Вернись в Сорренто?.. 3 page

Мое участие в концерте старинной музыки было доброжелательно встречено публикой. Несколько недель спустя до меня дошло поздравление очень издалека, из… Южной Африки. Оказалось, что работавший там польский инженер как раз находился дома в отпуске и, будучи большим любителем старинной музыки, пошел на концерт. Моя пластинка «Танцующие эвридики», которую он приобрел и которая таким путем оказалась на Черном континенте, получила там признание, песенки, записанные на эту пластинку, завоевали на пяти радиостанциях первое место, а в одной из детских больниц выбрали песенку «Мелодия для сыночка», чтобы специально проигрывать ее для своих пациентов.

Эта весть могла бы радовать, если бы одновременно не вызывала грусть и замешательство. В стране, где не только радиостанции, но даже тропинки в парке отдельные – для белых и отдельные – для черных, черная публика оказалась в состоянии на собственной студии отдать первое место белой певице.

Позднее я получила чудесный подарок из Южной Африки – перстень, браслет и ожерелье, гарнитур из слоновой кости работы художника‑зулуса. Получила также букет цветов, которые растут только в одном месте земного шара, именно в Южной Африке. Это были разноцветные протеи. Теперь они засохли и утратили краски, но сохранили форму бокала. Они могут стоять в таком виде много лет.

Срок второго отъезда в Италию неумолимо надвигался. Предполагалось, что на этот раз мое пребывание закончится участием в фестивале в Сан‑Ремо. Из‑за этого фестиваля я потеряла покой. Поскольку на репертуар – рассудила я – все равно мне не повлиять, так займусь хотя бы туалетами. На помощь мне пришел директор «Пагарта». Он любит смелые планы, любит маленькие, а по мере возможности и большие новации. Благодаря его организаторским способностям и знанию человеческой души первая полька пела в «Олимпии», а теперь впервые полька должна была петь в Сан‑Ремо. Прослышав откуда‑то о моих заботах, он пригласил к себе домой меня и пани Грабовскую, возглавлявшую «Польскую моду», весьма умело направляя разгоревшуюся неожиданно дискуссию. Нам энергично ассистировала супруга пана директора, Нелли.

Пани Грабовскую, впрочем, не надо было убеждать. Она с большим пониманием отнеслась к проблеме, удачное разрешение которой не только вызволило бы меня из затруднений, но и послужило бы рекламой для «Польской моды». Как известно, передачи с фестиваля транслируются на многие страны.

Пани Грабовская тут же набросала проект моего костюма. Это должно было быть платье, напоминавшее линией шляхетский кунтуш из парчи коричневато‑золотистых тонов, обрамленное коричневым мехом. Прическа – в соответствии со стилем эпохи.

Проект пани Грабовской очень мне понравился. Каково же было мое разочарование, когда на следующий день в «Польской моде» меня постигла неудача. Начальство не одобрило планов пани Грабовской. Правда, мне предложили сшить такой же точно наряд, и даже в срок, но… сумма превышала мои возможности.

Перед выездом я накупила для своих итальянских знакомых кучу разнообразных сувениров в «Цепелии» (кооперативное предприятие, занимавшееся производство и сбытом изделий народных промыслов. – Ред.), за одну аранжировку песни и за то, чтобы ее переписать, заплатила две тысячи пятьсот злотых, серия рекламных снимков, которых «Пагарт» давно от меня требовал, и, наконец, двухнедельное проживание в варшавской гостинице – таковы в очень сокращенном виде причины, в силу которых кошелек мой оказался пуст.

Так что я захватила свои прежние платья и отправилась в путь.

И снова начался период весьма активной деятельности. С той разницей, что к «тряпочным» делам (как называла я позирование в домах мод) присоединились наконец музыкальные проблемы. Приятной неожиданностью было известие, что я могу выбрать для себя фестивальную песню.

Пожалуй, стоит пояснить, каким образом проводится «отборочное соревнование» фестивальных песен. За много месяцев до того заинтересованные композиторы и авторы текстов, у которых уже есть готовая песня и исполнитель (необязательно тот же, кто будет петь ее на фестивале), начинают охоту за свободной студией грампластинок. Найти свободную студию в эту пору невероятно трудно. Добыв студию (чаще всего на строго определенное время), записывают песню на пробный диск. Разумеется, не с полным блеском, а в сопровождении всего нескольких музыкантов, только чтобы жюри могло получить общее представление о достоинствах песни.

В установленный срок, после которого уже не принимается ни одна новая песня, члены жюри усаживаются в удобные кресла, сосредоточиваются и терпеливо прослушивают по крайней мере около сотни песен. Принятыми оказываются примерно тридцать. Половина из них отпадает, и к финалу остается пятнадцать. Это те песни, которые будут бороться за первое место – за золотую медаль. Котируется только первое место. Каждую песню исполняют итальянский и зарубежный певец. Двукратное исполнение той же самой песни в двух разных аранжировках позволяет жюри более точно оценить ее.

Поскольку сейчас, когда я это пишу, продолжается Олимпиада в Мексике, а я не пропускаю ни одной передачи, невольно вертится на языке спортивная терминология: «медаль», «отборочные соревнования», «раунд», «ринг», «нокаут». Но ведь и на самом деле схожего найдется немало, да и справедливость, обязанная восторжествовать, не всегда имеет доступ как на ринг, так и на фестивальную сцену.

Что ж, недаром Фемиде завязали ее прекрасные глаза. Очевидно, затем, чтобы не расстраивать богиню.

Как я уже сказала, почти ежедневно проходили встречи с композиторами. Порой композитор отсутствовал, и тогда его замещал автор текста. Создатели песен проигрывали их мне и сами же обычно пели, выразительно помогая себе движениями всего тела (за исключением рук, которые нельзя оторвать от клавиатуры). Впрочем, я уже привыкла к тому, что в Италии нет музыкально не одаренных людей. По мере надобности здесь любой может спеть не хуже профессионала.

Довольно быстро я заподозрила также, что эти обсуждения, которым я так радовалась, вскоре обернутся для меня сплошной мукой. Не могло быть и речи о том, чтобы спокойно прослушать песню и объективно оценить ее в присутствии нахваливающего свое творение, полного энтузиазма, потного от возбуждения автора. Во всяком случае, у меня не хватало духу заявить: «Нет, извините, мне не нравится». Единственным аргументом, который я пыталась пустить в ход, был следующий: «Простите, вам не кажется, что эта песня не ложится на мой голос, что я не смогу спеть ее так, как бы вам хотелось?» Но это, как правило, не приводило к желаемому результату. В конце концов, с тяжелым сердцем, чувствуя себя ужасной преступницей, я просила дать мне время «на размышление».

На предфестивальных встречах я познакомилась со многими композиторами и авторами текстов. Все это имена, отлично известные и в Польше. Прежде всего – Доменико Модуньо, Фред Бонгусто, Пино Донаджио, В. Паллавичини, Серджио Эндриго, Джованни Д'Анци – Нестор итальянской легкой музыки и исполнитель в одном лице.

Я выбрала, наконец, две песни.

Одну – с мелодией, дававшей большие возможности голосу, с приятным текстом, разумеется о любви, но имевшим легкий оттенок философского раздумья.

Вторая песня, на которую я очень рассчитывала и которая очень мне понравилась, была как раз маэстро Д'Анци. Она представляла собой одновременно музыкальную и поэтическую импровизацию на тему одной из главных мелодий «Трехгрошовой оперы». Песня интересная, новаторская и в то же время достаточно простая, чтобы запомниться слушателю. Она отличалась от сотен других песен, в которых более или менее удачно, но все‑таки всегда рассказывается об «amore grande» (великая любовь. – Ред.) и различных связанных с ней переживаниях…

Песню эту, как и ряд других, я записала на пробный диск в присутствии композитора и его многочисленных друзей.

Происходило это на маленькой студии, которую удалось достать Карриаджи. Тем не менее в крохотной комнате поместилось порядочно людей. Пришел Буонассизи с супругой, Д'Анци, Карриаджи с какой‑то женщиной; музыканты, которые перед тем записали фон, тоже остались из любопытства.

Прослушав запись, присутствующие не поскупились на похвалы, а маэстро Д'Анци даже поцеловал меня в лоб. Заказали вино и горячее молоко, дабы «спрыснуть» будущий успех. Молоко предназначалось мне.

Услышанное потом сообщение о том, что песня маэстро Д'Анци не принята и сам он не допущен (!) до участия в фестивале, явилось как гром с ясного неба. По причинам, которые, видимо, навсегда останутся для меня тайной, эта прекрасная песня была отвергнута.

Итак, я очутилась, как говорится, у разбитого корыта – и это перед самым фестивалем! Пьетро предпринял лихорадочные поиски, но самые интересные песни уже стали чьей‑нибудь собственностью. Вдруг оказалось, что еще свободна песня Фреда Бонгусто – и я получила ее в самый канун фестиваля.

Текст песни Д'Анци был уже освоен мною, слова же новой песни предстояло еще выучить. А времени оставалось мало, очень мало, я зубрила чуть ли не целыми днями, чтобы слова хоть немного «улеглись» – ведь всякий текст должен закрепиться в памяти, чтобы в минуты волнения, возникающего при выходе на сцену, «не проглотить язык».

С самых первых дней тяготела надо мной проблема фестивального платья. Еще дома я смирилась с тем, что буду выступать в своем платье, вовсе не таком уж плохом, которое никто пока не видел. Но – уже по привычке – Пьетро не согласился и привел меня в один из домов моды, где должны были быть сшиты для меня два вечерних туалета.

Я уже говорила, что всякое сопротивление с моей стороны или попытка о чем‑нибудь договориться оказывались бессмысленными. Пьетро, по‑видимому, попросту считал невероятным, чтобы модное платье могло быть «made in Poland». А потому, даже не осмотрев содержимое моего шкафа, принялся действовать по своему разумению.

Потянулись долгие часы примерок в салоне синьоры S., что вполне можно было бы выдержать, если бы синьора S. не аранжировала их сеансами фотосъемок в целях рекламы своего заведения. И началась «старая песня». Мой скептицизм возрастал с каждой примеркой, пока не перешел просто в отчаяние.

Мне были предложены два платья: короткое и длинное. Короткое, серебристо‑белое, предполагалось оторочить по низу лебяжьим пухом. Ладно, бог уж с ней, с этой оторочкой, но на последней примерке прибавились еще и рукава из пуха, длиной до локтя, отчего мой силуэт обрел сходство с фигурой борца‑тяжеловеса. В ответ на высказанные мной опасения мне был дан добрый совет внимательно следить, какая из телевизионных камер будет направлена на меня, и в соответствии с этим поворачиваться в профиль. «Пух безумно эффектен», – заключила нашу дискуссию синьора.

«Господи, – подумала я, – даже если бы не было слепящего света юпитеров, совершенно лишающих возможности оглядеть зал, то и без того я была бы неспособна во время исполнения песни думать о телевизионной камере и высматривать, в какую сторону обращен ее красный глазок».

Неспособна, даже если бы от этого зависела моя жизнь!

Но синьора S., видимо, никогда не пела на сцене. Пух был безоговорочно утвержден Пьетро, который, впрочем, уже заплатил за него.

Длинное платье тоже не вызывало у меня восторга. Оно было сшито из коричневатой ткани, напоминающей парчу. По всему лифу были нашиты разноцветные бусинки, контрастирующие с основным тоном материала. Я чувствовала себя в нем как лошадь на цирковой арене. Единственным утешением было то, что телевидение в Италии все еще черно‑белое, и я в моей разноцветной упряжи не буду видна в полной красе. Но в зрительном зале… Утешала лишь мысль, что главное ведь не в том, как одет артист, а как он поет.

С другой стороны, мне, как и зрителям, нравится, когда человек на сцене одет со вкусом. По собственному опыту знаю, что элегантный, удобный, гармонирующий с обликом наряд – очень важное условие, чтобы ты хорошо чувствовал себя на сцене. Сэнди Шоу, например, выступает босая, мотивируя это тем, что обувь ее стесняет, хотя, по‑моему, это уже несколько чересчур. Я не раз задумывалась над этим полным самопожертвования рекламным трюком моей коллеги Шоу.

Многие известные концертные залы, где проходят представления на европейском уровне, вообще не располагают никакими служебными помещениями, никакими гримерками. А ведь сцена – это вовсе не корабельная палуба, зияющая чистотой в любое время года – тогда, собственно говоря, где моя коллега моет ноги? Под краном в туалете? Ах да, я совсем забыла еще об одном способе, который наверняка использует Сэнди. Ведь можно воспользоваться личным «Ягуаром» и, добравшись до отеля, вымыть ноги там, так ведь?

Проблема платья неожиданно разрешилась удачным для меня образом. В Сан‑Ремо приехала мать Пьетро, синьора Ванда Карриаджи. Однажды она сама спросила меня, как я себя чувствую в концертных платьях, нравятся ли они мне? Я пригласила ее в гостиницу и устроила небольшую демонстрацию мод. Не говоря ни слова, ничего не внушая заранее, я надела одно за другим оба платья от синьоры S., а затем свое собственное. К великой моей радости, синьора Ванда одобрила именно мое, а узнав обо всем, посоветовала мне выступать в нем, что я и сделала. Пьетро, услышав от матери, что заказанные платья просто кошмарны, беспрекословно согласился на замену.

Итак, вопрос о выборе песни и платья для фестиваля был улажен. Оставалась еще реклама, которая никогда не помешает.

Описания нарядов занимают здесь довольно много места, однако они диктуются не легкомыслием. Существуют более важные и значительные проблемы в сравнении с теми, которые занимают модниц всего мира, равно как для заинтересованных лиц форма листочка на набедренной повязке или длина волоса котикового меха могут быть вопросами первостепенной важности. Я не состою в их рядах, честное слово! Описываю все так подробно для того лишь, чтобы точнее передать атмосферу, в которой мне довелось жить.

Припоминаю позирование для рекламы в салоне моды «Burberrys». Владелец этого роскошного салона, поздоровавшись, сразу же сообщил мне, что у него одевается сам князь Филипп. Должна признать, что, действительно, туалеты, в которых я фотографировалась, были во всех отношениях лучшего качества! Цены соответственно высокие, но владелец не забывает также и о самом многочисленном потребителе, не располагающем в массе своей фантастическими суммами, – о молодежи. Во время фестиваля показ молодежной моды решено было использовать для рекламы песни. Естественно, что одновременно это неплохая реклама и для владельца салона. За стеклом витрины – на фоне курток, рубашек с пейзажами, кепочек и других предметов – вмонтировали мою огромную цветную фотографию. Кое‑где были выставлены мои пластинки – из тех, что записывались накануне фестиваля. Само собой, появилась и фотография, где я была снята вместе с владельцем салона «Burberrys». Согласно его пожеланию, я должна была сниматься сидя, ибо его рост не достигал метра шестидесяти.

Фотография была превосходная, цветная, словно вынутая из альбома прошлого столетия. С той только разницей, что на снимках тех времен мужчина обыкновенно сидел, а женщина стояла рядом, положив руку на его плечо. У нас получилось наоборот, в силу упомянутого выше обстоятельства.

Итак, я сидела в красном, как маков цвет, плащике военизированного покроя, обутая в черные, до колен сапоги. В соответствии с требованиями моды сапоги должны были быть выше колен, но, к сожалению, у меня слишком длинные ноги. Голову мою украшала черная кепочка с козырьком. Слева от меня, положив руку на погон, напоминающий большой эполет, стоял вытянувшись в струнку, с улыбкой от уха до уха повелитель – мужчина.

Ах, как же в Италии почитают, обожают, буквально носят на руках особу мужского рода! На мой взгляд, итальянцы слишком глубоко прониклись духом библейских догматов, слишком уверовали в то, что женщина создана для мужчины – при всех условиях, без всяких исключений.

В другой раз Рануччо привез меня на фотосъемки в цирк, расположенный на далекой окраине Милана. «Богатая международная программа с участием экзотических зверей», – прочитала я на огромных афишах перед входом.

Вскоре я уже сидела под куполом гигантского цирка и – как это случалось довольно часто – ждала. Сперва даже не знала, кого и чего. Потом мне удалось вытянуть из Рануччо, что ждем фоторепортера к условленному часу, который давно минул. Тем временем другие исполнители, участники фестиваля в Сан‑Ремо, уже снимались для рекламы.

Поскольку ни одна ситуация в этих съемках не должна была повторяться, мне посчастливилось посмотреть разнообразную цирковую программу, правда в этот раз предназначенную быть только фоном для певцов и композиторов. Чрезвычайное впечатление произвел на меня огромный индийский слон, который терпеливо позволял целому ансамблю с гитарами карабкаться себе на спину. Солистка предпочла сняться внизу, рядом с хоботом: очевидно, ей недостало фантазии, а быть может, и… храбрости. Я бы тоже, наверно, струсила. Поначалу меня это забавляло, однако время шло, а фотографа моего все не было, между тем как в клетках оставались уже одни только львы да тигры. Порой они давали о себе знать вполне недвусмысленным образом! Заманчивое знакомство с ними все‑таки не состоялось. Фотограф просто‑напросто вообще не явился.

Я была очень этому рада. Зверей я люблю и потому считаю, что цирк – одно из наименее достойных изобретений существа, которое кичится тем, что занимает высшее место на древе эволюции. Впрочем, дрессировка продолжает оставаться излюбленным занятием человека. Если под рукой нет зверя, создания, наиболее пригодного для этой цели ввиду его беззащитности, люди со страстью дрессируют друг друга. И занимаются этим испокон веков. Полагаю, что эта склонность родилась еще во времена, когда хвост оказывал нам неоценимую услугу при перемещении с ветки на ветку. Не буду приводить примеров – жизнь и так полна ими.

Однажды в разговоре о приближающемся фестивале Пьетро заметил, что неплохо бы снять коротенький фильм для рекламы. Я сразу же подумала о Зосе Александрович‑Дыбовской, единственном знакомом мне лично настоящем кинорежиссере. С Зосей я познакомилась в процессе съемок короткометражного фильма «Морские приключения», который она режиссировала. Познакомилась – это слишком слабо сказано. Нас связала и подружила суровая «мужская» жизнь на «Молнии». Я с чистой совестью называю «мужской» нашу жизнь, ибо с утра и до вечера находилась на палубе «Молнии» в форме капитана военно‑морского флота.

Это был музыкальный, развлекательный фильм. У меня в нем была эпизодическая роль капитана, которого видит во сне главный герой фильма. Играл его Казик Бруснкевич. Кроме того, я пела песенку Марека Сарта «Слова».

Погодные условия совершенно нам не благоприятствовали, как чаще всего бывает во время съемок на Балтике. Мне было известно из газетных заметок, из рассказов знакомых актеров, что здесь случается целыми днями ждать солнечного лучика, просвета среди туч. А нам, наоборот, требовались тяжелые, свинцовые тучи, нависающие над взбудораженным морем и над… судьбой поющей женщины. И необходимы‑то они были лишь для первой половины песни, потому что во второй части – солнце, радость, птицы, возвращающиеся в свои гнезда. Мы без затруднений отсняли мажорные эпизоды – лето в том году было просто изумительное, отвечающее всем канонам курортной жизни.

А затем потянулись дни долгого, безнадежного ожидания. «Ну хоть бы самый дохленький циклончик возник», – вздыхала Зося, поглядывая на небеса.

Он появился – в предпоследний день съемок и отнюдь не «самый дохленький». Ураганный ветер, гнавший по небу облака, пронизывал до костей, едва не срывал одежду, заставлял судорожно цепляться за борт. В довершение этого ветер, по‑видимому, дул прямо из края северных медведей, так что у Зоси и операторов из‑под капюшонов морских комбинезонов виднелись только кончики носов. В это время я в шифоновом платьице должна была делать вид, что мне совсем не холодно, и стараться не стучать зубами. Посему не будет преувеличением сказать, что наша дружба с Зосей закалилась, как сталь высшей марки, в трудных походных испытаниях. Правда, боролись мы не с врагом, а главным образом со стихией и… некоторыми мелкими проявлениями бюрократии.

Беседуя с Пьетро о фильме, я моментально вспомнила «Морские приключения», свои «капитанские подвиги» и поняла, какая великолепная может возникнуть оказия. «Увижу Зосю, – размышляла я, – поболтаю по‑польски, узнаю, что нового в Варшаве и какие оценки приносят из школы Зосины дочки – Мися и Малгося. А может, Зося даже привезет мне ржаного хлеба?»

В Италии моего любимого черного хлеба нет, и я вдруг стала чувствительно ощущать его отсутствие.

Пьетро пошел на то, чтобы пригласить Зосю вместе с оператором, и вот в моей жизни внезапно засиял лучик радостной надежды на предстоящую встречу.

На другой день благосклонная судьба подарила мне еще одно приятное известие – в Сан‑Ремо приезжает директор «Пагарта», пан Якубовский.

В назначенный день перед гостиницей остановилась машина CDI. Портье отнес туда мой чемодан. Бармен Джузеппе и служащие из рецепции, улыбаясь, пожелали мне успеха.

Путешествие в Сан‑Ремо оказалось не столь изнурительным, как прошлый раз в Канны. Может быть, потому, что теперь не было причины торопиться, а главное, вероятно, потому, что машину вел не Пьетро, а профессиональный шофер. Без сомнения, Пьетро умеет водить машину, с одной только особенностью: он любит резко и часто тормозить. Едущему с Пьетро пассажиру всегда грозит если уж не расплющить нос о стекло, то беспрерывно подавлять тошноту.

Поэтому на сей раз дорога была спокойная, без вынужденных остановок. В Сан‑Ремо мы прибыли поздно вечером. Это типичный курортный городок, объект для туристов. Здесь больше гостиниц – как очень, так и не очень роскошных, – чем обыкновенных жилых домов. Бесчисленное множество маленьких пансионатов, кафе, лавочек с сувенирами, пляж с разнообразными необходимыми для туристов услугами – все указывает на то, что постоянным жителям Сан‑Ремо отведена здесь функция статистов, а заглавную роль играет турист, приезжий, гость, клиент.

Фестиваль песни в Сан‑Ремо происходит в феврале. Маленький садик при гостинице приветствовал нас сочной зеленью деревьев и кустов, готовых со дня на день зацвести. Недоставало только соловьев. Было очень тепло. Какая же это приятная неожиданность лично для меня! Я ликовала прежде всего потому, что уже успела несколько раз порядком продрогнуть под лазурным небом Италии.

В 1962 году меня направили на двухмесячную стажировку в Рим. Правда, я, будучи еще студенткой, уже посетила Италию по двухнедельной туристской путевке, но поездка пришлась тогда на конец сентября, и небо было в самом деле лазурным и знойным. В качестве же стипендиатки я приехала на зимние месяцы: на январь и февраль.

Стипендия была скромной, и ее хватило нам лишь… но, прошу прощения. Снова я вынуждена сделать отступление.

Перед отъездом мне сказали в Министерстве культуры, что я – счастливица, поскольку полечу в Рим не одна. Еще должна лететь пани Ханна Гжесик из Люблина, которая получила стипендию на четыре месяца. Пани Ханна – искусствовед, специалист по реставрации произведений искусства. Позднее она примет участие в спасении ценных картин во Флоренции, но тогда мы еще об этом не знали.

И действительно, мне посчастливилось лететь с Ханной, ибо, окажись в Риме одна, я вернулась бы в Варшаву первым же самолетом польских авиалиний.

Спустя три часа мы приземлились в Риме. Было солнечно, довольно тепло, шумно и… Все по‑иному. Мы обменяли свои пять долларов на лиры, а затем, оставив чемоданы в камере хранения, поехали в центр города. Верно, я знала фамилию сотрудника «Радио Итальяна» (РАИ), к которому мне надлежало обратиться, но его в тот день не оказалось на месте. Предыдущие стипендиаты дали нам несколько адресов, где можно было бы поискать жилье. Я сохранила – со времен моей студенческой поездки – план Рима, который очень нам пригодился. И мы отправились блуждать по городу, где автобусом, где пешком, так как запасы валюты были весьма ограниченными. Вечерело.

Наконец мы нашли то научное учреждение, куда должна была обратиться Ханя. Но синьора председателя ученого совета уже не оказалось на месте. Надо было ждать, пока его оповестят да пока он доберется сюда из отдаленного района, где жил.

Мы вышли на улицу, купили себе полкилограмма мандаринов и, усевшись на скамье, принялись поедать их. Это была маленькая площадь недалеко от улицы Кавура (via Cavour). Там росло несколько деревьев и резвились ребятишки – под надзором очень миловидной, стройной негритянки. Было уже поздно, а ели мы только один раз, днем, в самолете, да и то мало – от возбуждения.

Сколько бы раз потом ни доводилось нам проходить мимо этого места, мы всегда растроганно улыбались, вспоминая название, которое дали той маленькой площади. С вечера того дня она стала для нас «площадью Мандаринов».

Наконец приехал синьор председатель и самолично вместе с нами принял участие в поисках жилья. В конце концов, мы поселились в маленькой, довольно темной комнатке на той же улице Кавура. На другой день отправились за стипендией. Мне выдали шестьдесят тысяч лир, которых должно было хватить на два месяца. Ханя получила свои лиры лишь немалое время спустя. Что поделаешь, сказали мы сами себе, видимо, бюрократия существует повсюду – наверняка даже в африканском буше. Но мы не расстроились. Крыша над головой была, деньги на квартиру тоже, синьора Бианка разрешала нам иногда приготовить что‑нибудь горячее, памятники и произведения искусства в Риме на каждом шагу… а продуктовые посылки нам слали наши мамы из Польши, притом весьма регулярно – ведь не одним искусством жив человек.

«Жизнь прекрасна», – заключили мы, справившись с первыми трудностями.

Но вскоре наша радость потускнела. В римских домах каменные плиточные полы и полное отсутствие обогревательных приборов. Стояла дождливая, промозглая погода. Ртутный столбик, правда, никогда не опускался ниже нуля, но в нетопленой комнате холод пробирал до костей, холодом веяло из каждого угла… Была и ванна, очень даже красивая, но из кранов текла ледяная вода. Переболев несколько раз жестоким гриппом, я стала ложиться спать одетая, как Амундсен во время путешествия на Северный полюс, только, увы, у нас в отличие от него не было спальных мешков.

Единственной покупкой, которую я могла себе позволить, были шерстяные носки, которые надевала на ночь.

Не могу не вспомнить об очень забавном эпизоде (забавным‑то он, конечно же, видится теперь, в ретроспективе). Примерно через месяц, перенеся не одну простуду, устав от хронического насморка и хрипоты, мы достали, наконец, адрес, где тоже сдавалась комната. Дом, в котором нам предстояло жить, находился в очень бедном районе. Он был старый, но теплый, с горячей водой. Насколько помню, в нем помещалась маленькая пекарня – отсюда и вожделенное тепло. Вечером мы сложили свои чемоданы и переехали на нашу новую квартиру.

Дом, в самом деле, был ветхий, с низкими потолками – входя внутрь, я вынуждена была нагибаться. Длинный, темный, извилистый коридор и царствовавший там спертый воздух несколько омрачили нашу радость. Минуя один из его закоулков, я едва не споткнулась о длинные, тощие ноги старика, вытянувшегося на своем «ложе» у стены. Наша комнатка была в самом конце коридора. Хозяйка, такая же говорливая, как и синьора Бианка, суетясь, расхваливала свои апартаменты. «Уж тепло вам здесь будет, как в гнездышке. Это самый теплый уголок во всем доме. Тут до вчерашнего дня жила наша бабушка, вот на этой кровати и спала. Увы, вчера она уснула навеки. Теперь мы можем сдать эту комнатку, но хотим, чтобы все тут оставалось на своих местах, как при ее жизни. Сейчас я сменю белье!» С этими словами, не переставая улыбаться, хозяйка выбежала из комнаты.

Мы оказались одни среди бабушкиных вещей и святых образков, тесно развешанных по стенам. Даже ее шлепанцы еще стояли в углу. На громоздком старом комоде тикал массивный будильник, притом так громко и назойливо, что я не выдержала, схватила его и, открыв ящик комода, быстро засунула туда, после чего вздохнула с облегчением. Все это время он страшно действовал мне на нервы – я даже не могла сосредоточиться на том, что говорит хозяйка. Взглянула на Ханю. Она сидела, сгорбившись, опустив голову, бессильно свесив руки. В ее глазах стояли слезы. «Аня, – сказала она с отчаянием в голосе, – я здесь не выдержу. Пошли назад, в наш холодильник».

Я с готовностью подхватила чемодан, потому что и сама хотела просить ее о том же самом.

Синьора Бианка ограничилась краткой триумфальной речью – наше поражение было слишком очевидным. Она великодушно приняла нас обратно.

Спустя час раздался взволнованный, тревожный телефонный звонок из пекарни. «Синьоры украли бабушкин будильник! Он стоял на комоде, а теперь исчез. Возвратите немедленно!» Мне с трудом удалось растолковать, где он находится. Труднее оказалось объяснить, как он там очутился, поскольку у меня не хватило запаса слов, а у хозяйки, по‑видимому, чувства юмора.

Синьора Бианка была энергичной особой. Она довольно рано овдовела и одна воспитывала двоих детей: дочь и сына. Сын, по профессии парикмахер, задумал поехать в Соединенные Штаты, поискать лучшей доли. Синьора Бианка сперва подробно расспросила Ханю, где эта Америка, а выяснив, что это так далеко от Рима, разыграла такую сцену отчаяния, что немногие актрисы, следуя заветам самого Богуславского (Войцех Богуславский (1757–1829) – польский режиссер, актер, педагог, один из основателей польского профессионального театра. – Ред.), могли бы с ней сравниться. Однако довольно скоро она смирилась с решением сына и с удвоенной энергией принялась собирать приданое для дочери. Свадьба должна была состояться этим летом. Устроив дочь, синьора Бианка намеревалась сама второй раз выйти замуж.

Date: 2015-07-23; view: 286; Нарушение авторских прав