Воскресенье, 3 сентября 1961

Когда я проснулся, дона Хуана дома не было. До его прихода я успел поработать над своими записями и насобирать хвороста для очага в чапарале вокруг дома. Когда дон Хуан вошел, я как раз ел. Он прошелся по поводу того, что он называл моей запрограммированностью на принятие пищи в полдень, но от пары бутербродов не отказался.

Я сказал ему, что история с горным львом сбила меня с толку. Теперь ситуация казалась нереальной, словно дон Хуан подстроил все это специально для меня. События сменяли друг друга с такой бешеной скоростью, что у меня просто не было времени на то, чтобы испугаться. Времени было достаточно только на действия, но не на раздумья о складывающихся обстоятельствах. Когда я писал заметки, у меня вдруг возникли сомнения – а действительно ли я видел горного льва? В моей памяти еще свежа была сухая ветка.

– Это был горный лев, – сказал дон Хуан тоном, отметающим всякие сомнения.

– Что, живой зверь из плоти и крови?

– Разумеется.

Я объяснил, что подозрения возникли у меня из-за того, что все прошло как-то слишком уж гладко. Лев явился как по заказу, словно он специально нас ожидал и был выдрессирован делать именно то, что запланировал дон Хуан.

Однако на дона Хуана поток моих скептических замечаний не произвел ни малейшего впечатления. Он только посмеялся надо мной.

– Смешной ты парень, – сказал он. – Ты же видел кошку собственными глазами. Прямо под деревом, на котором сидел. Она не унюхала тебя и на тебя не бросилась только из-за запаха речной ивы. Он заглушает любой другой запах, а у тебя на коленях лежала целая куча ивовых веток.

Я сказал, что дело не в том, что я сомневаюсь в его честности, а в том, что все происходившее в ту ночь никоим образом не умещается в рамки обычного течения моей жизни. Когда я писал заметки, у меня даже ненадолго возникло подозрение, что это дон Хуан изображал горного льва. Однако эту идею пришлось отбросить, потому что уж слишком явственно я видел темное тело четвероногого зверя, который бросился на клетку, а потом перемахнул через площадку.

– Чего ты мечешься? – спросил дон Хуан. – Это была обыкновенная большая кошка. Тысячи их рыщут в тех горах. Большое дело! Ты, как всегда, фокусируешь свое внимание не на том, на чем следует. Не важно, что это было – лев или мои штаны. То, что важно, – это твои чувства в тот момент.

Я никогда в жизни не видел и не слышал большой кошки на воле. И тот факт, что я находился всего в какой-то паре метров от зверя, никак не укладывался у меня в голове.

Дон Хуан терпеливо выслушал все мои соображения по поводу истории с горным львом.

– Слушай, а почему эта большая кошка внушает тебе такой страх? Ты прямо трепещешь перед ней, – выпытывающе спросил он. – Ведь с такого же расстояния тебе приходилось наблюдать практически всех животных, которые здесь водятся. Но они тебя в такое состояние не приводили. Тебе нравятся кошки?

– Нет.

– А-а-а… Ну тогда забудь о ней. Собственно, урок состоял вовсе не в том, чтобы научиться охотиться на львов.

– А в чем?

– Маленькая ворона указала мне на то место возле болота, и там я увидел возможность дать тебе понять, как человек действует, когда находится в настроении воина. Вчера ночью, например, ты действовал, находясь в соответствующем настроении. Ты четко себя контролировал, и в то же время был полностью отрешен, когда спрыгнул с дерева и подбежал ко мне. Ты не был парализован страхом. А потом, у вершины утеса, когда зарычал лев, ты двигался очень хорошо. Я уверен, что ты не поверил бы в то, что совершил, если бы взглянул на этот утес днем. Большая степень отрешенности сочеталась в твоем состоянии с не меньшей степенью самоконтроля. Ты не отпустился (не сдался) и не намочил штаны, и в то же время отпустился и взобрался на ту стену в полной темноте. Ты мог отклониться то тропы и погибнуть. Для того чтобы вскарабкаться на ту стену в темноте, тебе нужно было держаться за самого себя и отпустить себя одновременно. Это и есть то, что я называю настроением воина.

Я возразил, что все, что я совершил прошлой ночью, было результатом моего страха, а вовсе не настроения, соединившего в себе самоконтроль и отрешенность.

– Я знаю, – произнес он с улыбкой. – И именно поэтому я хотел показать тебе, что ты способен превзойти самого себя, если будешь находиться в нужном настроении. Воин сам создает свое настроение. Ты об этом не знаешь. В этот раз в настроение воина тебя ввел страх, но теперь, поскольку оно тебе знакомо, то для вхождения в него ты сможешь воспользоваться чем угодно.

Я хотел начать спорить, но для этого моим мыслям не хватало четкости. Непонятно почему, мне вдруг стало досадно.

– Очень удобно действовать, всегда находясь в настроении воина, – продолжал дон Хуан. – Оно прорывается сквозь чепуху и оставляет человека очищенным. Это было великолепное чувство, когда ты достиг вершины, правда?

Я сказал, что понимаю, о чем он говорит, однако чувствую, что попытки применить то, чему он меня учит, в повседневной жизни, были бы полным идиотизмом.

– Каждый из поступков необходимо совершать в настроении воина, – объяснил дон Хуан. – Иначе человек становится уродливым и безобразным. В жизни, в которой не хватает настроения воина, отсутствует сила. Посмотри на себя. Все обижает и расстраивает тебя. Ты ноешь, жалуешься и чувствуешь, что каждый заставляет тебя плясать под свою дудку. Сорванный лист на ветру! В твоей жизни отсутствует сила. Какое, должно быть, мерзкое чувство! Воин же, с другой стороны, это охотник. Он просчитывает все. Это называется контролем. Но, закончив свои расчеты, он действует. Он отпускает все. Это – отрешенность. Воин никогда не уподобляется листу, отданному на волю ветра. Никто не может толкать его. Никто не может заставить его действовать во вред себе или вопреки его решению. Воин настроен на выживание, и он выживает самым оптимальным способом.

Мне понравилась его установка, хотя она и была идеалистической. С точки зрения того сложного мира, в котором я жил, она выглядела слишком упрощенной.

Дон Хуан только посмеялся над моими аргументами. Я же продолжал настаивать на том, что настроение воина никак не сможет помочь мне преодолеть чувство обиды и уберечь от реального вреда, наносимого действиями окружающих, как например в том гипотетическом случае, когда тебя физически преследует и изводит жестокий и злобный человек, облеченный властью.

Дон Хуан расхохотался и сказал, что пример вполне удачный.

– Воина можно ранить, но обидеть его – невозможно, – сказал он. – Пока воин находится в соответствующем настроении, для него не существует ничего оскорбительного в действиях окружающих. Прошлой ночью лев тебя совсем не обидел, правда? И то, что он преследовал нас, ни капельки тебя не разозлило. Я не слышал от тебя ругательств в его адрес. И ты не возмущался, говоря, что он не имеет права нас преследовать. Он мог быть самым жестоким и злобным из всех известных тебе львов, не это не принималось во внимание, когда ты боролся за то, чтобы спастись от него. Единственной относящейся к делу вещью, являлось стремление выжить, в чем ты отлично преуспел. Если бы ты был один, и льву удалось бы до тебя добраться и насмерть тебя задрать, тебе бы и в голову не пришло пожаловаться на него, обидеться или почувствовать себя оскорбленным его действиями. Так что настроение воина не является противоестественным ни для твоего, ни для чьего-либо мира. Оно необходимо тебе для того, чтобы прорваться сквозь пустую болтовню.

Я принялся излагать свои соображения по этому поводу. Льва и людей с моей точки зрения нельзя ставить на одну доску. Ведь о ближних своих я знаю очень много; мне знакомы их типичные уловки, мотивы, мелкие ухищрения. О льве же я не знаю ничего. В действиях моих ближних обидным является то, что они злобствуют и делают подлости сознательно.

– Я знаю, я знаю, – терпеливо проговорил дон Хуан. – Достичь состояния воина – очень непросто. Это – революция. Одинаковое отношение ко всему, будь то лев, водяные крысы или люди – изумительное действие духа воина. Для этого необходима сила.