Арест мастера

Его берут на станции рядом с Витре, в нескольких часах от Парижа. Двое полицейских в штатском выводят его из поезда под взглядами немногочисленных пассажиров. Допрашивают в полицейском фургоне, потом еще раз в ледяном помещении, украшенном плохими акварелями океанских лайнеров. Сперва допрашивают французы, через час их сменяют немцы. Мастеру демонстрируют его записную книжку и ящичек с инструментами. Берут его кольцо с ключами и насчитывают семь разных отмычек. Зачем они нужны? Для чего вам эти надфили и пилки? Как насчет записной книжки с архитектурными замерами?

Макет для моей дочери.

Ключи для музея, где я работаю.

Бога ради.

Его заталкивают в камеру. Замок на двери и петли огромные и старинные – не иначе как времен Людовика XIV. Или Наполеона. Вот‑вот подъедет директор или кто‑нибудь из музея и все объяснит. Недоразумение обязательно разрешится.

Наутро немцы проводят второй, более лаконичный допрос. В углу стучит машинистка. Кажется, его обвиняют в том, что он хотел взорвать Шато‑де‑Сен‑Мало, хотя неясно, с чего они это взяли. Допрашивающие еле‑еле понимают по‑французски и явно больше заняты своими вопросами, чем его ответами. На просьбу дать бумагу, сменное белье, позвонить по телефону – отказ. Его фотографируют.

Отчаянно хочется курить. Он лежит ничком на полу и воображает, как целует спящую Мари‑Лору сперва в один глаз, потом в другой. Через два дня после ареста его отвозят в загон для скота под Страсбургом. Через щель в заборе он наблюдает, как школьницы в форме шагают под зимним солнцем колонной по две.

Охранники приносят бутерброды, твердый сыр, достаточно воды. В загоне еще человек тридцать. Спят на соломе, брошенной на мерзлую грязь. В основном это французы, но есть бельгийцы, четверо фламандцев, два валлона. Никто толком не отвечает, за что его задержали; все боятся, что вопросы – хитро расставленная ловушка. По ночам шепотом обмениваются слухами.

– Мы пробудем в Германии лишь несколько месяцев, – говорит кто‑то.

Другие подхватывают его слова и передают, меняя их по ходу:

– Только помочь с весенними полевыми работами, пока все их мужчины на фронте.

– Потом нас отпустят домой.

Сперва никто не верит, потом каждый думает про себя: нет, наверное, правда.

Всего несколько месяцев. Потом домой.

Ни официально назначенного адвоката, ни военного трибунала. Трое суток отец Мари‑Лоры дрожит от холода в загоне. Из музея никто не приезжает, директорского лимузина на дороге не видать. Когда он просит разрешения позвонить, охранники даже не смеются. «Знаете, когда мы сами последний раз говорили по телефону?» Каждый час – молитва о Мари‑Лоре. Каждый вдох и выдох.

На четвертый день арестантов загружают в фургон для скота и везут на восток.

– Мы близко к Германии, – шепчет кто‑то.

Из кузова виден другой берег реки: невысокие рощицы между заснеженными полями. Черные ряды виноградников. Четыре отдельных столба дыма тают в белесом небе.

Мастер щурится. Германия? На вид ничем не отличается от этого берега.

С тем же успехом это мог быть край обрыва.

Date: 2015-07-23; view: 653; Нарушение авторских прав