О стихах Вергилия 4 page

Но у меня есть склонность обезьянничать и подражать: когда я силилсяписать стихи (а я никогда не писал других, кроме латинских), от них ясноотдавало последним поэтом, которого я читал, и кое-какие из моих первыхопытов изрядно попахивают чужим. В Париже я говорю на несколько ином языке,чем в Монтене. Кого бы я пристально ни рассматривал, я неизбежнозапечатлеваю в себе кое-что от него. Все, что я наблюдаю, то и усваиваю:нелепую осанку, уродливую гримасу, смешные способы выражаться. Так жепороки: и поскольку они, приставая ко мне, цепляются за меня, я бываювынужден стряхивать их. И клятвенные выражения я употребляю чаще изподражания, чем по склонности.

Итак, мне свойственна эта пагубная черта, такая же, как у тех страшныхсвоею величиной и силою обезьян, с которыми царь Александр столкнулся водной из областей Индии. Избавиться от них было бы крайне трудно, если бысвоей страстью перенимать все, что делалось перед ними, они сами недоставили удобного средства к этому. Открыв его, охотники принялись надеватьу них на виду свою обувь, стягивая ее изо всей силы и завязывая ремешкиглухими узлами, закреплять свои головные уборы множеством скользящих завязоки притворно мазать себе глаза клеем, который употребляют для ловли птиц. Ивот обезьяньи повадки обрекли этих неразумных и несчастных тварей на гибель.Они сами себя заклеили, сами себя взнуздали и сами себя удушили [2706]. Чтодо способности намеренно воспроизводить чужие движения и чужой голос, — аэто нередко доставляет удовольствие окружающим и вызывает их восхищение, —то ее во мне не больше, чем в любом полене.

Когда я клянусь на свой собственный лад, то не употребляю ничего, кроме«ей-богу», что, по-моему, самая сильная клятва изо всех существующих.Говорят, что Сократ клялся псом, а Зенон прибегал к тому самому выражению,которое и посейчас принято у итальянцев, — я имею в виду «Cappari!»; Пифагорклялся водою и воздухом [2707].

Я до того восприимчив, совершенно не отдавая себе в этом отчета, квнешним и поверхностным впечатлениям, что если три дня подряд у меня несходило с уст «ваше величество» или «ваше высочество», то еще с добруюнеделю они будут срываться с них вместо «вашей светлости» или «вашеймилости». И что я примусь говорить в шутку или ради забавы, то на следующийдень я скажу совершенно всерьез. Вот почему я с большой неохотой пользуюсь вмоих сочинениях простыми доводами и доказательствами — я страшусь, как быони не были позаимствованы мной у других. Всякий довод для меня одинаковоплодотворен. Я извлекаю их из любой безделицы — и да пожелает господь, чтобыи те, которыми я сейчас пользуюсь, не были подхвачены мною по внушению стольсвоенравной воли. И что из того, что я начинаю с тех доводов, которые мнепочему-либо понравились; ведь все, о чем бы я ни говорил, связано друг сдругом неразрывными узами.

Но я недоволен моею душой, потому что все свои наиболее глубокие мысли,наиболее дерзкие и больше всего захватывающие меня, она порождает, какправило, неожиданно и тогда, когда я меньше всего гоняюсь за ними; эти мыслиприходят внезапно и в таких местах, где я не могу их закрепить; онинастигают меня, когда я на коне, за столом, в постели, но больше всего,когда я еду верхом и веду сам с собой наиболее продолжительные беседы. Мояречь несколько щепетильна и нуждается во внимании и тишине, если я говорю очем-либо важном: кто прерывает меня, тот вынуждает замолчать. В путешествиинеобходимость следить за дорогой пресекает беседу; к тому же я чаще всегопутешествую без попутчиков, способных поддержать связные разговоры; вотпочему у меня в пути бывает сколько угодно досуга беседовать с собою самим.И тут происходит то же, что и с моими снами; видя сны, я препоручаю их моейпамяти (я то и дело вижу во сне, что мне снится сон), но назавтра я могупредставить себе не более, чем их краски — веселые, или грустные, иликакие-то странные; но в чем, собственно, состояло содержание моих снов,сколько бы я ни силился установить, я все глубже погружаюсь в забвение. Также обстоит дело и с этими случайными, западающими в мою фантазию мыслями; уменя в памяти запечатлевается лишь их расплывчатый образ, который толькопобуждает меня к тщетным попыткам восстановить забытое и бессильнодосадовать на самого себя.

Итак, оставив в стороне книги и переходя к вещам более осязательным ипростым, я нахожу, что любовь, в конце концов, не что иное, как жаждавкусить наслаждение от предмета желаний, а радость обладания — не что иное,как удовольствие разгрузить свои семенные вместилища, и что оно делаетсяпорочным только в случае неумеренности или нескромности.

Для Сократа любовь — это стремление к продолжению рода при посредстве ис помощью красоты. Но если обдумать все: забавные содрогания, неотделимые отэтого удовольствия, нелепые, дикие и легкомысленные телодвижения, на которыеоно толкает даже Зенона или Кратиппа [2708], непристойную одержимость, нашуярость и жестокость, искажающие лицо человека в самые сладостные мгновениялюбви, и затем какую-то непреклонную, суровую, исступленную важность привыполнении столь пустых действий, а также то, что здесь вперемешку свалены инаши восторги и отбросы нашего тела и что высшее наслаждение связано собмиранием и стонами, как при страдании, — я считаю, что Платон прав,утверждая, что человек — игрушка богов [2709],

[quaenam] ista iocandi

Saevitia! [2710]

и что природа, насмешки ради, оставила нам это самое шалое и самоепошлое из наших занятий, дабы таким способом сгладить различия между нами иуравнять глупого с мудрым и нас с животными. И когда я представляю себе затаким делом самого вдумчивого и благонравного человека, он начинает казатьсямне наглым обманщиком, выдающим себя за вдумчивого и благонравного; это ногипавлина, принижающие его величие:

ridentem dicere verum

Quid vetat? [2711]

Кто, предаваясь забавам, отметает от себя серьезные мысли, те, каксказал кто-то, похожи на боящихся приложиться к фигуре святого, если она неприкрыта набедренною повязкой.

Мы едим и пьем совсем как животные, однако это такие занятия, которыене препятствуют деятельности нашей души. В этом мы сохраняем преимуществоперед ними; но что до занятия, являющегося предметом нашего рассмотрения, тооно сковывает всякую мысль, затемняет и грязнит данной ему над намибезграничною властью все высокоумное и возвышенное, что только ни есть уПлатона в его теологии и философии, и тот все же ничуть на это не жалуется.Во всем другом вы можете соблюдать известную благопристойность; все прочиеваши занятия готовы подчиниться правилам добропорядочности, но это — его ипредставить себе нельзя иначе, как распутным или смешным. Попытайтесь-ка,ради проверки, найти в нем хоть что-нибудь разумное или скромное! Александрговаривал, что оно-то, главным образом, да еще потребность во сне побуждаютего признавать себя смертным; сон гасит и подавляет способности нашей души;половое сближение также рассеивает и поглощает их. И оно, разумеется, —свидетельство не только нашей врожденной испорченности, но и нашей суетностии нашего несовершенства.

С одной стороны, природа, связав с этим желанием самое благородное,полезное и приятное изо всех своих дел, толкает нас на сближение сженщинами; однако, с другой стороны, она же заставляет нас поносить его, ибежать от него, и видеть в нем нечто постыдное и бесчестное, и краснеть, ипроповедовать воздержание.

Ессеи [2712], как сообщает Плиний [2713], обходились на протяжении многихстолетий без кормилиц и без пеленок, что было, впрочем, возможно благодаряпритоку к ним чужестранцев, которых привлекали их простые и благочестивыенравы и которые постоянно пополняли их численность. То был целый народ,предпочитавший скорее исчезнуть с лица земли, чем оскверниться в объятияхженщин, и скорее потерять сонмы людей, чем зачать хоть одного человека.Передают, что Зенон лишь один-единственный раз имел дело с женщиной, да ито, можно сказать, из вежливости, дабы о нем не подумали, что он упорныйненавистник этого пола [2714]. Всякий избегает присутствовать при рождениичеловека, и всякий торопится посмотреть на его смерть. Чтобы уничтожить его,ищут просторное поле и дневной свет; чтобы создать его — таятся в темных итесных углах. Почитается долгом прятаться и краснеть, чтобы создать его, ипочитается славой — и отсюда возникает множество добродетелей — умениеразделаться с ним. Одно приносит позор, другое — честь, и получается совсемкак в том выражении, которое, как говорит Аристотель, существовало в егостране и согласно которому оказать кому-нибудь благодеяние означало убитьего.

Афиняне, дабы подчеркнуть, что они испытывают равную неприязнь как кпервому, так и к второму, и стремясь освятить остров Делос и оправдатьсяпред Аполлоном, воспретили в пределах этого острова и роды и погребения [2715].

Nostri nosmet poenitet. [2716]

Наше существование мы считаем порочным.

Известны народы, у которых принято есть, накрывшись [2717]. Я знаю однудаму — и из самого высшего круга, — которая уверяет, что смотреть на жующихмалоприятно и что при этом они очень теряют в привлекательности и красоте,так что на людях она крайне неохотно притрагивается к пище. И я знаю одногочеловека, который не выносит ни вида едящих, ни того, чтобы кто-нибудь виделего за едой, и он больше избегает чьего-либо присутствия, когда наполняетсебя, чем когда облегчается.

В империи Султана можно встретить множество людей, которые, дабывозвыситься над остальными, насыщаются так, чтобы никто их при этом невидел, и они делают это всего раз в неделю; которые раздирают и надрезываютсебе лицо и другие части своего тела; которые никогда ни с кем неперемолвятся ни единым словом, — все это люди, считающие, что они воздаютчесть своему естеству, лишая его естественности, возвыщаются, уничижаясь, иулучшаются, портя себе жизнь [2718].

Но до чего же чудовищно животное, которое внушает ужас самому себе,которому его удовольствия тягостны и которое по собственной воле обрекаетсебя несчастьям!

Есть и такие, которые таят свою жизнь,

Exilioque domos et dulcia limina mutant, [2719]

и прячут ее от других, которые бегут от здоровья и веселости, как откачеств злостных и пагубных. И не только немало сект, но и немало народовпроклинает свое рождение и осыпает благословеньями смерть. Есть и такойнарод, которому солнце представляется отвратительным и который поклоняетсямраку [2720].

Мы щедры на выдумки лишь в одном, а именно, как бы причинить себе зло,и оно, поистине, дичь, гонясь за которой, мы растрачиваем силы своего ума,этого опасного орудия нашей беспутности!

О miseri! quorum gaudia crimen habent. [2721]

О несчастный человек! У тебя и так достаточно неотвратимых невзгод, аты еще умножаешь их надуманными; ты и так достаточно жалок, незачем тебеумышленно делать свою участь еще более жалкой. У тебя более чем довольноощутительных и самых что ни на есть настоящих уродств, чтобы создаватьвдобавок и воображаемые. Ужели ты мнишь, что слишком благоденствуешь, если ктвоему благоденствию не примешивается неудовольствие? Ужели ты мнишь, чтовыполнил все обязанности, которые на тебя возложила природа, и что онапокинет тебя или перестанет тебя направлять, если ты не возьмешь на себяновых? Ты ничуть не страшишься преступать ее бесспорные и всеобъемлющиезаконы и цепляешься за свои собственные, фантастические и личные, и чемпричудливее, туманнее и противоречивей эти законы, тем больше ты силишьсяследовать им. Непреклонные правила, которые ты сам изобрел, и правила,принятые в твоем приходе, владеют тобой и связывают тебя, но божественныеустановления и законы всего мироздания нисколько тебя не трогают. Окиньвзглядом примеры, подтверждающие эти мои слова: в них — вся твоя жизнь.

Стихи двух поэтов, повествующих о любострастии со свойственной имсдержанностью и скромностью [2722], раскрывают, как мне кажется, и освещаютего с возможною полнотой. Дамы прикрывают грудь кружевами, священникинабрасывают покровы на многие предметы священной утвари, художникнакладывает тени на произведения, созданные его искусством, чтобы тем ярчезаиграл на них свет, и, как говорят, лучи солнца и дуновения ветра наделеныбольшей силою не тогда, когда они прямые, как нитка, но когда онипреломляются. Один египтянин мудро ответил тому, кто спросил его: «Что тыпрячешь там под плащом?!» — «Потому-то оно и спрятано под плащом, чтобы тыне знал, что там такое» [2723]. Но существуют иные вещи, которые только затеми прячут, чтобы их показать. Послушайте-ка вот этого: он не в примероткровеннее,

Et nudam pressi corpus adusque meum [2724].

да я читаю эти слова, точно бесполое существо. Сколько бы Марциал низадирал Венере подол, ему все равно не показать ее в такой наготе. Ктоговорит все без утайки, тот насыщает нас до отвала и отбивает у нас аппетит;кто, однако, боится высказать все до конца, тот побуждает нас присочинятьто, чего нет и не было. В скромности этого рода таится подвох, и он-товыводит нас, как эти двое [2725], на упоительную дорогу воображения. И вделах любви и в изображении их должна быть легкая примесь мошенничества.

Мне нравится любовь у испанцев и итальянцев; она у них болеепочтительная и робкая, более чопорная и скрытная. Не знаю, кто именно заявилв древности, что ему хочется иметь глотку такую же длинную, как журавлинаяшея, дабы он мог подольше наслаждаться тем, что глотает. Подобное желание,по-моему, еще уместнее, когда дело идет о столь бурном и быстротечномнаслаждении, как любовное, и особенно у людей вроде меня, склонных кпоспешности. Чтобы задержать и продлить удовольствие в предвкушенииглавного, испанцы и итальянцы используют все, что усиливает взаимнуюблагосклонность и взаимное влечение любящих: взгляд, кивок головой, слово,украдкой поданный знак. Кто обедает запахом жаркого и ничем больше, несберегает ли груду добра? Ведь это такая страсть, в которой существенного иосязательного самая малость, а все остальное — суетность и лихорадочныйбред; отплачивать и служить ей следует тем же. Так давайте научим дамнабивать себе цену, относиться к себе самим с уважением, доставлять намразвлечение и плутовать с нами. Мы начинаем с того, чему подобает бытьзавершением, и здесь, как повсюду, — причина в нашей французскойстремительности. Затягивая милости дам и смакуя каждую такую милость вподробностях, любой из нас, вплоть до печальной и жалкой старости, будетрасполагать, в меру своих сил и достоинств, хоть каким-нибудь их лоскутком.Но кто не знает других наслаждений, кроме этого наслаждения, кто жаждет лишьсорвать банк, кто любит охоту лишь ради добычи, тому незачем идти в нашушколу. Чем больше пролетов и ступеней на лестнице, тем выше и почетнееместо, которого вы достигаете, поднявшись по ней. Нам должно нравиться,когда нас ведут, как это бывает в великолепных дворцах, через всевозможныепортики и переходы, длинные и роскошные галереи, делая множество поворотов.Это отвлечение идет нам на пользу; мы задерживаемся и любим дольше; безнадежд и желаний мы не доберемся ни до чего стоящего. Нет для женщины ничегоопаснее и страшнее, чем наше господство и безраздельное обладание ею: едваони отдают себя во власть нашей честности и нашего постоянства, как их доляделается сомнительной и незавидной. Это — добродетели редкие, и соблюдать ихдо крайности трудно; как только женщина становится нашей, мы перестаем ейпринадлежать.

Postquam cupidae mentis satiata libido est

Verba nihil metuere, nihil periuria curant. [2726]

И юноша-грек Фрасонид был настолько влюблен в свою собственную любовь,что, завоевав сердце возлюбленной, не пожелал насладиться ею из опасенияубить, насытить и угасить наслаждением то беспокойное горение страсти,которым он так гордился и которое питало его [2727].

Лакомствам придает вкус их цена. Заметьте, насколько ныне принятыйспособ здороваться, особенно распространенный в нашем народе, снизил, ввидуих доступности, значение и очарование поцелуев, о которых Сократ говорит,что они так всесильны и так легко похищают наши сердца [2728]. Пренеприятныйи наносящий оскорбление дамам обычай — подставлять свои губы всякому, когосопровождает трое лакеев, как бы противен он ни был,

Cuius livida naribus caninis

Dependet glacies rigetque barba:

Centum occurrere malo culilingis. [2729]

Да и мы, мужчины, ничего от него не выигрываем, ибо, — так уже устроенмир, — чтобы поцеловать трех красавиц, надо проделать то же самое сполусотней дурнушек. А для желудка нежного и чувствительного, каков он улюдей моего возраста, невкусный поцелуй обходится много дороже вкусного.

В Италии находятся поклонники и воздыхатели даже у тех, кто торгуетсобою, и эти влюбленные в свое оправдание говорят следующее: в наслажденииможет быть несколько степеней, и своими ухаживаниями они жаждут добитьсятой, где оно наиболее самозабвенно и целостно. Женщины эти торгуют толькосвоим телом; волю их невозможно пустить в продажу, она для этого слишкомнезависима и своенравна. Таким образом, их поклонники заявляют, что хотятзавоевать волю, и их желание вполне обоснованно. Именно за волей нужноухаживать, именно ее нужно пленять. Я не могу представить себе безсодрогания свое тело свободным от всякого чувства влюбленности, и мнекажется, что подобное исступленное и голое вожделение мало чем отличается отвожделения юноши, набросившегося в любовном чаду на чудесное изваяниеВенеры, созданное Праксителем [2730], или от вожделения того бешеногоегиптянина, который воспылал страстью к трупу, отданному ему длябальзамирования и облачения в погребальное одеяние, — последнее и дало поводк обнародованию закона, введенного позднее в Египте и содержавшего в себепредписание выдерживать трое суток трупы молодых и красивых женщин, а такжеженщин знатного рода и лишь после этого доверять их тем, кому будет порученоприготовить их к погребению [2731]. А Периандр — его поступок еще чудовищнее,ибо, охваченный супружеским влечением (более упорядочным и правомерным), оннаслаждался и со своей покойной женою Мелиссой [2732].

Не является ли подлинно лунатической причудой Луны то, что она, не имеявозможности наслаждаться с Эндимионом, своим милым, усыпила его на несколькомесяцев, чтобы трепетать от счастья с юношей, содрогавшимся только во сне? [2733].

Равным образом, я утверждаю, что любить тело без его согласия и желания — то же самое, что любить тело без души или без чувств. Наслаждение никоимобразом не одинаково: бывают наслаждения, так сказать, чахоточные и чахлые:тысячи других причин, кроме благоволения, могут доставить нам этуснисходительность женщин. Она не может быть сочтена достаточнымсвидетельством их влечения; в ней может таиться предательство, как и во всемостальном; порою они участвуют в любовном соитии только своими бедрами иничем больше,

tanquam thura merumque parent:

Absentem marmoreamve putes. [2734]

Я знаю таких, которые предоставляют вам это охотнее, чем свою карету, икоторые не знают других видов общения, кроме этого. Нужно выяснить, нравитсяли им ваше общество еще чем-нибудь, или вы нужны им только для этого, каккакой-нибудь здоровенный конюх, и как они к вам относятся, и насколько васценят,

tibi si datur uni,

Quo lapide illa diem candidiore notet. [2735]

А что, если она насыщается вашим хлебом, сдабривая его вкуснойподливкой, изготовленной ее воображением?

Те tenet, absentes alios suspirat amores. [2736]

Не видели ли мы в наши дни кое-кого, кто использовал любовные ласки,чтобы свершить ужасную месть, чтобы отравить и убить в эти мгновения, как они сделал, честную и ни в чем не повинную женщину?

Кто знает Италию, те никогда не сочтут странным, если я не стануотыскивать для своей темы примеры в каком-нибудь ином месте, ибо в делахэтого рода она ведет, можно сказать, за собою весь мир. Женщины Италии чащевсего хороши собою, и безобразных там меньше, чем среди нас; но что касаетсяредкостных и совершенных красавиц, в этом отношении, по-моему, у нас с неюполное равенство. То же я думаю и об уме итальянцев. Умов, скроенных наобычный лад, у них много больше, да и грубости у них несомненно не в примерменьше нашего; но что касается душ необыденных и вознесенных высоко надвсеми другими, то в этом мы им не уступим. Если б мне нужно былораспространить это сравнение и на все остальное, я мог бы сказать, кажется,что доблесть, напротив, по их же оценке, у нас повсеместна и дана нам отприроды; зато у них ее видишь порою такой законченной и неодолимой, что онапревосходит все те примеры, которые мы могли бы найти у себя. Браки в этойстране, однако, прихрамывают, и вот в чем их слабость: итальянские нравыобычно предписывают женщинам законы такие суровые и до того рабские, чтодаже самое далекое знакомство с кем-нибудь посторонним карается у них так жестрого, как и самое близкое. От этого проистекает, что всякое сближениепоневоле становится у них любовною связью, и так как за все в равной меренужно держать ответ, они не очень-то колеблются в выборе. И если такая-топреступила эти границы, то знайте, что она вся в огне: luxuria ipsisvinculis, sicut fera bestia, irritata, deinde emissa [2737]. Нужно немножко ослабить поводья, на которых ихдержат:

Vidi ego nuper equum, contra sua frena tenacem,

Ore reluctanti fulminis ire modo. [2738]

Жажда общения заметно ослабевает, если ей предоставить хоть некоторуюсвободу.

Мы подвергаемся почти такой же опасности, как итальянцы. Они доходят докрайностей в стеснении своих женщин, мы — в предоставлении им свободы. Унашего народа есть хороший обычай, состоящий в том, что наших детейпринимают в богатые и знатные семьи пажами, дабы растить их там ивоспитывать в своего рода школе знатности и благородства. И отказатьдворянину в этом — как говорят, вопиющая нелюбезность и оскорбление. Язаметил (ибо в каждом доме свои порядки и нравы), что дамы, пожелавшиепредписать состоящим в их свите девицам наиболее строгие правила, добилисьэтим не очень-то многого. Здесь требуется умеренность; определяя, как имподобает себя вести, нужно во многом полагаться на их собственнуюскромность, ибо, как ни старайся, нет такой дисциплины, которая могла быобуздать их во всем. Но верно и то, что девица, которой посчастливилось,пройдя свободное воспитание, ускользнуть от соблазнов и сохранитьцеломудрие, внушает гораздо больше доверия, нежели та, которую такая жешкола сделала суровой и неприступной.

Наши отцы стремились добиться благопристойного поведения своих дочерей,вселяя в них стыдливость и страх (впрочем, их сердца и желания были такимиже), а мы — дерзость, ибо в этих вещах мы решительно ничего не смыслим. Этопристало каким-нибудь савроматам, у которых женщине дозволялось лечь вместес мужчиною лишь после того, как она своими руками убьет на войне мужчину [2739]. Что до меня, чьи права покоятся только на их добром желаниивыслушивать мое мнение, то я буду доволен, если женщины станут обращаться комне как к советчику, принимая во внимание привилегии моего возраста. И япосоветую им (как и нам) воздержность; но поскольку наш век с нею в такихнеладах, пусть женщины не нарушают, по крайней мере, благопристойности иприличий. Ибо, как повествуется в рассказе об Аристиппе, он ответил темюношам, которым стало за него стыдно, когда они увидели его входящим кгетере: «порок в том, чтобы не выходить отсюда, а не в том, чтобы сюдавойти» [2740]. Кто не хочет сохранять в чистоте свою совесть, пусть сохранитнезапятнанным хотя бы имя: если сущность не заслуживает доброго слова, пустьстоит его хотя бы внешность.

Я одобряю тех женщин, которые жалуют нам свои милости постепенно ирастягивая их на длительный срок. Платон говорит, что во всяком виде любвидоступность и готовность не приличествуют тем, кого домогаются [2741]. Еслиженщины сдаются с легкостью и поспешностью, не оказывая сопротивления, — этосвидетельствует об их жадности к наслаждению, а им подобает скрывать ее совсем их искусством и ловкостью. Распределяя свои дары умеренно ипоследовательно, они гораздо успешнее распаляют наши желания и прячут свои.Пусть они всегда убегают от нас, и даже те среди них, кто не прочь позволитьсебя поймать, — они верней побеждают нас, убегая, как делали скифы. Идействительно, в соответствии с теми особенностями, которыми их наделилаприрода, им не дано выражать свои чаянья и желания, — их доля терпеть,подчиняться и уступать; вот почему природа вложила в них никогда неугасающее влечение, у нас сравнительно редкое и достаточно смутное; их часбьет в любое мгновение, дабы они были неизменно готовы, когда бы ни пробилнаш, — pati natae [2742]. И пожелав, чтобынаше вожделение выказывало и явно выражало себя, природа сделала так, чтобыу них оно таилось внутри, и снабдила их ради этого органами, неспособнымиего обнаруживать и пригодными лишь к обороне.

Настойчивость в делах подобного рода подобает лишь свободе, царившей вплемени амазонок. Александр, проходя по Гиркании, встретился с царицеюамазонок Фалестрис, поспешившей к нему с тремястами воинов своего пола — наотличных конях и отлично вооруженных, — опередив все свое сильное войско,которое следовало за ней и находилось по ту сторону ближних гор. Она прямо иоткрыто сказала, что слух о его победах и доблести привел ее в эти места,чтобы увидеть его и предложить ему все, в чем он нуждается, а также своемогущество, и оказать ему таким образом помощь в его предприятиях; и что,увидев его столь прекрасным, юным и мощным, она, столь же совершенная,советует ему разделить с нею ложе, дабы от самой доблестной в мире женщины исамого доблестного из всех ныне живущих мужчин родилось для будущего нечтовеликое и поистине редкостное. Александр поблагодарил ее за все остальное и,согласившись исполнить последнюю из ее просьб, остановился тут на тринадцатьдней, и пировал в течение этого срока так весело и беззаботно, как толькомог, в честь столь смелой властительницы [2743].

Мы почти во всем — несправедливые судьи совершаемых женщинамипоступков, как они — наших. Я признаюсь в истине, когда она мне во вред,ничуть не меньше, чем когда она мне на пользу. Отвратительное распутство —вот что так часто заставляет женщин менять возлюбленных и мешает имсосредоточить свое чувство на ком-либо одном, кем бы он ни был, как мы этовидим на примере той самой богини, которой приписывается столько измен идружков [2744]; но, с другой стороны, верно и то, что природа любви нетерпит, чтобы она была лишена пылкости, а природа пылкости — чтобы любовьбыла прочной. И те, кто удивляется этому, сокрушается по этому поводу ивыискивает причины этой болезни в женщинах, считая ее чем-топротивоестественным и поразительным, почему-то не видят, до чего часто онисами заражаются ею, нисколько не пугаясь ее и не находя в ней ничегонеобычного! Было бы, пожалуй, более странным, если бы любовь моглаоставаться неизменною: ведь это не просто телесная страсть; если нет пределаалчности и честолюбию, то точно так же нет предела и распутству. Оно непрекращается с пресыщением, и ему нельзя предписать, чтобы оноудовлетворилось раз навсегда, как нельзя положить ему навеки предел: ононеизменно влечется к тому, что вне его власти, и, пожалуй, женщинам оно внекоторой мере простительнее, чем нам. Они могут ссылаться в своеоправдание, наравне с нами, на свои склонности, такие же, как у нас, напотребности в разнообразии и новизне, но, кроме того, и на то, на что мыссылаться не можем, а именно, что они, как говорится, покупают кота в мешке(Иоанна, неаполитанская королева, повелела удавить своего первого мужаАндреаццо на решетке окна своей спальни изготовленным ею собственноручношнурком из золотых и шелковых нитей, и все из-за того, что не обнаружила внем на супружеском ложе ни силы, ни усердия, которые отвечали бы упованиям,возникшим в ней при виде его прекрасного стана, красоты, молодости и прочихособенностей телосложения — всего того, что пленило и обмануло ее [2745]).Наконец, они могут сказать, что действовать всегда много труднее, чемтерпеть я оставаться в бездействии, и если их не пугают трудности, то это,по крайней мере, вызвано необходимостью, тогда как у нас дело может обстоятьсовсем по-иному. Именно по этой причине Платоновы законы мудро повелевают,чтобы судьи, заботясь о прочности браков, подвергали осмотру собирающихсяжениться юношей раздетыми донага, а девушек обнаженными только до пояса [2746].

Испытав наши объятия, женщины порой находят, что мы недостойны быть ихизбранниками,

Experta latus, madidoque simillima loro

Inguina, nec lassa stare coacta manu,

Deserit imbelles thalamos. [2747]

Не все зависит от воли, сколь бы добропорядочной она ни была. Мужскоебессилие и недостаточность служат законными поводами к разводу:

Et quaerendum aliunde foret nervosius illud,

Quod posset zonam solvere virgineam, [2748]

а почему бы и нет? Почему бы в соответствии со своими потребностямиженщине не искать возлюбленного более проницательного, жадного инеутомимого,

si blando nequeat superesse labori. [2749]

Но не величайшее ли бесстыдство приносить наши слабости и недостаткитуда, где мы жаждем понравиться и оставить по себе хорошее мнение и добрыевоспоминания? Несмотря на ничтожность того, что мне ныне нужно,

ad unum

Mollis opus, [2750]

я не хотел бы вызвать досаду в той, перед кем мне полагаетсяблагоговеть и чьего неудовольствия я должен страшиться:

Fuge suspicari,

Cuius undenum trepidavit aetas

Claudere lustrum. [2751]

Природе надлежало бы ограничиться тем, что она сделала пожилой возрастдостаточно горестным, и не делать его к тому же еще и смешным. Мне противносмотреть на того, кто, обретая трижды в неделю жалкую крупицу любовногожару, суетится и петушится в этих случаях с такою горячностью, как если быему предстоял целый день доблестных и великих трудов, — настоящий пороховойшнур, да и только. И я дивлюсь на его горение, столь бурное и стремительное,которое, однако, мгновенно сникает и гаснет. Этому безудержному влечениюподобало бы быть принадлежностью лишь цветущей поры нашей неповторимойюности. Попытайтесь-ка ради проверки поддержать этот пылающий в васнеутомимый, яркий, ровный и жгучий огонь, и вы убедитесь, что он изменит вампосередине дороги и в самую решительную минуту! Лучше дерзко несите его ккакой-нибудь хрупкой юной девице-полуребенку, испуганной и неопытной в этихделах и все еще дрожащей и краснеющей, лежа в ваших объятиях,