Благополучный случай», или Должность фаворита

Граф Священной Римской империи, кавалер орденов Андрея Первозванного, Александра Невского и Белого орла, владелец обширных имений (ему принадлежали город Венден в Лифляндии и бывшие владения Меншикова в Пруссии), герцог Курляндский и, наконец, официальный регент Российской империи — таков итог необычной карьеры этого человека к концу царствования Анны. Бирон сделался обер-камергером вслед за Меншиковым и Иваном Долгоруковым, но именно он сумел превратить эту должность в государственный пост.

В марте 1730 года Бирон из единственного и незаменимого во всех делах помощника вдовствующей герцогини превратился в одного из многих вельмож огромной державы, часто значительно превосходивших его знатностью, чинами, заслугами, да и внешним блеском. Награды и почести тешили самолюбие, но реально мало что означали, более того, могли стать прощальным подарком. При императорском дворе курляндцу вполне могла быть уготована роль объекта извинительной дамской прихоти, вроде породистой собачки (а у Бирона и с «породой» дела обстояли негладко — похоже, что его мать была простой крестьянкой), которую, конечно, следует приласкать, но с которой не следует считаться в серьёзных делах. Титулы и подарки соседних государей таили опасность превращения в получателя «пенсионов», готового за 500 червонцев отстаивать интересы иностранного двора.

Привязанности Анны было недостаточно — Бирону, с его поверхностным образованием, незнанием языка, людей, обычаев, предстояло укрепить своё положение. Заботы митавского двора были несопоставимы с открывшимися перспективами наперсника повелительницы великой державы, но и ко многому обязывали. Конечно, можно было сосредоточиться на конюшенно-хозяйственных делах, празднествах и охотничьих развлечениях. Но тогда у Анны неизбежно появились бы иные советники в большой политике, а ему пришлось бы довольствоваться должностью завхоза при стареющей императрице. Эта роль подходила, к примеру, Рейнгольду Левенвольде — но не честолюбивому и волевому Бирону.

Правда, серьёзной оппозиции его выдвижению не было: российская аристократия, привыкшая жить службой и не имевшая прочных связей с родовыми владениями и провинциальным дворянством, и прежде не умела коллективно защищать свои права, а Петровские реформы способствовали притоку в её ряды отечественных и заграничных выдвиженцев.

Автор одной из первых (изданной в 1764 году) биографий Бирона Ф. Рюль, собирая высказывания современников, составил портрет герцога: «Среднего роста, но необычайно хорошо сложен, черты его лица не столь величавы, сколь привлекательны, вся его персона обворожительна. Его душе, которой нельзя отказать в величии, свойственна совершенно поразительная способность во всех событиях схватывать истину, всё устраивать в своих интересах и великолепное знание всех тех приёмов, которые могли бы пригодиться для его целей. Он неутомимо деятелен, расторопен в своих планах и почти всегда успешно их исполняет. Как бы велики ни были эти преимущества, их всё же омрачает невыносимая гордыня при удаче и доходящая до низости депрессия в противных обстоятельствах; посему Бирон снова погрузился во прах, откуда каприз удачи его вознёс. В общении живой и приятный, дар его речи, подчёркнутый необычной благозвучностью голоса, пленителен, каждое движение оживляет большая грация, таким образом, нельзя отрицать, что… у него не было недостатка ни в одном из тех качеств, которые создают превосходного придворного»472.

Если оставить в стороне пассажи о величии души и исключительной способности «схватывать истину», то это портрет настоящего придворного — энергичного, гибкого, умеющего быть «обворожительным» и при том «всё устраивать в своих интересах». Однако за парадной стороной жизни фаворита — дворцовыми церемониями, блеском нарядов, титулами и прочими милостями — скрывалась другая, которая и сделала малопримечательного курляндского дворянина важным звеном в механизме верховного управления государством.

Неудивительно, что фаворита изображали ограниченным, алчным, жестоким, заносчивым, несдержанным, мстительным. «Этот человек, сделавший столь удивительную карьеру, не имел вовсе образования, говорил только по-немецки и на своём природном курляндском наречии; он даже довольно плохо читал по-немецки, в особенности же если при этом попадались латинские или французские слова. Он не стыдился публично говорить при жизни императрицы Анны, что не хочет учиться читать и писать по-русски для того, чтобы не быть обязанным читать её величеству прошений, донесений и других бумаг, присылавшихся ему ежедневно», — характеризовал умственные способности фаворита его главный противник Миних. Однако Манштейн утверждал обратное: «В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем».

Какой смысл ежедневно присылать донесения, которые адресат не читает, потому что не знает языка? Можно ли в таком случае заниматься делами и «управлять всем»? Два года упомянуты не случайно — столько времени и потребовалось Бирону, чтобы освоиться в новых обстоятельствах, оценить новых людей и новые масштабы деятельности. К этому времени фаворит перевёз ко двору своих детей и определил цель — стать герцогом Курляндии, о чём осенью 1732 года сообщил саксонский посол И. Лефорт.

Имя Бирона редко появляется в бумагах Кабинета. Если бы в нашем распоряжении не было других источников, его вполне можно было принять за обычного придворного на посылках — он иногда передавал министрам бумаги с резолюциями Анны или далеко не самые важные распоряжения, получал затребованную информацию или особо интересовавшие императрицу вещи, например подаренные прусским королём штуцеры. Очень редко встречаются адресованные ему документы, так что даже непонятно, с чего бы магистрат польского Гданьска именно обер-камергера просил о снижении размеров наложенной Минихом контрибуции473.

Столь же редко имя Бирона появляется в документах других учреждений. Например, в 1731 году Монетная контора определяет: представить во дворец образцы серебряных медалей «вследствие указа… объявленного обер-камергером графом Бироном действительному статскому советнику Татищеву». В 1733 году протокол Адмиралтейств-коллегий фиксирует, что вследствие объявленного графу Головину указа, «полученного через графа Бирона», адмиралу Сиверсу возвращается, «в случае уплаты им казённого долга, его дом, взятый для Главной полицеймейстерской канцелярии».

Однако, к радости исследователей, разрозненные части документации Бирона на немецком и русском языках (сметы содержания вооружённых сил, различные проекты в области финансов, подаваемые Сенатом доклады о количестве решённых и нерешённых дел, ведомости доходов с дворцовых волостей и пр.) сохранились и ещё ждут своего исследователя474. По ним можно судить об объёме работы, которую приходилось выполнять фавориту.

Новый придворный «кумир» приучил должностных лиц доставлять ему необходимую информацию в виде донесений «для препровождения до рук её величества». Хотя часть поступавших к фавориту бумаг была написана на немецком (или специально переводилась для него), но документы на русском преобладают. Бирон обзавёлся секретарями и канцеляристами для разбора корреспонденции и сочинения ответных посланий. Пришлось и самому учиться: тетрадка из архива Бирона — свидетельство того, что он изучал грамматику и лексику русского языка, несмотря на вполне возможную нелюбовь к нему475.

Среди бумаг Бирона на первое место можно поставить «рапорты» и доклады различных «мест» и должностных лиц. Одним из первых П.И. Ягужинский начал в 1731 году посылать Бирону донесения из Берлина476. Так обер-камергер вникал в хитросплетения большой европейской политики: посол знакомил его с причинами несогласий Австрии и Пруссии, рассказывал о событиях при берлинском дворе и прусской политике в Польше. Бывший соперник Миних теперь подавал рапорты о строительстве Украинской линии, о движении по Ладожскому каналу, о возвращении беглых солдат на службу, о вакансиях в полках и успехах учащихся только что основанного Шляхетского кадетского корпуса; во время Русско-турецкой войны он подробно отписывал «светлейшему герцогу» из походов477. Из письма А.П. Волынского, адресованного Бирону (1732) выясняется, что Артемий Петрович, подавая «рапорт в Кабинет её императорского величества», послал копию «с того для известия» обер-камергеру; в другом письме (1733) с приложенным «экстрактом» своих доношений в Кабинет на немецком языке он просил «оный по милости своей приказать прочесть». По-немецки писал Бирону из Гааги российский посланник А.Г. Головкин — сообщал о дипломатических новостях, поздравлял обер-камергера с праздниками и благодарил его за дозволение выдать дочь замуж478. Только что назначенный главой морского ведомства адмирал Н.Ф. Головин отправлял фавориту «всеподданнейшие рапорты» о состоянии русского флота, отчитывался о количестве и вооружении кораблей, строительстве мостов через Неву и даже о собранных за проезд по ним деньгах. В.Н. Татищев докладывал о работе уральских горных заводов и конфликтах с частными владельцами, в том числе с могущественными Демидовыми. Купцы-компаньоны Шифнер и Вульф сообщали о продаже казённых товаров и полученных казной доходах479.

Придворные отчитывались о выполнении поручений Бирона. «Сиятельнейший граф, милостивой государь мой!.. При сём доношу вашему сиятельству: по приказу вашему вчерашняго числа смотрел я на конюшенном дворе стоялых лошадей, а имянно: четыре агленские нововыводные почитай все без ног и на них вашему сиятельству никак ехать невозможно, а приказал готовить для вашего седла старую рыжую аглинскую; да из новых дацких две лошади, одна серая, а другая бурая, обе с просадом, и велел чистить и проезжать берейтору по всякой… день до вашего приезду, а лучше этих лошадей здесь никаких не имеется. Сие донесши, рекомендую себя в неотменную милость, и остаюсь со всенижавшим почтением», — докладывал камергер Борис Юсупов, отправленный Бироном проинспектировать придворную конюшню и распорядиться насчёт собственного выезда.

Командующие армиями Б. X. Миних и П.П. Ласси и командир действовавшего в Иране корпуса В.Я. Левашов докладывали Бирону о ходе военных действий; с просьбами и донесениями обращались к нему губернаторы (С.А. Салтыков, Г.П. Чернышёв, Б.Г. Юсупов; И.И. Румянцев), военные чины (А.И. Тараканов, М.М. Голицын-младший, И.Б. Вейсбах). На имя обер-камергера поступали доклады и рапорты из Военной коллегии, Адмиралтейства, Соляной конторы, Медицинской канцелярии и других учреждений.

Переписка Бирона с находившимся на Украине генерал-лейтенантом князем Алексеем Шаховским демонстрирует уровень отношений фаворита с ответственным должностным лицом. Шаховской не упускал случая польстить, поздравить адресата-протестанта с православными Рождеством и Пасхой и уверял его, что «родшийся плотию на земли» Христос обеспечит «милостивому государю и патрону всегда мирные и славные имети лета». В июне 1733 года Шаховской через Бирона докладывал из Глухова о болезни гетмана Даниила Апостола и намерении украинской «старшины» «взять правление Генеральной войсковой канцелярии», то есть самостоятельно образовать нечто вроде коллективного органа управления. Генерал считал это опасным, поскольку «одну персону легче поклонять», чем группу самолюбивых полковников. Петербург молчал, а Шаховской настаивал: следует временно «поручить правление» на Украине русскому министру при гетмане С.К. Нарышкину и поставить автора в известность «о намерении её императорского величества всемилостивейшей нашей государыни, быть ли гетману или не быть». В итоге выборы гетмана проводить не разрешили и было учреждено «Правление гетманского уряда», состоявшее из представителей старшины и русских чиновников.

Между делами Шаховской отправлял к столу фаворита «украинскую дичину» — кабанчика и трёх «коз битых» (вероятно, их удалось довезти свежими, поскольку дело было в январе 1735 года), а для души — конечно, лошадей. Князь даже вступал в дискуссию с обер-камергером — тот считал, «якобы украинские кобылы очень большие и не можно их никак обучить, чтоб были смирны», тогда как Шаховской настаивал, что они простояли четыре месяца на его конюшне и стали «весьма смирны», а потому непременно «будут годны» такому знатоку, как Бирон. После разбора лошадиных статей князь вскользь просил: нельзя ли его племянника, поручика Конной гвардии, «переменить чином» — даже без жалованья, если пока нет вакансий?

Искусная прямота дорого стоит и создаёт репутацию, тем более что Шаховской был не в лучших отношениях с Минихом, командующим армией на Украине. Бирон отвечал корреспонденту регулярно и учтиво; подчёркивал, что ожидает, «дабы ваше сиятельство при нынешних своих важных делах какой-нибудь случай к моему услужению подать мне изволили, что я с моей прилежностью действительно показать не оставлю». Обер-камергер слово сдержал — Яков Шаховской получил чин ротмистра «до вакансии» — и обратился со встречными просьбами: «содержать в протекции» малороссийского генерального бунчужного Семёна Галецкого (Бирон в это время покупал у него деревню), а заодно поискать «гайдука немалого роста», за которого он «особливо будет должен».

Кроме того, Бирон информировал собеседника о важнейших политических событиях: русские войска окружили Гданьск, французский десант «избит», флот с припасами и артиллерией из Петербурга. Такие известия, полученные из первых рук, увеличивали его «кредит» в глазах окружающих, когда генерал как бы между прочим доставал из кармана письмо от столь приближённой к императрице особы и сообщал о последних новостях из дворца.

Выполненные «комиссии» давали князю основание обратиться к Бирону с более серьёзной просьбой: нельзя ли получить «за бедные мои её императорскому величеству службы на Украине деревни»? Обер-камергер за подарки благодарил, с деревнями же вышла заминка: «Её величество имела что-то много о деревнях прошений; всем изволила объявить, что никому никакого двора отныне жаловать не изволит, дабы тем все челобитные успокоить». Но Бирон обнадёжил своего корреспондента: «Однако я ещё при благополучном случае припомнить не оставлю».

«Благополучный случай» и был главным орудием фаворита: вовремя подать документ, вовремя вспомнить фамилию — и чья-то карьера устроена. Или наоборот — подвести неугодного под «горячую руку» или дать острастку зазнавшемуся. Так и случилось с Шаховским-младшим — верным дядиным помощником, дублировавшим все донесения в Кабинет «также к герцогу Бирону». Явившись однажды на аудиенцию к фавориту, Шаховской изложил просьбу дяди — разрешить ему на некоторое время отбыть для лечения в Москву. Тут и ожидала его гроза, поскольку Бирон «от фельдмаршала Миниха будучи инако к повреждению дяди моего уведомлен, несколько суровым видом и вспыльчивыми речами на мою просьбу ответствовал, что он уже знает, что желания моего дяди пробыть ещё в Москве для того только, чтоб по нынешним обстоятельствам весьма нужные и время не терпящие к военным подвигам дела, ныне неисправно исполняемые, свалить на ответы других». Племянник пытался доказать несправедливость обвинений. «На сии мои слова герцог Бирон, осердясь, весьма вспыльчиво мне сказал, что как я так отважно говорю? ибо-де в сих же числах командующий войском фельдмаршал граф Миних государыне представлял; и можно ли-де кому подумать, чтобы он то представил её величеству ложно? Я ему на то ответствовал, что, может быть, фельдмаршал граф Миних оного войска сам ещё не видал, а кто ни есть из подчинённых дяде моему недоброжелателей то худо ему рекомендовал; для лучшего же о истине удостоверения счастлив бы был мой дядя, когда бы против такого неправильного уведомления приказано было кому-нибудь нарочно посланному оное казацкое войско освидетельствовать и сыскать, с которой стороны и кем те несправедливые представления монархине учинены?.. Таковая моя смелость наивящше рассердила его, и уже в великой запальчивости мне сказал: “Вы, русские, часто так смело и в самых винах себя защищать дерзаете”».

Присутствовавшие при начале этой словесной перепалки свидетели спешно удалились из комнаты, оставив молодого офицера оправдываться наедине с Бироном. Получасовой разнос неожиданно закончился: «Я увидел в боковых дверях за завешенным не весьма плотно сукном стоящую и те наши разговоры слушающую её императорское величество, которая потом вскоре, открыв сукно, изволила позвать к себе герцога, а я с сей высокопочтенной акции с худым выигрышем с поспешением домой ретировался»480. На следующий день Шаховской-младший встретил у фаворита благосклонный приём — гроза миновала. «Высокопочтенная акция» — публичный разнос при незримом присутствии императрицы — была уроком, который должен был продемонстрировать Шаховским беспристрастие Бирона. Но племянник его выдержал (если, конечно, не приукрасил свою роль), а дядя не лишился доверия, к конфузу затеявшего эту интригу Миниха.

Неопубликованная переписка с Бироном начальника Тайной канцелярии Ушакова показывает отношения почти на равных. Андрей Иванович у Бирона ничего не просил — он слуга старый, доверенный, имевший прямой выход на императрицу; их корреспонденции — короткие и максимально деловые, без уверений во взаимной преданности. Ушаков, остававшийся в столице «на хозяйстве» во время отъезда двора в Петергоф, прежде всего докладывал Бирону для передачи императрице о делах своего ведомства — например, о поступившем доносе на откупщиков или точном времени казни Артемия Волынского: «Известная экзекуция имеет быть учинена сего июля 27 дня пополуночи в восьмом часу». Кроме дел, касавшихся собственно Тайной канцелярии, Ушаков сообщал о других новостях: выборе сукна для гвардейских полков, погребении столичного коменданта Ефимова в Петропавловской крепости, смерти любимой собачки государыни «Цытринушки».

Бирон передавал ответы императрицы: донос является «бреднями посадских мужиков» и не имеет «никакой важности», а вопрос с сукном лучше отложить: «Не великая нужда, чтоб меня в деревне тем утруждать». Одновременно через него шли другие распоряжения Ушакову для передачи принцессам Анне и Елизавете или другим лицам. В иных случаях Андрей Иванович проявлял настойчивость — к примеру, предлагал всё-таки решить вопрос с закупкой сукна в пользу английского, а не прусского товара, в чём сумел убедить своего корреспондента481.

Таким образом, Бирон и его «офис» исполняли функции личной императорской канцелярии, что позволяло разгрузить Анну от потока ежедневной корреспонденции. «Я должен обо всём докладывать, будь то хорошее или худое», — писал фаворит в 1736 году близкому к нему курляндцу Г.К. Кейзерлингу, называя в числе своих забот подготовку армии к боевым действиям в начавшейся войне с Турцией: «Теперь вся тяжесть по поводу турецкой войны лежит снова на мне. Его сиятельство граф Остерман уже 6 месяцев лежит в постели. Князя Черкасского Вы знаете. Между тем всё должно идти своим чередом. Доселе действовали с 4-мя корпусами, а именно: один в Крыму, другой на Днепре, третий под Азовом, а четвёртый в Кубанской области. Для их содержания всё должно быть доставлено. Здесь должен быть провиант, там обмундировка, тут амуниция, там деньги и всё тому подобное; границы должны быть также вполне обеспечены. Всё это причиняет заботы. На очереди иностранные, персидские и вообще европейские дела»482.

Для «докладов» императрице и ведения корреспонденции требовалось как минимум понимание внутри- и внешнеполитического положения страны, для кадровых перестановок — способность разбираться в людях, для реагирования на бесконечные прошения и «доношения» с переплетением государственных и корыстных интересов — умение вести политическую интригу и продумывать каждый шаг, чтобы избежать «злополучной перемены». Как признавал Манштейн, курляндский охотник и картёжник через несколько лет «знал вполне основательно всё, что касалось до этого государства»483.

В связи с работой комиссий, рассматривавших вопрос о содержании армии и флота «без излишней народной тягости», на столе Бирона оказываются переведённые на немецкий «Проект о содержании флота в мирное и военное время» из двадцати четырёх пунктов и смета расходов сухопутной армии на 1732 год с указанием количества собранных подушных денег и оставшихся в «doimke» (эквивалента этому обычному в России явлению переводчики не нашли484).

Обер-секретарь Сената, энергичный чиновник Иван Кирилов весной 1733 года направил обер-камергеру свой проект освоения зауральских владений России, рассчитывая на его поддержку, хотя и здесь пришлось ждать «благоприятного случая». «Апробация» проекта Анной Иоанновной состоялась 1 мая 1734 года, после чего он стал основополагающим документом для организации Оренбургской экспедиции485. Следующим шагом стало строительство Оренбургской крепости и линии укреплений, которая должна была сомкнуться с начатой при Петре I Иртышской линией, обезопасив новые российские владения на протяжении трёх тысяч вёрст.

Инициатор проекта, отправившийся в «киргиз-кайсацкие степи», в ноябре 1734 года информировал высокого покровителя о неотложных нуждах — его отряду требовались «пушечки» и «мартирцы лёгкие», мундиры и амуниция, а также специалисты — ботаник, аптекарь, берг-пробирер и химик. Кирилов регулярно сообщал о ходе операции: «Доношу, что в Уфу приехал 10 дня ноября и дожидаю лёгкой артилерии из Казани, и коль скоро прибудет, то наперёд далее путь свой до казачья Сакмар-ского городка с правиантскими обозами на первой случай из Уфы и Мензелинска отправлю… Также, государь, в драгунских офицерах нужды ради просил отправить одного артилериского капитана или порутчика и двух штык-юнкеров. О том когда соизволите его сиятельству генералу фелтмаршалу упомянуть, то не залежитца в коллегии моё доношение».

Кирилов понимал, что государыню надо радовать рассказами о народной любви: «…служилые тарханы башкирские, служилые ж мещеряки, татары, а притом и ясашные башкирцы, со всякою радостию и охотою лучшие выбираются и одни пред другими тщатся, в чём бы угоднее службу показать», — но от Бирона не скрывал, что не всё идёт гладко: «Подполковник Чириков с пятью ротами, отправясь, шёл… и воры башкирцы напали и его подполковника и несколько неслужащих и хлопцов, и драгун при обозе осмнадцать человек убили, и обозу первую частицу офицерскаго и прочего оторвали, и как увидели алярм назади ехавшие драгуны и настоящий обоз построили, то более ничего им не учинили, и хотя после своим ружьём с лучишками и с копыликами нападали, но ни одного человека не убили, не ранили» (июль 1735 года)486.

В результате на степном пограничье возник новый центр — Оренбург. На северо-востоке Азии продолжались грандиозные по размаху работы Великой Северной экспедиции Витуса Беринга по изучению и описанию северных владений России. В отчётах о её работе Бирон сумел найти интересующие двор детали, и Сенат через Ушакова был извещён о пожелании Анны Иоанновны немедленно прислать к ней двух спасённых после кораблекрушения японцев.

К помощи Бирона прибегал и другой известный деятель — Анисим Семёнович Маслов. Начав службу в 1694 году простым подьячим, он стал обер-прокурором Сената, затем «обретался у главных дел» в канцелярии Верховного тайного совета и сделался одним из лучших специалистов по финансам. Одновременно с назначением Ягужинского генерал-прокурором Сената в октябре 1730 года Маслов был вновь назначен обер-прокурором, а с отъездом Ягужинского в Берлин остался во главе прокуратуры. Ревностный в службе и преданный государственному интересу, он заставлял сенаторов регулярно являться на работу (даже предлагал обязать их приходить в присутствие дважды в день) и решать дела быстрее, опротестовывал незаконные сенатские приговоры. В числе его противников были президент Коммерц-коллегии П.П. Шафиров, «который во многих непорядках и лакомствах запутан», и сын канцлера М.Г. Головкин, за коим имелись «многие по монетным дворам неисправности». Маслов нажил врагов и среди провинциальных воевод, раскрывая их хищения, взяточничество, вымогательство и другие самоуправные действия.

Покровительство обер-прокурору со стороны могущественного фаворита было не случайным. Пожалованный в 1734 году в действительные статские советники Маслов занимался «доимочными делами» и имел право непосредственно докладывать императрице. Он стремился как можно скорее завершить растянувшуюся на долгие годы работу по составлению окладной книги налогов и сборов и по этому поводу подал Бирону в 1733 году особую записку («Erinnerung wegen Kunftiger Einrichtung eines neues Oklad-Buches über alle Reichs-Einkunfte»), в которой жаловался на медленную работу Камер-коллегии487. Правда, здесь рвение обер-прокурора и даже влияние фаворита оказались бессильны.

Через Бирона Маслов докладывал и о других важных делах. В 1734 году в Сенат поступило «известие о худом состоянии крестьян в Смоленской губернии», тогда же Маслов подал проект о «поправлении крестьянской нужды». Обер-прокурор предлагал радикальную меру — государственное регламентирование размеров оброка и барщины, хотя и понимал, что оно вызовет протест дворянства. Он не дождался «такого полезного учреждения» (с проектом было велено «обождать») — скончался после тяжёлой болезни в ноябре 1735 года, зато избежал опалы, несмотря на разоблачения злоупотреблений различных, в том числе высокопоставленных, «управителей», пытавшихся, в свою очередь, обвинить его и даже впутать в «политические» дела. Именно Бирону он послал немецкий перевод своих объяснений на показания князя и княгини Мещерских, с помощью которых противники надоедливого разоблачителя пытались притянуть его к соучастию в деле сибирского вице-губернатора Жолобова. К покровительству Бирона Маслов прибегал не раз, выражая надежду «при всех обстоятельствах найти убежище у моего уважаемого отца и господина», и просил «не покидать и защищать».

Поддержка Бироном таких добросовестных слуг, как Кирилов или Маслов, не обязательно свидетельствует о его собственной честности или стремлении к процветанию России, но подтверждает, что верховная власть объективно нуждалась в патриотах, раздвигавших границы империи, обеспечивавших порядок в системе управления и особенно в финансах, разоблачавших промахи и злоупотребления других администраторов. Для них же фаворит являлся, по словам Кирилова, «скорым помощником», говоря современным языком — в высшей степени влиятельным лоббистом, который был в состоянии не только получить царскую санкцию, но и одним словом запустить механизм исполнения «полезных дел», чтобы нужные решения не «залежались» в очередной канцелярии.

С чем только не обращались к Бирону! Среди его бумаг можно найти проекты «о податях», то есть об улучшении системы налогообложения; «о различных учреждениях по части финансов», «о средствах увеличения доходов», об устройстве в России лотереи и о многих других предметах. Но чаще всего у него что-нибудь просили. «Сиятельнейший граф, милостивой мой патрон! Покорно вашего сиятельства прошу, во благополучное время, милостиво доложить её императорскому величеству всемилостивейшей государыне, чтоб всемилостивейшим её императорскаго величества указом определён я был в указное число генералов, и определить каманду», — ходатайствовал о возвращении на военную службу Г.П. Чернышёв, оказавшийся негодным генерал-губернатором. Губернатор князь Б.Г. Юсупов подавал «рабственное прошение о жалованье моём, которого мне, с определения моего, в 738-м доныне ни откуда с 739 году не получал». «Покорно прошу сиятельство ваше, яко милостивейшего моего патрона и благодетеля, дабы предстательством своим исходатайствовать у её императорского величества всемилостивейший указ о додаче нам недоставшего числа дворов. Истинно бедно живём», — била челом княжна Мария Кантемир о «додаче» сорока дворов до пожалованной тысячи.

К «высокому патрону» обращались совершенно незнакомые люди: флотский лейтенант Виттен, армейский капитан Алексей Потапов, бургомистр Выборга, донской атаман Андрей Лопатин и множество других. Все они излагали заветные просьбы: определить на службу, уплатить невесть где залежавшееся жалованье, произвести ожидавшееся, но отложенное повышение в чине. Для учёта такой корреспонденции был даже изготовлен каталог поступавших к фавориту бумаг и прошений, в котором почётное место занимает переписка по поводу доставки ко двору лошадей488.

Для подачи документов и личного общения с просителями появилось целое «присутствие» с приёмными часами и «аудиенц-каморой» с отдельными «палатами» для знатных и для «маломощных и незнакомых бедняков». Другим местом аудиенций стал манеж, возведённый в 1732 году в столице «на лугу против зимнягодому» и ставший, по мнению заезжих иностранцев, достопримечательностью Петербурга: «Манеж выстроен весьма регулярным, хотя и из дерева. С внутренней стороны имеется круглая галерея, а арена для верховой езды очень большая и с точным соотношением [ширины и длины] два к трём. У графа семьдесят прекрасных лошадей, по нескольку из всех стран»489.

Работа фаворита не бросается в глаза. Чьей просьбе дать ход, какую бумагу лучше «умедлить», а какую сразу отправить по инстанциям в официальном порядке? Бирон не желал подменять собой высшие органы власти и в этом отношении был достаточно щепетилен. Сенат начал было отправлять ему свои доклады, но они «по приказу его сиятельства обор-камергера отданы в Кабинет». Фавориту не требовалось официально участвовать в текущем управлении, где нужно принимать решения, скреплять их своей подписью и нести ответственность за возможные ошибки, — он использовал другие возможности. Не всегда понятно, почему то или иное дело осталось «у обор-камергера в канторке». Вот Бирон сам пишет некоей Дарье Матвеевне — выражает соболезнования по поводу смерти её мужа и обещает помочь; вот как «всепокорный слуга» успокаивает другого просителя: «Я несколько раз её величеству докладывал, токмо ещё резолюции никакой не получил… однако не премину и впредь, усмотря благоприятное время, её величеству паки докладывать»490. Вероятно, «благоприятное время» было найдено.

Но не всем так везло. Бирон любезно отказал сослуживцу по курляндскому двору камер-юнкеру Ивану Брылкину в просьбе оплатить его долги. Государыня велела передать: «Ежели за всех, которые будут должными себя объявлять, её величеству платить по их прозьбам, то у её величества столько не достанет». Брылкин с горя решил жениться, добивался дозволения на брак и опять прибегнул к посредничеству Бирона. Тот сообщил, что государыня женитьбу разрешила, но намекнул, что лучше повременить: «…и сами признаваете, что содержание ваше будет несвободное (невеста была не слишком состоятельная. — И.К.), то я так рассуждаю, что ещё вы не устарели». Не повезло и некоей Ирине Фёдоровне — её просьба о получении «процентных денег» была с ходу отклонена, ведь они уже были ей выплачены в прошлом году491. Даже на просьбу родственника Анны обер-гофмейстера двора С.А. Салтыкова о заступничестве Бирон в 1732 году сухо ответил: «Я уповаю, ваше сиятельство, довольно сами можете засвидетельствовать, что я во внутренние государственные дела ни во что не вступаюсь, кроме того, ежели такая ведомость ко мне придёт, по которой можно мне кому у её величества помогать и услужить сколько возможно».

«Помогать и услужить» — это, собственно, и есть сфера «служебной» деятельности фаворита; вопрос в том, кому и зачем. Звезда Салтыкова закатилась — но Бирон всё же посодействовал ему: московский наместник получил милостивое письмо императрицы. Теперь он называл обер-камергера не иначе как «милостивым государем отцом». С другими просителями Бирон не снисходил до объяснений: «В ненадлежащие до меня дела не вступаю»; прошение переправлялось в Кабинет или коллегию, и обер-камергера его судьба не интересовала.

Формально это выглядело корректно, но круг «надлежащих» дел и стоявших за ними лиц фаворит определял сам. В его «канторке» соседствовали бумаги о заготовке бочек «к купорному делу», назначении нового бухгалтера Придворной конторы (компетенция не обер-камергера, а обер-гофмейстера) и «при-пасех к городу Архангельскому»; «росписи пожиткам долгоруковским», тяжба по завещанию «furst Boris Prosorovski», донесение о капитан-поручике князе Сергее Кантемире, избитом ямщиками и впавшем от того в «ипохондрию».

Чтобы определить дела, за которые стоит взяться, нужна была постоянная информация обо всём происходившем в придворно-служебном мире. Как свидетельствовал Миних-младший, «когда быть страшиму и ненавидиму случается всегда вместе, а при том небесполезно во всякое время стараться сколько можно изведывать о предприятиях своих врагов, то герцог Курляндский… также избыточно снабжён был повсеместными лазутчиками. Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском». Это свидетельство можно считать достоверным, поскольку Бирон на следствии в 1741 году назвал самого Эрнста Миниха в числе своих главных информаторов. Именно придворные «наговорщики», а не какие-то «шпионы» обеспечивали фаворита подробными сведениями: что было сказано вчера за ужином, кто и против кого намерен «дружить».

Для этого им надо было попасть в число избранных. «Утром, пока императрица одевается и совершает молитву, к обер-камергеру приходят с визитами. По средам и пятницам собираются в его комнатах, и тогда круг присутствующих очень широк, он состоит из иностранцев, министров и других значительных особ, нуждающихся в дружбе или протекции обер-камергера и почитающих за особую милость, если он заговаривает с ними, так как видели, что порой он то и дело выходит, оставляя всю ассамблею идти своим чередом», — описал сложившийся к середине 1730-х годов порядок швед Карл Рейнгольд Берк.

Излишне самостоятельные администраторы могли вызвать неудовольствие. Василий Татищев с Урала был переброшен в новопостроенный Оренбург, где энергично подавлял восстание башкир, но не поладил с подчинёнными, которые написали на него донос Бирону. Фаворит тут же (в марте 1739 года) сообщил о полученном «сигнале» противнику Татищева графу М.Г. Головкину. Тот сразу понял важность дела и доложил Бирону: «Пред недавним временем изволил ваша светлость со мною говорить о Василье Татищеве, о его непорядках и притом изволил мне приказывать, что к тому пристойно, о том бы надлежащим порядком я представил, как в подобных таковых же случаях её величеству и вашей светлости слабым моим мнением служил. И по тому вашей светлости приказу наведывался, какие его, Василья Татищева, неисправы, и разведал, что полковник Тевкелев вашей светлости о том доносил, того для я призывал его, полковника, и обо всём обстоятельно выспросил». Естественно, «непорядки» были выявлены, Татищев отрешён от должности и отдан под следствие492. Формально Бирон оставался в стороне — дело «надлежащим порядком» вели совсем другие люди. Но из письма младшего Головкина явствует, что комбинации, когда адресованный Бирону донос становился поводом для расследования, случались не единожды.

Так, собственно, и действовал механизм «клиентских» отношений, дававший фавориту возможность использовать в своих интересах придворные «партии» и обеспечивать себе положение арбитра и посредника — но только до той поры, пока сам он находится «в силе», которую надо было сохранить любыми средствами. Своему ближайшему советнику Кейзерлингу Бирон откровенно советовал: «…крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтобы не воспоследствовало злополучной перемены». Для этого нужно было всегда находиться «в службе её величества» и соблюдать «единственно и исключительно интерес её императорского величества». Эти правила касались и другой сферы деятельности обер-камергера — внешней политики.

Поначалу Бирона воспринимали скорее в качестве своеобразного «объекта», на который требовалось должным образом повлиять. Карл Густав Левенвольде, заключая договор в Берлине, запросил для Бирона 200 тысяч талеров за согласие на выборы курляндским герцогом сына прусского короля. Фридрих Вильгельм I в личном письме обещал Бирону, что в случае избрания принца Августа Вильгельма «тотчас же я выплачу господину графу 200 тысяч местных денег здесь в Берлине единой суммой… для доказательства особого уважения и почтения, с которым я постоянно остаюсь к господину графу». Миних внушал Маньяну, что нужно подарить фавориту 100 тысяч экю, и французское правительство было готово их предоставить. Летом 1733 года в Петербурге польский дипломат Рудомино вновь передал предложение о союзе с Францией, за который Париж уже был готов заплатить Бирону «значительную сумму» без обозначения её точных размеров493.

Но Бирон не повторял Меншикова, готового брать деньги у кого угодно, — и не прогадал: саксонский курфюрст Август III за военную поддержку Россией его кандидатуры на польский трон обещал Бирону уже полмиллиона талеров и титул курляндского герцога. Неизвестно, получил ли он эти деньги; важно, что это предложение соответствовало не только желанию обер-камергера, но и внешнеполитическим целям самой России — не допустить утверждения французского влияния в Речи Посполитой и сохранить там шляхетские «свободы».

С весны 1732 года Бирон стал проявлять инициативу: встречался с иностранными послами и вёл беседы по интересовавшим их вопросам. В 1733 году английский резидент Рондо и саксонский посланник Лефорт докладывали об «обычае» посещать обер-камергера, который стали соблюдать члены дипломатического корпуса — сами авторы, австрийский резидент Гогенгольц, пруссак Мардефельд и др.494

Бирон и здесь выступал как частное лицо и отказался принять английского посла лорда Джорджа Форбса для официальных переговоров, что, впрочем, не помешало английским предложениям оказаться у фаворита на столе. Зато в ходе неформальных бесед Бирон показывал, что находится в курсе новостей, поступавших от русских послов за границей; помимо Ягужинского, ему посылали свои донесения А.П. Бестужев-Рюмин, Г.К. Кейзерлинг, К. Бракель, Л. Ланчинский, А.Г. Головкин. В письмах Кейзерлингу Бирон проявлял осведомлённость о «дурном состоянии дел» турок в войне с Ираном, аудиенции австрийского посла в Стокгольме, назначении канцлера в Речи Посполитой. Он знал о ведущихся между Францией и Австрией переговорах о завершении Войны за польское наследство; ему были известны военные планы русского командования в начавшейся войне с Турцией и даже «точные сведения из неприятельского лагеря». Среди его бумаг имеются копии документов английского посольства в Стамбуле, рескриптов прусского короля послу Мардефельду и отчётов о переговорах великого визиря с голландским посланником Калкуном495. На имя Бирона поступали предложения, экстракты, проекты дипломатических бумаг, справки-«промемории». Фаворит мог предварительно прощупать почву для официального запроса правительства, высказывался по поводу беспокоивших русский двор обстоятельств, делился имевшейся у него информацией. Приведём несколько выдержек из депеш Рондо 1736 года:

«Граф в настоящее время, видно, очень недоволен венским двором, который не только не оказывает помощи России, но и даже не сознаётся в своём бессилии помочь ей при данных обстоятельствах» (17 августа).

«Сообщено мне графом Бироном, который относится ко мне весьма дружелюбно, но кажется не расположен открыть: думает ли государыня продолжать войну с турками, и думает ли она обратиться к посредникам в случае, если бы решилась приступить к переговорам в течение зимы. Граф ответил, что на данную минуту ответить он не готов» (11 сентября).

«На днях граф Бирон рассказал мне, как Мардефельд беседовал с ним по поводу северного союза и распространился, насколько такой союз нежелателен для России. Граф Бирон прибавил, будто на всё это он ответил, что царица вполне доверяет дружбе короля и уверяет, что в какие бы союзы Великобритания ни вступала, его величество не примет никаких условий, противных интересам России» (2 октября).

Бирон зондировал почву для инициатив (поддержка кандидатуры саксонского курфюрста Августа на польский престол, предложение заключить союзный договор с Англией), которые по той или иной причине могли быть отклонены, что ставило бы российских дипломатов в неудобное положение. Он информировал собеседника о принятых, но ещё не объявленных решениях (например, о намерении русского правительства заключить с Англией торговый договор или об отправке войск на Рейн в помощь союзной Австрии), разъяснял позицию России. При этом он умело расставлял акценты: в одних случаях подчёркивал, что говорит «от имени государыни» (и даже однажды, как заметил Рондо, в её присутствии за занавесью), в других — что действует исключительно «как друг»496.

При посредничестве Бирона проходили невозможные по официальным каналам «негоциации» — к примеру, о секретном займе одолеваемому кредиторами наследнику прусского престола (будущему Фридриху II) без ведома его отца-короля. Через саксонского посла кронпринц получил от «верного друга» Бирона три тысячи экю. В 1739 году он попросил уже 20 тысяч талеров. Анна потребовала от будущего короля предоставления личного гарантийного письма. Фридрих согласился на выдачу секретного займа через французских банкиров в Пруссии. Бирон даже собирался с этой целью продать свою прусскую «вотчину Биген»497.

Поначалу англичанин Рондо, как и некоторые другие дипломаты, допускал, что фаворита «задаривают» Пруссия и Австрия, но в дальнейшем имел возможность убедиться, что подарки не могли изменить мнение Бирона, когда оно касалось главных задач российской внешней политики. Сам фаворит рассказал английскому дипломату о попытках Франции подкупить его в пользу отказа от союза с Австрией, предпринимавшихся через польского посла и герцога Мекленбургского; в последнем случае в августе 1734 года ему предложили миллион пистолей и имение под Страсбургом. Самому Рондо не удалось «отговорить» Бирона от начинавшейся войны с Турцией — на все намёки следовал ответ: «Дело зашло так далеко, что всякая попытка затушить его окажется уже позднею». Бирон первым проинформировал австрийского посла о неизбежном начале войны и необходимости «диверсии» против турок на Балканах.

При всём своём честолюбии фаворит осознавал границы своих полномочий. Рондо рассказывал, как в 1733 году обычно сдержанный Бирон «вышел из себя» и накричал на австрийского резидента, поспешившего передать в Вену его слова, что Россия не будет настаивать на вступлении австрийских войск в Польшу во время Войны за польское наследство. Фаворит разгневался не случайно: противники могли обвинить его в покушении на прерогативы монархини — а в данном случае он «высказал скорее воззрения, чем решения государыни»498.

Подключение Бирона к дипломатическим контактам не умаляло значения Остермана. В разговорах с дипломатами «всемогущий» фаворит мог критиковать вице-канцлера и даже принимать жалобы на медленное течение официальных переговоров; но, как замечал Рондо, в области внешней политики «все дела проходят через руки Остермана», который «много превосходит обер-камергера опытом и… умеет ошеломить его своим анализом положений». Но министр хорошо понимал значение Бирона — посылал ему письма с предложениями и любезно делал для него транскрипцию русских имён на заготовленном списке кандидатов на высшие должности в правительстве499.

Собственно переговорный процесс по-прежнему находился в ведении Остермана, как и повседневное руководство Коллегией иностранных дел и составление инструкций послам. Бирону же оставались вроде бы приватные беседы, содержание которых потом находило отражение в официальных заявлениях российского двора.

Исключения бывали редко. Восстановление в начале правления Анны дипломатических отношений с Англией сделало актуальным заключение торгового договора, но Остерман оказался неуступчивым партнёром и заявил (что случалось с ним нечасто) послу Форбсу, что не считает условия договора подходящими. Проблема была не только в нежелании снижать пошлины на британские товары, чего добивалась английская сторона. Главной целью Остермана было заключение не только торгового, но и союзного договора, чтобы английская морская мощь гарантировала балтийские владения России от шведского реванша. Но этого обязательства Лондон не хотел на себя принимать — Россия оставалась для Англии прежде всего рынком сбыта и поставщиком промышленного сырья.

Переговоры затягивались, и тогда Форбс и Рондо решили обратиться к Бирону. В результате вместо Остермана переговоры возглавил президент Коммерц-коллегии П.П. Шафиров, который отказался от целого ряда требований, в том числе от права России самостоятельно торговать с английскими колониями в Америке и свободного найма в Англии специалистов (за «сманивание» по английским законам полагались 100 фунтов штрафа и три месяца тюрьмы). В итоге в декабре 1734 года договор был подписан.

Формально обе стороны имели равные права: свободный приезд граждан, торговля любыми незапрещёнными товарами, условия проживания, найма слуг и т. д. Но при этом англичане получали статус «наиболее благоприятствуемой нации», таможенные льготы при ввозе сукна (своего основного товара), право уплаты пошлин не талерами, а российской монетой, освобождение их домов от постойной повинности и разрешение вести транзитную торговлю с Ираном, которого давно добивались.

К. Рондо получил от английской Московской компании 150 золотых гиней в награду за труды. С «гонораром» Бирона вопрос остаётся открытым. Английский исследователь выяснил, что восстановление дипломатических отношений с Россией обошлось английской казне в 32 тысячи фунтов для окружения императрицы, но в отношении Бирона ограничился только деликатным замечанием: «Нет основания полагать, что торговый договор являлся исключением из правила»500. Однако заключение договора 1734 года едва ли можно назвать проявлением «антирусской деятельности иностранцев» в российском правительстве в годы бироновщины. Принципиальная проблема была не в степени «взяткоёмкости» Шафирова или Бирона, а в слабости самого отечественного бизнеса. Англия являлась основным торговым партнёром империи, но при этом Россия не имела своего торгового флота и практически вся заморская торговля обеспечивалась западноевропейскими, прежде всего английскими, перевозчиками. Даже в середине столетия лишь 7–8 процентов экспорта приходилось на отечественные торговые суда, ходившие, как правило, только по Балтике. Российские купцы только начинали осваивать западный рынок, не имея ни надёжного банковского кредита, ни мощных торговых компаний, ни налаженных связей. В этих условиях отстаивать свои позиции, когда англичане грозились найти другие «каналы коммерции», было нелегко.

Надо признать, что английская сторона на переговорах выглядела более внушительно благодаря поддержке со стороны представителей бизнеса. Руководство Московской компании консультировало дипломатов, готовило проекты документов и соответствующую аргументацию. Благодаря заключению договора объём торговли между двумя странами стал увеличиваться, при этом Россия имела устойчивый активный торговый баланс.

В мае 1737 года на 82-м году жизни скончался герцог Фердинанд — династия Кетлеров в Курляндии пресеклась. Тем же летом Бирон достиг своей цели: 14 июня дворянством Курляндии он был избран «объединёнными голосами и сердцами… вместе со всеми наследниками мужского пола герцогом Курляндским»501. Тамошнее рыцарство просило Анну Иоанновну ходатайствовать об утверждении результатов выборов перед сюзереном Курляндии Августом III, и тот уже через месяц подписал диплом нового герцога.

Единодушное избрание стало результатом усилий как самого претендента, так и российской дипломатии. В игру вступила сама Анна Иоанновна: в послании курляндскому дворянству в 1735 году торжественно обещала соблюдать его права и вольности, но при этом заметила, что Россия не допустит, чтобы герцогство когда-либо «поступило в чужие руки» или изменилась «старая форма правления». Личные виды Бирона совпали с целями внешней политики России и её главной союзницы Австрии. Для сохранения удобных для соседей польских «свобод» нельзя было ни дать усилиться саксонской династии, ни допустить раздел Курляндии на «воеводства» польскими магнатами, и уж подавно незачем было «отдавать» её сыну прусского короля.

Так что фаворит опять пришёлся к месту. Но новоявленный принц знал цену собственной самостоятельности. В письмах Кейзерлингу он выражал беспокойство, как бы Анна не подумала, «не было ли то тайным домогательством с моей стороны; во-вторых, чтобы эта милость не слишком сильно привязала меня к интересам его королевского величества; в-третьих, не нашёл ли я этим путём средства освободиться от моей нынешней службы». Любая власть, даже в Курляндии, — это обязательства и ответственность. Герцог — фигура, конечно, менее могущественная, чем фаворит российской императрицы, зато публичная: он не может уйти от «ненадлежащих дел» или сослаться на «неблагоприятный случай». Надо было выстраивать отношения с дворянством и городами; думать об урожае, торговле, финансах; вырабатывать линию поведения с соседями, чтобы не выглядеть откровенной марионеткой. При этом нельзя было удаляться из Петербурга — тогда «я должен опасаться, что навлеку на себя немилость её императорского величества». «Отлучение» от двора смертельно опасно: можно выпустить из рук налаженный механизм управления, потерять «клиентов» и, главное, утратить расположение государыни… Хорошо ещё, что Август III разрешил новому герцогу управлять страной из Петербурга.

Как бы то ни было, Эрнст Иоганн Бирон дорого обходился России — такова уж природа его специфической должности. Было бы, конечно, интересно оценить не только затраты, но и эффективность деятельности «скорого помощника», но для такого исследования ещё нет методики.

Бирону выпала судьба стать первым настоящим фаворитом в истории российской монархии — в ситуации, когда колоссальный объём власти оказывался сосредоточенным в руках монарха (монархини), не обладавшего уникальными способностями Петра Великого, выстроенный в ходе Петровских реформ политический механизм объективно нуждался в такой фигуре. Первым быть всегда трудно, тем более в эпоху, когда усваиваются новые культурные формы, язык, правила поведения. Но Бирон превратил малопочтенную роль ночного «временщика» в настоящий институт власти с неписаными, но чётко очерченными правилами и границами. Вероятно, в какой-то степени это можно рассматривать как определённый, хотя и несколько специфический шаг по пути «европеизации» России.

Ирония истории состояла в том, что фаворит Анны Иоанновны способствовал (разумеется, отнюдь не с целью бескорыстного миссионерства) укоренению петровских преобразований. Пресловутая бироновщина на деле означала не столько установление «немецкого господства», сколько создание лояльной управленческой структуры после политических шатаний 1730 года. Не без участия Бирона такая конструкция была сформирована, а сам он занял в ней важное и почётное место «патрона» со своей клиентелой (под которой надо понимать не только просителей должности или «деревни», но и государственных деятелей).

А что же с прочими немцами, которые, по словам В.О. Ключевского, «посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка»?