Листовки

Под конец дня австрийский повар подает свиные почки в томате на гостиничных тарелках: у каждой на ободке – серебряная пчела. Все сидят на мешках с песком или на снарядных ящиках. Бернд засыпает прямо за столом, Фолькхаймер в уголке говорит с лейтенантом о радио в подвале, вдоль стен австрияки в касках методично жуют. Уверенные, опытные вояки. Уж их‑то никакие сомнения не мучат.

После ужина Вернер поднимается на последний этаж, встает в шестиугольную ванну и чуть‑чуть приоткрывает ставень. Вечерний воздух блаженно свеж. Под окном, на бастионе, ждет 88‑миллиметровое орудие. За ним, за амбразурами, под двенадцатиметровой стеной, плещет зеленое море, взлетают белые брызги прибоя. Слева город, серый и плотный. Далеко на востоке дрожит алое зарево невидимой битвы. Американцы прижали их к океану.

Вернеру кажется, что в пространстве между тем, что уже произошло, и тем, что еще произойдет, висит невидимая мембрана: по одну сторону известное, по другую – неведомое. Он думает о девушке, которая сейчас, может быть, в городе, а может быть – нет. Воображает, как она стучит тростью по водосточным канавкам. Идет, обратив к миру незрячие глаза и ясное лицо.

По крайней мере, он сберег тайну ее дома. Защитил ее.

На дверях домов, на рыночных палатках и фонарных столбах расклеен новый приказ командующего гарнизоном: «Запрещается покидать Старый город. Запрещается выходить на улицу без особого разрешения».

Как раз когда Вернер собирался закрыть ставень, в темном небе возник одинокий самолет. Из его брюха выпархивает белая, растущая на глазах стая.

Птицы?

Стая трепещет, разлетается над городом: это бумага. Тысячи листков. Они скатываются по крышам, кружат над парапетами, оседают на мокром пляже.

Вернер спускается в холл. Один из австрийцев разглядывает листок под лампой.

– Здесь все по‑французски, – говорит он.

Вернер берет листовку. Типографская краска такая свежая, что пачкает пальцы.

«Срочное обращение к жителям! – гласит текст. – Немедленно выходите на открытую местность!»