Госпоже де Дюра [2441]. Сударыня, Вы застали меня за писанием этих строк, когда недавно явилисьменя проведать

Сударыня, Вы застали меня за писанием этих строк, когда недавно явилисьменя проведать. Может статься, что эти мои благоглупости попадуткогда-нибудь в Ваши руки, и поэтому я хотел бы здесь же засвидетельствоватьВам, сколь глубоко польщенным чувствует себя их автор вниманием, которое Выему окажете. Вы узнаете в его писаниях тот же характер и тот же образмыслей, с которым Вам приходилось иметь дело в беседах с ним. Если бы я смогусвоить себе в этих моих писаниях какую-нибудь другую манеру, несвойственнуюмне вообще, и придать им какой-то другой, более благообразный и почтенныйвид, я тем не менее не пошел бы на это; ибо я требую от этих писаний толькоодного — чтобы они напомнили и изобразили Вам меня таким, каков я на деле.Те самые мои способности и свойства, которые Вы, сударыня, знали во мне иотмечали с гораздо большей благосклонностью, чем они того заслуживали, яхочу запечатлеть (но без всяких искажений и прикрас) в чем-то вещественном,в книге, которая может пережить меня на несколько лет или всего лишь нанесколько дней и в которой Вы вновь найдете их, если захотите освежить всвоей памяти, не напрягая ее: да они этого и не стоят. Я хочу, чтобы Вашидружеские чувства ко мне питались теми же свойствами моей натуры, которые ихпородили. Я не желаю, чтобы мертвого меня больше любили и уважали, чемживого.

Желание Тиберия нелепо, но тем не менее оно присуще многим: он нестолько заботился о расположении современников, сколько о том, чтобызавоевать себе славу в потомстве.

Если бы я принадлежал к числу тех, кому люди могут пожелать воздатьславу, то я избавил бы их от этого и попросил бы, чтобы они мне выдали ееавансом; пусть она поскорее придет ко мне и обовьется вокруг меня; пусть онадаже будет покороче, но зато поплотнее; не очень долговечной, но затоощутимой, и пусть она безвозвратно канет в вечность, когда я уже не смогуощущать ее и внимать ее сладостному голосу.

Было бы глупо с моей стороны сейчас, когда я готовлюсь навсегдарасстаться с людьми, стремиться предстать перед ними с какими-то новымидостоинствами. Я не коплю никаких таких благ, которых не смогу использоватьв своей жизни. Каков бы я ни был, я хочу быть таким в жизни, а не в моихписаниях. Все мое уменье и труды были направлены на то, чтобы проявить себяв делах, и все мое обучение клонилось к тому, чтобы действовать, а неписать. Я употребил все отпущенные мне силы на то, чтобы устроить своюжизнь. Это было моим основным занятием, моим делом. Я меньше всего являюсьсочинителем книг. Я хотел обладать достатком, чтобы удовлетворять своинасущные и основные потребности, а не для того, чтобы накоплять богатства иоставить их моим наследникам.

Кто обладает достоинствами, пусть выкажет это в своем поведении, всвоих повседневных словах, в любви, в ссорах, в игре, в постели, за столом,в ведении своих дел и в своем домашнем хозяйстве. Но тем, кто сочиняетхорошие книги и ходит в рваных штанах, я бы посоветовал — если бы онипожелали меня выслушать — сначала обзавестись приличными штанами. Спросите успартанца, предпочитает ли он быть хорошим оратором или хорошим воином. Чтокасается меня, то я предпочел бы быть не хорошим оратором, а хорошимповаром, если бы мне пришлось самому о себе заботиться.

О, как претило бы мне, если бы обо мне распространена была слава, что яискусный писатель, но ничтожество и глупец в других отношениях. Правда, япредпочел бы быть совершенным глупцом во всех областях, чем избрать такоежалкое применение моих способностей. Поэтому я не стремлюсь снискать себеникакого нового почета этими досужими писаниями и буду доволен уже в томслучае, если из-за них не потеряю той доброй славы, которую успелприобрести, ибо, кроме того, что это немое и мертвое мое отражение обеднялобы мой естественный облик, оно показывало бы меня не в лучшую мою пору, нокогда я утратил уже свою былую жизнерадостность и безупречное здоровье иклонюсь к упадку. Я подобен остаткам вина, которые нередко отдают бочкой иимеют привкус брожения.

Разумеется, сударыня, я не решился бы так смело ворошить тайнымедицины, зная, с каким уважением Вы и многие другие к ней относитесь, еслибы меня не побудили к тому сами писавшие о ней. Под ними я разумею толькодвух латинских авторов — Плиния и Цельса. Если Вам придется когда-нибудьзаглянуть в них, Вы убедитесь, что они отзываются о медицине куда резче, чемя: я лишь слегка сбиваю с нее спесь, другие же расправляются с ней совсембезжалостно. Плиний, издеваясь над измышлениями врачей [2442], указывает,между прочим, на то, что, исчерпав все средства, они придумали великолепнуюуловку — отсылать больных, которых они зря мучили своими лекарствами иразными режимами, одних испытать на себе чудеса и обеты, других — на воды.Не обижайтесь, сударыня, Плиний не имел в виду наших здешних источников,которые находятся под покровительством Вашего дома и насквозь «грамонтуазны» [2443]. Это для них лишняя уловка, чтобы сплавить нас куда-нибудь подальше иизбавиться от упреков в том, что они так мало помогли нам в исцелении нашихнедугов, которые они так долго лечили. Им ничего больше не остается, какпопытаться нас развлечь, и с этой целью они отправляют нас для переменыклимата в другие страны. На этом, сударыня, я ставлю точку. Вы мне, надеюсь,позволите вернуться к нити изложения, прерванной ради беседы с Вами.

Если не ошибаюсь, был с Периклом такой случай [2444]: когда его спросили,как он себя чувствует, он ответил: «Вы можете судить по этим вещам», — иуказал на амулеты, висевшие у него на шее и на руках. Этим он хотел сказать,что серьезно болен, раз дошел до того, что прибегнул к таким безнадежнымсредствам, позволив нацепить на себя эти штуки. Я не зарекаюсь, что могукогда-нибудь прийти к нелепому решению вверить свою жизнь и здоровье врачам;я могу поддаться такой безумной мысли и не поручусь за свою стойкость набудущее время. Однако и тогда, если кто-нибудь спросит меня о моемсамочувствии, я отвечу ему как Перикл: «Можете судить по этому», — и покажузажатые у меня в кулаке шесть драхм опия; это будет бесспорнымдоказательством серьезности моей болезни. К этому времени я успеюосновательно свихнуться; если страх и нетерпение смогли довести меня доподобных вещей, то можно вообразить всю глубину моего душевного смятения.

Я взял на себя смелость выступить в защиту моих взглядов на медицину, вкоторой довольно слабо разбираюсь, чтобы до известной степени оправдать иподкрепить мое естественное отвращение к лечебным средствам нашей медицины,унаследованное мной от моих предков. Я хотел, чтобы это отвращение неказалось просто неразумной и бессмысленной антипатией, чтобы оно былонесколько более обосновано. Мне хотелось также, чтобы те, кому приходитсянаблюдать, как я бываю непреклонен, когда меня упрашивают и убеждают вовремя моих болезней, знали, что дело здесь не в моем упрямстве. Равнымобразом мне хотелось бы исключить чье бы то ни было досадное предположение,будто я поступаю так из какого-то тщеславия; было бы весьма нелепо желатьпрославиться этим, ибо так же точно поступают в случае болезни мой садовникили мой погонщик мулов. И не такой уж я спесивец и бахвал, чтобы стремитьсяобменять весомое, полнокровное и сладостное ощущение здоровья на такоеэфемерное, воздушное и чисто духовное наслаждение, как слава. Для такогочеловека, как я, слава — хотя бы даже столь великая, как выпавшая на долючетырех сыновей Эмона [2445], — вещь слишком дорогая, если за нее нужнозаплатить тремя основательными припадками боли. Здоровье, здоровье — вотчего я хотел бы!

Я признаю, что и у защитников нашей медицины могут быть весьмасерьезные, убедительные и веские соображения, и я отнюдь не отвергаю мнений,расходящихся с моими. Меня нисколько не пугает, если мои сужденияпротиворечат суждениям других людей; и то, что эти люди придерживаются точекзрения, отличных от моей, нисколько не мешает моему общению с ними.Наоборот, в силу того что наиболее распространенным принципом в природеявляется разнообразие и что оно еще более свойственно человеческому духу,чем телу, — поскольку дух есть нечто более гибкое и многоликое, — мнегораздо реже приходится наталкиваться на совпадение моих воззрений исклонностей с воззрениями и склонностями других людей. Никогда несуществовало двух совершенно одинаковых мнений, точно так же как один волосне бывает вполне похож на другой и одно зерно на другое. Наиболее устойчивымсвойством всех человеческих мнений является их несходство.