Глава XLII

Плутарх говорит в одном месте, что животное от животного не отличаетсятак сильно, как человек от человека [685]. Он имеет в виду душевные свойства ивнутренние качества человека. И поистине, от Эпаминонда, как я себе егопредставляю, до того или иного из известных мне людей, хотя бы и нелишенного способности здраво рассуждать, столь же, по-моему, далеко, что явыразился бы сильнее Плутарха и сказал бы, что между иными людьми разницачасто большая, чем между некоторыми людьми и некоторыми животными, —

Hem! vir viro quid praestat? [686]

и что ступеней духовного совершенства столько же, сколько саженейотсюда до неба; им же несть числа.

Но, если уж говорить об оценке людей, то — удивительное дело — всевещи, кроме нас самих, оцениваются только по их собственным качествам. Мыхвалим коня за силу и резвость:

volucrem

Sic laudamus equum, facili cui plurima palma

Fervet, et exultat rauco victoria circo, [687]

а не за сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник; ловчую птицуза крылья, а не за цепочки и бубенчики.

Почему таким же образом не судить нам и о человеке по тому, что емуприсуще?

Он ведет роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец, он обладаеттаким-то влиянием, таким-то доходом; но все это — при нем, а не в нем самом.Вы не покупаете кота в мешке. Приторговывая себе коня, вы снимаете с негобоевое снаряжение, осматриваете в естественном виде; если же он все-такипокрыт попоной, как это делали в старину, приводя коней на продажу царям, тоона прикрывает наименее существенное для того чтобы вы не увлеклись красотойшерсти или шириной крупа, а обратили главное внимание на ноги, глаза, копыта — наиболее важное во всякой лошади:

Regibus hic mos est: ubi equos mercantur, opertos

Inspiciunt, ne, si facies, ut saepe, decora

Molli fulta pede est, emptorem inducat hiantem,

Quod pulchrae clunes, breve quod caput, ardua cervix. [688]

Почему же, оценивая человека, судите вы о нем, облеченном во всепокровы? Он показывает нам только то, что ни в коей мере не является егосущностью, и скрывает от нас все, на основании чего только и можно судить оего достоинствах. Вы ведь хотите знать цену шпаги, а не ножен: увидев ееобнаженной, вы, может быть, не дадите за нее и медного гроша.

Надо судить о человеке по качествам его, а не по нарядам, и, какостроумно говорит один древний автор, «знаете ли, почему он кажется вамтаким высоким? Вас обманывает высота его каблуков» [689]. Цоколь — еще нестатуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в сторону своибогатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли телоего здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему занятиям?Какая душа у него? Прекрасна ли она, одарена ли способностями и всеминадлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано?Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видетьблеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную инасильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности,удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить осуществующих между нами громадных различиях. Если человек

sapiens, sibique imperiosus

Quem neque pauperies, neque mors, neque vincula terrent,

Responsare cupidinibus, contemnere honores

Fortis, et in se ipso totus teres atque rotundus,

Externi ne quid valeat per laeve morari,

In quem manca ruit semper fortuna? [690]

то он на пятьсот саженей возвышается над всеми королевствами игерцогствами, в самом себе обретая целое царство.

Sapiens pol ipse fingit fortunam sibi [691].

Что ему остается желать?

Nonne videmus

Nil allud sibi naturam latrare, nisi ut quoi

Corpore selunctus dolor absit, mente fruatur,

Iucundo sensu cura semotus metuque? [692]

Сравните с ним толпу окружающих нас людей, тупых, низких, раболепных,непостоянных и беспрерывно мятущихся по бушующим волнам различных страстей,которые носят их из стороны в сторону, целиком зависящих от чужой воли: отних до него дальше, чем от земли до неба. И тем не менее, таково обычноенаше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда жемы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частноелицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайностинесходными, а между тем они, попросту говоря, отличаются друг от другатолько своим платьем.

Во Фракии царя отличали от его народа способом занятным, но слишкомзамысловатым: он имел особую религию, бога, ему одному принадлежавшего,которому подданные его не имели поклоняться, — то был Меркурий. Он жепренебрегал их богами — Марсом, Вакхом, Дианой. И все же это лишь пустаявидимость, не представляющая никаких существенных различий. Они подобныактерам, изображающим на подмостках королей и императоров; но сейчас жепосле спектакля они снова становятся жалкими слугами или поденщиками,возвращаясь в свое изначальное состояние. Поглядите на императора, чьевеликолепие ослепляет вас во время парадных выходов:

Scilicet et grandes viridi cum luce smaragdi

Auro includuntur, teriturque Thalassina vestis

Assidue, et Veneris sudorem exercita potat. [693]

А теперь посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейшийчеловек и, может статься, даже более ничтожный, чем самый жалкий из егоподданных: Ille beatus introrsum est. Istius bracteata felicitas est. [694]Трусость, нерешительность, честолюбие, досада и зависть волнуютего, как всякого другого:

Non enim gazae neque consularis

Summovet lictor miseros tumultus

Mentis et curas laqueata circum

Tecta volantes [695]

тревога и страх хватают его за горло, когда он находится среди своихвойск.

Re veraque metua hominum, curaeque sequaces,

Nec metuunt sonitus armorum, nec fera tela;

Audacterque inter reges, rerumque potentes

Versantur, neque fulgorem reverentur ab auro. [696]

А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его больше, чем нас?Когда плечи его согнет старость, избавят ли его от этой ноши телохранители?Когда страх смерти оледенит его, успокоится ли он от присутствия вельможсвоего двора? Когда им овладеет ревность или внезапная причуда, приведут лиего в себя низкие поклоны? Полог над его ложем, который весь топорщится отзолотого и жемчужного шитья, не способен помочь ему справиться с приступамижелудочных болей.

Nec calidae citius decedunt corpore febres,

Textilibus si in picturis ostroque rubenti

Iacteris, quam si plebeia in veste cubandum est [697]

Льстецы Александра Великого убеждали его в том, что он сын Юпитера.Однажды, будучи ранен, он посмотрел на кровь, текущую из его раны, изаметил: «Ну, что вы теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни наесть человеческая кровь? Что-то не похожа она на ту, которая у Гомеравытекает из ран, нанесенных богам». Поэт Гермодор сочинил стихи в честьАнтигона, в которых называл его сыном Солнца. Но Антигон возразил: «Тот, ктовыносит мое судно, отлично знает, что это неправда» [698]. Царь —всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть над всеммиром не сделает его лучше:

puellae

Hunc rapiant: quicquid calcaverit hic, rosa fiat [699]

Что толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и груб?Для наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:

haec perinde sunt, ut illius animus qui ea possidet,

Qui uti scit, ei bona: illi qui non utitur recte, mala. [700]

Каковы бы ни были блага, дарованные вам судьбой, надо еще обладатьспособностью ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делаетнас счастливыми:

Non domus et fundus, non aeris acervus et auri

Aegroto domini deduxit corpore febres,

Non animo curas: valeat possessor oportet,

Qui comportatis rebus bene cogitat uti.

Qui cupit aut metuit, iuvat illum sic domus aut res,

Ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram. [701]

Кто глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен наслаждаться имине более, чем утративший обоняние и вкус — сладостью греческих вин илилошадь — роскошью сбруи, которой ее украсили. Верно говорит Платон,утверждая, что здоровье, красота, сила, богатство и все, что называетсяблагом, для неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот [702]. К тому же если тело и душа недужны, к чему все эти внешние удобстважизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточнодля того, чтобы отнять у человека всякую радость обладания всемирнойвластью. При первом же приступе подагрических болей, каким бы он там ни былгосударем или величеством,

Totus et argento conflatus, totus et auro, [703] —

разве не забывает он о своих дворцах и о своем величии? А если он вярости, то разве его царское достоинство поможет ему не краснеть, небледнеть и не скрипеть зубами, как безумцу? Если же это человек благородныйи обладающий разумом, царский престол едва ли добавит что-нибудь к егосчастью.

Si ventri bene, si lateri est pedibusque tuis, nil

Divitiae poterunt regales addere maius. [704]

Он видит, что это только обманчивая личина. Быть может, он дажесогласится с мнением царя Селевка, что «тот, кто знает, как тяжел царскийскипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся на земле» [705]; он говорил так из-за великого и тягостного бремени, выпадающего надолю хорошего царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когдаи самим собою управлять нам достаточно трудно. Что же касается возможностиповелевать, которая представляется столь сладостной, то, принимая вовнимание жалкую слабость человеческого разумения и трудность выбора междувещами новыми и сомнительными, я придерживаюсь того мнения, что легче иприятнее следовать за кем-либо, чем предводительствовать, и что великоеоблегчение для души — придерживаться уже предписанного пути и отвечать лишьза себя:

Ut satius multo iam sit parere quietum,

Quam regere imperio res velle. [706]

К тому же Кир говорил, что повелевать может только такой человек,который лучше тех, кем он повелевает. Но царь Гиерон у Ксенофонтаутверждает, что даже в наслаждениях своих цари находятся в худшем положении,чем простые люди: ибо, с удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, онине находят в них той сладостно-терпкой остроты, которую ощущаем мы [707].

Pinguis amor nimiumque potens in taedia nobis

Vertitur, et stomacho dulcis ut esca nocet. [708]

Разве детям, поющим в церковном хоре, музыка доставляет большоеудовольствие? Пресыщенность ею вызывает у них скорее скуку. Празднества,танцы, маскарады, турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого тудавлечет. Но человеку, привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными.И общество дам не возбуждает того, кто может насладиться им до пресыщения;кому не приходится испытывать жажды, тот не станет пить с удовольствием.Выходки фигляров веселят нас, а для них они — тяжелая работа. Так иполучается, что для высоких особ — праздник, наслаждение, если иногда они,переодевшись, могут предаться на некоторое время простонародному и грубомуобразу жизни:

Plerumque gratae principibus vices,

Mundaeque parvo sub lare pauperum

Cenae, sine aulaeis et ostro,

Sollicitam explicuere frontem. [709]

Ничто так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как изобилие.Какой сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его окажутсятриста женщин, как у султана в его серале? И какое влечение, какой вкус кохоте мог быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемыйне менее чем семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю, что самыйблеск величия привносит немалые неудобства в наслаждении наиболеесладостными удовольствиями: владыки мира слишком освещены отовсюду, слишкомна виду. И я не понимаю, как можно обвинять их больше, чем других людей, застарания скрыть или утаить свои прегрешения. Ибо то, что для нас толькослабость, у них, по мнению народа, есть проявление тирании, презрение ипренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения своих порочныхсклонностей, они еще тешатся тем, что оскорбляют и попирают ногамиобщественные установления. Действительно, Платон в «Горгии» [710]определяеттирана как того, кто имеет возможность в государстве делать все, что емуугодно. И часто по этой причине открытое выставление напоказ их пороковоскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следилии проверяли его поступки. С них не спускают глаз, отмечая их манерудержаться и стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, чтосудить об этом — его право и его законный интерес. Я уже не говорю о том,что пятна кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и чтоцарапина или бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте нестоль заметном.

Вот почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных похожденияхпринимал различные обличия; и из всех любовных историй, которые емуприписываются, есть, мне кажется, только одна, где он выступает во всемсвоем царственном величии.

Но вернемся к Гиерону. Он также свидетельствует и о том, какиенеудобства приходится испытывать от царской власти не позволяющей емусвободно путешествовать и вынуждающей его, подобно пленнику, оставаться впределах своей страны, и о том, что во всех своих действиях он подвергаетсясамым досадным стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли сидятсовсем одни за столом, а кругом толпится столько посторонних, которыеглазеют на них и судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.

Король Альфонс [711]говорил, что в этом отношении даже ослы находятся влучшем положении, чем властители: хозяева дают им пастись на свободе, где имугодно, чего короли никак не могут добиться от своих слуг.

Я же никогда не воображал, что разумному человеку может показатьсякаким-либо особым удобством иметь двадцать надсмотрщиков за своимстульчаком, и не считал, что услуги человека, имеющего десять тысяч ливровдохода, либо взявшего Казале или отстоявшего Сиену [712], для него болееудобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.

Преимущества царского сана — в значительной степени мнимые: на любойступени богатства и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царькамивсех владетельных лиц, которые в его время пользовались во Франции правомсуда и расправы. В самом деле, за исключением титула «величество» положениелюбого сеньора, в сущности, мало уступает королевскому. А посмотрите, впровинциях, отдаленных от двора — назовем, к примеру, Бретань, — как живеттам, уединившись в своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите наего свиту, его подчиненных, на то, каким церемониалом он окружен, ипосмотрите, куда заносит его полет воображения, — нет ничего болеецарственного: он слышит о своем короле и повелителе едва ли раз в год,словно о персидском царе, и признает лишь свое старинное родство с ним,которое удостоверено в бумагах, хранящихся у секретаря. По правде сказать,законы наши достаточно свободны, и верховная власть дает себя чувствоватьфранцузскому дворянину, может быть, раза два за всю его жизнь. Из нас всехподчиненное положение ощущают по настоящему, в действительности, только те,кто сам на это идет, желая своей службой достичь почестей и богатств. Иботот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести свое хозяйство без ссори судебных тяжб, так же свободен, как венецианский дож. Paucos servitus,plures servitutem tenent [713].

Сверх того, Гиерон особо подчеркивает, что царское достоинствосовершенно лишает государя дружеских связей и живого общения с людьми, аведь именно в этом величайшая радость человеческой жизни. Ибо как я могурассчитывать на выражение искренней приязни и доброй воли от того, кто —хочет он этого или нет — во всем от меня зависит? Могу ли я доверять егосмиренным речам и учтивым приветствиям, раз он вообще не имеет возможностивести себя иначе? Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести:уважение в данном случае воздается не мне, а царскому сану:

maximum hoc regni bonum est,

Quod facta domini cogitur populus sui

Quam ferre tam laudare. [714]

Разве мы не видим, что и доброму и злому владыке, и тому, когоненавидят, и тому, кого любят, воздается одно и то же? С такими же высшимизнаками почтения, с тем же церемониалом служили моему предшественнику ибудут служить моему преемнику. Если подданные не оскорбляют меня, это неявляется выражением их привязанности: какое право имел бы я думать, что этопривязанность, когда они не могут быть иными, даже если бы захотели? Никтоне следует за мной в силу дружеского чувства, возникшего между нами; ибо неможет завязаться дружбы там, где так мало взаимных связей и соответствия вположении. Высота, на которой я пребываю, поставила меня вне общения слюдьми. Они следуют за мной по обычаю или по привычке, или, точнее, не замной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое. Все, что они мне говорят идля меня делают, — только прикрасы, ибо их свобода со всех сторон ограниченамоей великой властью над ними. Все, что я вижу вокруг себя, прикрытоличинами.

Однажды придворные восхваляли императора Юлиана за справедливость. «Яохотно гордился бы, — сказал он, — этими похвалами, если бы они исходили отлиц, которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположныедействия, буде я их совершил бы».

Все подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с людьмисреднего состояния: только богам дано ездить верхом на крылатых конях ипитаться амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у нас; их сталь нелучшего закала, чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их отсолнца и дождя. Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийсявсеми, в конце концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни;когда же через некоторое время обстоятельства стали требовать, чтобы онвернулся к государственным делам, он отвечал тем, кто просил его об этом:«Вы бы не решились уговаривать меня, если бы видели прекрасные рядыдеревьев, которые я сам посадил у себя в саду, и чудесные дыни, которые явырастил».

По мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в котором привсеобщем равенстве во всем прочем, первые места были бы обеспеченыдобродетели, а последние — пороку [715].

Когда царь Пирр намеревался двинуться на Италию, Кинеад, его мудрыйсоветчик, спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия:«Ради чего, государь, затеял ты это великое предприятие?» — «Чтобы завоеватьИталию», — сразу же ответил царь. — «А потом, — продолжал Кинеад, — когдаэто будет достигнуто?» — «Я двинусь, — сказал тот, — в Галлию и Испанию». —«Ну, а потом?» — «Я покорю Африку, и наконец, подчинив себе весь мир, будуотдыхать и жить в свое полное удовольствие». — «Клянусь богами, государь, —продолжал Кинеад, — что же мешает тебе и сейчас, если ты хочешь,наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты, потвоим увереньям, стремишься, и не избежать всех тяжелых трудов и всехслучайностей, стоящих на пути к твоей цели?» [716].

Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi

Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas. [717]

Закончу это рассуждение кратким изречением одного древнего автора,поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique suifingunt fortunam [718].