О том, что философствовать — это значит учиться умирать. Цицерон говорит, что философствовать — это не что иное, какприуготовлять себя к смерти [229]

Цицерон говорит, что философствовать — это не что иное, какприуготовлять себя к смерти [229]. И это тем более верно, ибо исследование иразмышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного «я», отрывают ее оттела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, всямудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеетсянад нами, либо, если это не так, он должен стремиться только кодной-единственной цели, а именно, обеспечить нам удовлетворение нашихжеланий, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобыдоставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, каксказано в Священном писании [230]. Все в этом мире твердо убеждены, что нашаконечная цель — удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образомдостигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо ктостал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий — нашибедствия и страдания?

Разногласия между философскими школами в этом случае — чисто словесные.Transcurramus sollertissimas nugas [231]. Здесь больше упрямства и препирательствапо мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем,кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем и себясамого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель —наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень непо душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия иполнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит отдобродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильными мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. Инам следовало бы скорее обозначать его более мягким, более милым иестественным словом «удовольствие», нежели словом «вожделение», как егочасто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообщезаслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядкесоперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более,чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Малотого, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения,и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряженыособые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем —пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять кнаказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехиобостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому какэто происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг вдруга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя кдобродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращаютее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тутгораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, ониоблагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенноеудовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин общения сдобродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от настребует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек непредставляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если ктоутверждает, что достижение добродетели — дело мучительное и трудное и чтолишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что онавсегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которыхкто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенныесреди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможностьдобиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладатькогда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известныминам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Самостремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добраядоля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещиедино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которымисветится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение,начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейшихблагодеяний ее — презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие ибезмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда жеэтого нет — отравлены и все прочие наслаждения.

Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету идругие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должнобыть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уженеизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, анекоторые — даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков,например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет ипользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем [232]), так и потому, что, нахудой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,которая положит предел нашему земному существованию и прекратит нашимытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:

Omnes eodem cogimur, omnium

Versatur urna, serius ocius

Sors exitura et nos in aeternum

Exitium impositura cymbae. [233]

Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечнымисточником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается кнам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мыделаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semperimpendet. [234]Нашипарламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертногоприговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними подороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими яствами инапитками,

non Siculae dapes

Dulcem elaborabunt saporem,

Non avium cytharaeque cantus

Somnum reducent; [235]

думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и чтоконечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьету них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?

Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum

Metitur vitam, torquetur peste futura. [236]

Конечная точка нашего жизненного пути — это смерть, предел нашихстремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя быодин-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,применяемое невежественными людьми — вовсе не думать о ней. Но какаяживотная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким толькои взнуздывать осла с хвоста.

Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, [237] —

и нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются взападню. Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них припроизнесении кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминаниидьявола. И так как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите,чтобы они подумали о его составлении прежде, чем врач произнесет над нимисвой последний приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятсяих умственные способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, онипринимаются, наконец, стряпать его.

Так как слог, обозначавший на языке римлян «смерть» [238], слишком резалих слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либоизбегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать«он умер», они говорили «он перестал жить» или «он отжил свое». Посколькуздесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известноеутешение. Мы заимствовали отсюда наше: «покойный господин имя рек». Прислучае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатьючасами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьегогода по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года январь [239]. Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, имне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было быбезрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалосьбы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий неиначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее. Добавьтесюда, что нет столь дряхлого старца, который, памятуя о Мафусаиле [240], нерассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий глупец, — ибо что жеиное ты собой представляешь! — кто установил срок твоей жизни? Тыосновываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что окружаеттебя, обратись к своему личному опыту. Если исходить из естественного ходавещей, то ты уже долгое время живешь благодаря особому благоволению неба. Тыпревысил обычный срок человеческой жизни. И дабы ты мог убедиться в этом,подсчитай, сколько твоих знакомых умерло ранее твоего возраста, и тыувидишь, что таких много больше, чем тех, кто дожил да твоих лет. Составь,кроме того, список украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь об заклад, чтов нем окажется значительно больше умерших до тридцатипятилетнего возраста,чем перешедших этот порог. Разум и благочестие предписывают нам считатьобразцом человеческой жизни жизнь Христа; но она кончилась для него, когдаему было тридцать три года. Величайший среди людей, на этот раз просточеловек — я имею в виду Александра — умер в таком же возрасте.

И каких только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить насврасплох!

Quid quisque vitet, nunquam homini satis

Cautum est in horas. [241]

Я не стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог быподумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилосьпри въезде папы Климента, моего соседа [242], в Лион? Не видали ли мы, какодин из королей наших был убит, принимая участие в общей забаве? [243]Иразве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [244]Эсхил,которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказалисьбесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей изкогтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой [245]; такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем;Эмилий Лепид — споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий —ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщинскончали свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городскойстражи в Риме, Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также —и эти примеры будут еще более горестными — Спевсипп, философ школы Платона,и один из пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной изтяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самомуистек. Скоропостижно скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда онсмазывал глаза одному из больных, смерть смежила ему его собственные. Да исреди моих родных бывали тому примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен,двадцатитрехлетний молодой человек, уже успевший, однако, проявить своинезаурядные способности, как-то во время игры был сильно ушиблен мячом,причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не причинил раны и неоставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой не прилег идаже не присел, но через пять или шесть часов скончался от апоплексии,причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные примерыэтого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегдаи всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.

Но не все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет?Лишь бы не мучиться! Я держусь такого же мнения, и какой бы мне нипредставился способ укрыться от сыплющихся ударов, будь то даже под шкуройтеленка, я не таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает решительновсе, лишь бы мне было покойно. И я изберу для себя наилучшую долю из всех,какие мне будут предоставлены, сколь бы она ни была, на ваш взгляд, малопочетной и скромной:

praetulerim delirus inersque videri

Dum mea delectent mala me, vel denique fallant,

Quam sapere et ringi [246]

Но было бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можноперейти в иной мир. Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но еслиона нагрянет, — к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив ихврасплох, беззащитными, — какие мучения, какие вопли, какая ярость и какоеотчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким жеподавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало быпоразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, — еслитолько она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, онасовершенно невозможна) — заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ееблага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, япосоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нееускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плутили честный человек,

Nempe et fugacem persequitur virum,

Nec parcit imbellis iuventae

Poplitibus, timidoque tergo, [247]

и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,

Ille licet ferro cautus se condat et aere,

Mors tamen inclusum protrahet inde caput, [248]

давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство.И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположныйобычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней,размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будемте всюду и всегдавызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличиях. Если поднами споткнется конь, если с крыши упадет черепица, если мы наколемся обулавку, будем повторять себе всякий раз: «А что, если это и есть самасмерть?» Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посредипразднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот жеприпев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиямзахватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль:как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и какимтолько нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, укоторых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшимияствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служиланапоминанием для пирующих.

Omnem crede diem tibi diluxisse supremum.

Grata superveniet, quae non sperabitur hora. [249]

Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду.Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тотразучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчиненияи принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь —не зло. Когда к Павлу Эмилию явился посланец от несчастного царямакедонского, его пленника, передавший просьбу последнего не принуждать егоидти за триумфальною колесницей, тот ответил: «Пусть обратится с этойпросьбой к себе самому».

По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не даноеще кое-что от природы, многого не возьмешь. Я по натуре своей немеланхолик, но склонен к мечтательности. И ничто никогда не занимало моеговоображения в большей мере, чем образы смерти. Даже в наиболеелегкомысленную пору моей жизни —

Iucundum cum aetas florida ver ageret, [250]

когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсьмуками ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности моимысли были поглощены каким-нибудь знакомым, умершим на днях от горячки,которую он подхватил, возвращаясь с такого же празднества, с душой, полноюнеги, любви и еще не остывшего возбуждения, совсем как это бывает со мною, ив ушах у меня неотвязно звучало:

Iam fuerit, nec post unquam revocare licebit. [251]

Эти раздумья не избороздили мне морщинами лба больше, чем всеостальные. Впрочем, не бывает, конечно, чтобы подобные образы при первомсвоем появлении не причиняли нам боли. Но возвращаясь к ним все снова иснова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае — так былобы, по крайней мере, со мной — я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибоникто никогда не доверял своей жизни меньше моего, никто меньше моего нерассчитывал на ее длительность. И превосходное здоровье, которым янаслаждаюсь посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не можетукрепить моих надежд на этот счет, ни болезни — ничего в них убавить. Меняпостоянно преследует ощущение, будто я все время ускользаю от смерти. И ябез конца нашептываю себе: «Что возможно в любой день, то возможно такжесегодня». И впрямь, опасности и случайности почти или — правильнее сказать —нисколько не приближают нас к вашей последней черте; и если мы представимсебе, что, кроме такого-то несчастья, которое угрожает нам, по-видимому,всех больше, над нашей головой нависли миллионы других, мы поймем, чтосмерть действительно всегда рядом с нами, — и тогда, когда мы веселы, икогда горим в лихорадке, и когда мы на море, и когда у себя дома, и когда всражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum suicertior. [252]Мне всегда кажется, что до приходасмерти я так и не успею закончить то дело, которое должен выполнить, хотя быдля его завершения требовалось не более часа. Один мой знакомый, перебираякак-то мои бумаги, нашел среди них заметку по поводу некоей вещи, которую,согласно моему желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказалему, как обстояло дело: находясь на расстоянии какого-нибудь лье от дома,вполне здоровый и бодрый, я поторопился записать свою волю, так как не былуверен, что успею добраться к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода ивбивая их себе в голову, я всегда подготовлен к тому, что это можетслучиться со мной в любое мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мнесмерть, в ее приходе не будет для меня ничего нового.

Нужно, чтобы сапоги были всегда на тебе, нужно, насколько это зависитот нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться, какбы в час выступления мы не оказались во власти других забот, кроме о себе.

Quid brevi fortes iaculamur aevo

Multa? [253]

Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один сетует не столько дажена самую смерть, сколько на то, что она помешает ему закончить с блестящимуспехом начатое дело; другой — что приходится переселяться на тот свет, неспев устроить замужество дочери или проследить за образованием детей; этотоплакивает разлуку с женой, тот — с сыном, так как в них была отрада всейего жизни.

Что до меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда емубудет угодно, не печалуясь ни о чем, кроме самой жизни, если уход из неебудет для меня тягостен. Я свободен от всяких пут; я наполовину ужераспрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека,который был бы так основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из этогомира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,это удалось сделать мне.

Miser, о miser, aiunt, omnia ademit

Una dies infesta mihi tot praemia vitae. [254]

А вот слова, подходящие для любителя строиться:

Manent opera interrupta, minaeque

Murorum ingentes. [255]

Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,во всяком случае, проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе неудастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:

Cum moriar, medium solvar et inter opus. [256]

Я хочу, чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполнялиналагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкойкапусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, кмоему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,который уже перед самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злаясудьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатомиз наших королей.

Illud in his rebus nec addunt, noc tibi earum

Iam desiderium rerum super insidet una. [257]

Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных настроений. И подобнотому, как наши кладбища расположены возле церквей или в наиболее посещаемыхместах города, дабы приучить, как сказал Ликург, детей, женщин ипростолюдинов не пугаться при виде покойников, а также, чтобы человеческиеостанки, могилы и похороны, наблюдаемые нами изо дня в день, постояннонапоминали об ожидающей нас судьбе,

Quin etiam exhilarare viris convivia caede

Mos olim, et miscere epulis spectacula dira

Certantum ferro, saepe et super ipsa cadentum

Pocula respersis non parco sanguine mensis; [258]

подобно также тому, как египтяне, по окончании пира, показывалиприсутствующим огромное изображение смерти, причем державший его восклицал:«Пей и возвеселись сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же», так и яприучал себя не только думать о смерти, но и говорить о ней всегда и везде.И нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы о смертитакого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, какони держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в которых яособенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя быуже из обилия приводимых мною примеров и из того необычайного пристрастия,какое я питаю к подобным вещам. Если бы я был сочинителем книг, я составилбы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Ктоучит людей умирать, тот учит их жить.

Дикеарх [259]составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.

Мне скажут, пожалуй, что действительность много ужаснее нашихпредставлений о ней и что нет настолько искусного фехтовальщика, который несмутился бы духом, когда дело дойдет до этого. Пусть себе говорят, авсе-таки размышлять о смерти наперед — это, без сомнения, вещь полезная. Ипотом, разве это безделица — идти до последней черты без страха и трепета? Ибольше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть —быстрая и насильственная, у нас нет времени исполниться страхом пред нею;если же она не такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу вболезнь, я вместе с тем начинаю естественно проникаться известнымпренебрежением к жизни. Я нахожу, что обрести решимость умереть, когда яздоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет лихорадка. Посколькурадости жизни не влекут меня больше с такою силою, как прежде, ибо яперестаю пользоваться ими и получать от них удовольствие, — я смотрю и насмерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальшеотойду я от жизни и чем ближе подойду к смерти, тем легче мне будетсвыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую. Убедившись на многихпримерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещикажутся нам нередко значительно большими, чем вблизи, я подобным образомобнаружил, что, будучи совершенно здоровым, я гораздо больше боялсяболезней, чем тогда, когда они давали знать о себе: бодрость, радость жизнии ощущение собственного здоровья заставляют меня представлять себепротивоположное состояние настолько отличным от того, в котором я пребываю,что я намного преувеличиваю в своем воображении неприятности, доставляемыеболезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,когда они настигают меня. Надеюсь, что и со смертью дело будет обстоять неиначе.

Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы лишить нас возможностиощущать, несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,которое все мы претерпеваем, и эти наши потери и наше постепенноеразрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?

Heu senibus vitae portio quanta manet. [260]

Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив егона улице, подошел к нему и попросил от пустить его умирать, Цезарь, увидев,насколько он немощен, довольно остроумно ответил: «Так ты, оказывается,мнишь себя живым?» Я не думаю, что мы могли бы снести подобное превращение,если бы оно сваливалось на нас совершенно внезапно. Но жизнь ведет нас заруку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, покане ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вотпочему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашеймолодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока,нежели кончина еле теплящейся жизни, или же кончина нашей старости. Ведьпрыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости ипроцветания к бытию — скорби и муке.

Скрюченное и согбенное тело не в состоянии выдержать тяжелую ношу; тоже и с нашей душой: ее нужно выпрямить и поднять, чтобы ей было под силуединоборство с таким противником. Ибо если невозможно, чтобы она пребываласпокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает правохвалиться, — хотя это, можно сказать, почти превосходит человеческиевозможности, — что в ней не осталось более места для тревоги, терзаний,страха или даже самого легкого огорчения.

Non vultus instantis tyranni

Mente quatit solida, neque Auster

Dux inquieti turbidus Adriae,

Nec fulminantis magna Iovis manus. [261]

Она сделалась госпожой своих страстей и желаний; она властвует наднуждой, унижением, нищетой и всеми прочими превратностями судьбы. Такдавайте же, каждый в меру своих возможностей, добиваться столь важногопреимущества! Вот где подлинная я ничем не стесняемая свобода, дающая намвозможность презирать насилие и произвол, и смеяться над тюрьмами в оковами:

in manicia, et

Compedibus, saevo te sub custode tenebo.

Ipse deus simul atque volam, me solvet: opinor

Hoc sentit, moriar. Mors ultima linea rerum est. [262]

Ничто не влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в нейпрезрение к жизни. И не только голос разума призывает нас к этому, говоря:стоит ля бояться потерять нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать внас сожаления? — но и такое соображение: раз нам угрожают столь многие видысмерти, не тягостнее ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказалСократу: «Тридцать тиранов осудили тебя на смерть», последний ответил: «А ихосудила на смерть природа» [263].

Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся откаких бы то ни было огорчений!

Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всегоокружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтомустоль же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, както, что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизнидругого. Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в этужизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.

Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеетли смысл трепетать столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долголи жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?Ибо для того, что больше не существует, нет ни долгого ни короткого.Аристотель рассказывает, что на реке Гипанис обитают крошечные насекомые,живущие не дольше одного дня. Те из них, которые умирают в восемь часовутра, умирают совсем юными; умирающие в пять часов вечера умирают впреклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся бы, если б при нем назвалитех и других счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти тоже и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностьюсуществования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных [264].

Впрочем, природа не дает нам зажиться. Она говорит: «Уходите из этогомира так же, как вы вступили в него. Такой же переход, какой некогдабесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперьот жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев управляющего вселеннойпорядка; она звено мировой жизни:

inter se mortales mutua vivunt

Et quasi cursores vitai lampada tradunt. [265]

Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть —обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, тозначит, вы стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вынаслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой — смерти. Вдень своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:

Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit. [266]

Nascentes morimur, finisque ab origine pendet. [267]

Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вамиза ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни — это взращивать смерть.Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас нераньше, чем вы покинете жизнь.

Или, если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, нопроживете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражаетумирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.

Если вы познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходитеже с удовлетворением в сердце:

Cur non ut plenus vitae conviva recedis? [268]

Если же вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?

Cur amplius addere quaeris

Rursum quod pereat male, et ingratum occidat omne? [269]

Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла,смотря по тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожилиодин-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как всепрочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, этизвезды, это устройство вселенной — все это то же, от чего вкусили пращурываши и что взрастит ваших потомков:

Non alium videre: patres aliumve nepotes

Aspicient. [270]

И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их,протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырехвремен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрастымира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать емубольше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:

versamur ibidem, atque insumus usque

Atque in se sua per vestigia volvitur annus. [271]

Или вы воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новыеразвлечения?

Nam tibi praeterea quod machiner, inveniamque

Quod placeat, nihil est, eadem sunt omnia semper. [272]

Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенствоесть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что онобречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам несократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилияздесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вамтакой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:

licet, quod vis, vivendo vincere saecla,

Mors aeterna tamen nihilominus illa manebit. [273]

И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:

In vera nescis nullum fore morte alium te,

Qui possit vivus tibi lugere peremptum.

Stansque iacentem. [274]

И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:

Nec sibi enim quisquam tum se vitamque requirit,

Nec desiderium nostri nos afficit ullum. [275]

Страху смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существуетчто-нибудь ничтожнее, чем это последнее:

multo mortem minus ad nos esse putandum

Si minus esse potest quam quod nihil esse videmus. [276]

Что вам до нее — и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы — потому,что вы существуете; когда умерли — потому, что вас больше не существует.

Никто не умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас,не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут —сторона:

Respice enim quam nil ad nos ante acta vetustas

Temporis aeterni fuerit. [277]

Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в еедлительности, а в том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожилмало, не мешкайте, пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количествопрожитых лет определяет продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали,что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да естьли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешениев доброй компании то не идет ли весь мир той же стязею, что вы?

Omnia te vita perfuncta sequentur. [278]

Не начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами?Существует ли что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей,тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:

Nam nox nulla diem, neque noctem aurora secuta est,

Quae non audierit mistos vagitibus aegris

Ploratus, mortis comites et funeris atri. [279]

Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы виделимногих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великихнесчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Неочень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом.Почему же ты жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы ктебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще дозавершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечектакой же цельный человек, как и большой.

Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг длясебя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени,каковы свойства этого бессмертия [280]. Вдумайтесь хорошенько в то, чтоназывают вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человекаболее тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас небыло смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишилаее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во вниманиедоступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудноустремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я отвас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем небежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными инаполовину скорбными.

Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить иумирать — это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в такомслучае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: «Именно потому, чтоэто одно и то же.

Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть втакой же мере орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чемустрашиться тебе последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоейсмерти, как и все прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишьдает ее почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последнийтолько подводит к ней».

Таковы благие наставления нашей родительницы-природы. Я частозадумывался над тем, почему смерть на войне — все равно, касается ли это нассамих или кого-либо иного, — кажется нам несравненно менее страшной, чем усебя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; иеще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне илюди низкого звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Яполагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, средикоторых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем самасмерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены,детей, растерянные и смущенные посетители, услуги многочисленной челяди, ихзаплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет,зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря,вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса. Мы уже заживо облачены в саван ипреданы погребению. Дети боятся своих новых приятелей, когда видят их вмаске, — то же происходит и с нами. Нужно сорвать эту маску как с вещей,так, тем более, с человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под нейту же самую смерть, которую незадолго перед этим наш старый камердинер илислужанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть, не давшая временидля этих пышных приготовлений.