Глава 9. Осязание истории

Следующим важным событием в моей жизни стал визит в Бостон, в институт для слепых, в мае 1888 года. Помню, как вчера, приготовления, наш отъезд с матушкой и моей учительницей, само путешествие и, наконец, прибытие в Бостон. Как отличалась эта поездка от той, в Балтимор, двумя годами ранее! Я уже не была беспокойным возбужденным существом, требовавшим внимания от всех едущих в поезде, чтобы не заскучать. Я тихо сидела рядом с мисс Салливан, сосредоточенно вникая во все, что она мне рассказывала о проносящихся за окном: прекрасной реке Теннеси, необозримых хлопковых полях, холмах и лесах, о смеющихся неграх, на станциях махавших нам с перронов, а между станциями разносивших по вагонам восхитительные шарики воздушной кукурузы. С противоположного сиденья уставилась на меня бусинами глаз моя тряпичная кукла Нэнси, в новом платьице из клетчатого ситца и летней шляпке с оборочками. Иногда, отвлекшись от рассказов мисс Салливан, я вспоминала о существовании Нэнси и брала ее на руки, но чаще успокаивала совесть, говоря себе, что она, наверное, спит.

Поскольку у меня больше не будет случая упомянуть о Нэнси, мне хочется здесь рассказать о грустной судьбе, постигшей ее вскоре после нашего приезда в Бостон. Она вся была измазана землей, из-за песочных пирожков, которыми я ее усиленно кормила, хотя Нэнси никогда не проявляла к ним особой склонности. Прачка в институте Перкинса тайком взяла ее, чтобы искупать. Это, однако, оказалось бедной Нэнси не по силам. Когда я увидела ее в следующий раз, она представляла собой бесформенную кучу тряпок, неузнаваемую, если бы не две бусины глаз, укоризненно на меня глядевших.

Наконец поезд прибыл на Бостонский вокзал. Это было волшебной сказкой, ставшей явью. Сказочное «когда-то» превратилось в «сейчас», а то, что называлось «в дальней стороне», оказалось «здесь».

Не успели мы приехать в Перкинсовский институт, как я уже завела себе друзей среди маленьких слепых детей. Меня несказанно обрадовало, что они знают «ручную азбуку». Что за наслаждение было беседовать с другими на своем языке! До тех пор я была иностранкой, разговаривавшей через переводчика. Мне, впрочем, понадобилось некоторое время для осознания того, что мои новые друзья слепые. Я знала, что, в отличие от остальных людей, видеть я не могу, но поверить не могла, что эти милые приветливые дети, окружившие меня и весело включившие в свои игры, тоже слепы. Я вспоминаю удивление и боль, которые почувствовала, заметив, что они, как и я, кладут руки поверх моих во время наших разговоров и что они читают книги пальцами. Хотя мне рассказывали об этом ранее, хотя я знала о своих лишениях, я смутно подразумевала, что, раз они могут слышать, то наверняка должны обладать чем-то вроде «второго зрения». Я была совершенно не готова обнаружить одного ребенка, потом другого, потом третьего, лишенных этого драгоценного дара. Но они были так счастливы и довольны жизнью, что сожаления мои растаяли в общении с ними.

Один день, проведенный со слепыми детьми, дал мне почувствовать себя в новой обстановке — совсем как дома. Дни пролетали быстро, и каждый новый день приносил мне все новые приятные переживания. Я никак не могла поверить, что за стенами института существует большой неизведанный мир: для меня Бостон был началом и концом всего сущего.

Находясь в Бостоне, мы побывали на холме Банкер-хилл, и там я получила свой первый урок истории. Рассказ о храбрецах, отважно сражавшихся на месте, где мы теперь стояли, взволновал меня чрезвычайно. Я влезла на монумент, пересчитала все его ступени и, карабкаясь все выше и выше, раздумывала о том, как залезали солдаты на эту длинную лестницу, чтобы стрелять в стоящих внизу.

На следующий день мы отправились в Плимут. Это было мое первое путешествие по океану, первая поездка на пароходе. Сколько же было там жизни — и движения! Однако, приняв рокот машин за гром грозы, я расплакалась, боясь что, если пойдет дождь, мы не сможем устроить пикник. Больше всего в Плимуте меня заинтересовал утес, к которому пристали пилигримы, первые переселенцы из Европы. Я смогла потрогать его руками и, наверное, поэтому прибытие пилигримов в Америку, их труды и великие дела стали для меня живыми, родными. Я потом часто держала в руках маленькую модель «Утеса Пилигримов», которую какой-то добрый джентльмен подарил мне там, на холме. Я ощупывала его изгибы, расщелинку в центре и вдавленные цифры «1602» — и в голове у меня мелькало все, что я знала об этой чудесной истории с переселенцами, высадившимися на диком берегу.

Как разыгрывалось мое воображение от великолепия их подвига! Я их обожала, считая самыми храбрыми и самыми добрыми людьми. Годы спустя я была очень удивлена и разочарована, узнав о том, как преследовали они других людей. Это заставляет нас сгорать от стыда, даже славословя их мужество и энергию.

Среди многих друзей, встреченных мною в Бостоне, были мистер Уилльям Эндикотт и его дочь. Их доброта ко мне стала зернышком, из которого проросло в дальнейшем множество приятных воспоминаний. Мы посетили их красивый дом в Беверли-Фармс. С восторгом вспоминаю, как я прошлась по их розарию, как их собаки, огромный Лео и маленький курчавый и длинноухий Фриц, подошли познакомиться со мной, как Нимрод, самый быстрый конь, тыкался носом в мои руки в поисках сахара. Я также вспоминаю пляж, где впервые играла в песочке, плотном и гладком, сосем не похожем на рыхлый, колючий, смешанный с ракушками и лохмотьями водорослей песок в Брюстере. Мистер Эндикотт рассказал мне о больших кораблях, отплывающих из Бостона в Европу. Я много раз после этого виделась с ним, и он всегда оставался мне добрым другом. Я всегда думаю о нем, когда называю Бостон «Городом добрых сердец».