совсем красными и такими усталыми, каких я у него еще никогда не видела. Он сказал:

— Прости меня за то, что я натворил в твоей комнате.

— Да ладно!

Он опустил голову на руки.

— Ничего не ладно, но сделанного не воротишь. Я был пьян. — Потом он поднял голову с рук и сказал: — Ты ведь знаешь, что я тебя очень люблю, правда?

Как странно было слышать эти слова. Они докатились до середины комнаты и закачались между нами, и мы всё вслушивались, пока они не замерли, и потом наступило полное молчание.

Я пыталась думать как можно быстрее, пыталась придумать, что сказать, но никак не могла, потому что в сердце что-то болело и трудно было дышать. Папа снова повернулся к столу. И сказал:

— Да нет, ты не знаешь, как я тебя люблю.

И тогда в сердце стало так больно, как еще не было никогда в жизни, и я подумала, что оно вот-вот разобьется, зато я поняла, что сказать. Я сказала:

— Я знаю.

И внезапно поняла: да, знаю.

Я вспомнила, как он заботился обо мне все это время, несмотря на то что это из-за меня умерла мама, как он водил меня маленькую к врачу и читал мне Библию, чтобы я заговорила, как он предупреждал меня про эти чудеса, потому что хотел защитить, как он не рассказывал мне про забастовку, чтобы я не тревожилась, как он гнал мальчишек, чтобы меня уберечь, как он взял меня за руку, когда мы шли между велосипедами, чтобы мне не было страшно, как он прощал мне ложь, как построил забор, чтобы меня оградить, как сделал вид, что в записке, засунутой в почтовый ящик, говорилось не про меня, как он сидел на моей кровати после того, как его избили, и говорил, что все будет хорошо, как он предложил отвести меня на собрание, хотя сам не смог бы туда войти, как купил мне рыбу с картошкой, как прошел в тот день одиннадцать миль, держа меня за руку, как собирался покатать меня на воздушном шаре.

А папа говорил:

— Не очень-то я был хорошим отцом, но я старался. Некоторые вещи я так и не смог тебе сказать — не смог рассказать про то время, когда мама твоя умерла, а у меня на руках вдруг оказалась ты, и ты требовала внимания, требовала заботы, все время чего-то требовала, — а мне нечего было тебе дать, куда там о тебе, я тогда и о самом себе не мог позаботиться. Я иногда даже смотреть на тебя не мог, так ты напоминала мне ее. — Он вздохнул. — Я, наверное, говорю совсем непонятно…

Он потом говорил еще о чем-то, но слишком быстро переходил от одного к другому, а я все думала про то, что он сказал в самом начале — что он меня любит. То, что он говорил потом, было уже не так важно. Наконец он замолчал и больше не смотрел на меня, и я была этому рада, потому что папа не любит, когда при нем плачут. Он сказал:

— Ну ладно. Вот и давай теперь жить дальше.

А я сказала: «Да», но мысли у меня очень уж путались.

А потом папа сказал негромко:

— Уже почти утро. Иди-ка ты спать.

И я вспомнила, что уже совсем поздно — ни он, да и никто просто понятия не имеет, как поздно, и что я ведь просто пришла с ним попрощаться, но только все равно я никак не могла заставить себя уйти.

Папа сказал:

— Давай завтра еще поговорим.

— Ладно.

— Спокойной ночи, Джудит.

— Спокойной ночи.

А когда я не двинулась с места, он опять обернулся, и тогда я пошла к двери.

— Папа?

— Да.

— Ты ни о чем не волнуйся. Все будет хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь.

Он рассмеялся — звук вышел сухой и оборвался на середине, а потом кивнул, но больше не повернул головы.

Потом сказал:

— Иди спать, Джудит.

Я не придумала, что бы еще сказать, поэтому посмотрела на него в последний раз и открыла дверь. Закрыла ее за собой, вытерла лицо. А потом, ступенька за ступенькой, пошла наверх, держась за перила.

Date: 2015-07-25; view: 274; Нарушение авторских прав