Меровингское прошлое… – Время правления франкской королевской династии Меровингов относится к V VIII вв. 24 page

Маркиза де Сент Эверт не ждала принцессу де Лом, и вдруг принцесса появилась. Желая показать, что в салоне, до которого она снисходила, ей незачем чваниться, принцесса сжималась даже там, где не нужно было протискиваться в толпе, где не требовалось кому бы то ни было уступать дорогу, и она нарочно забилась в уголок, словно это и было ее место: так король становится в очередь у театральной кассы, когда дирекция не предупреждена, что он будет на спектакле; чтобы ни у кого не сложилось впечатление, что она как то заявляет о своем присутствии и требует к себе внимания, принцесса сознательно ограничила поле своего зрения: она рассматривала рисунок то на ковре, то на своей юбке, стоя в углу, который показался ей самым укромным (и оттуда, – в чем она нисколько не сомневалась, – радостное восклицание маркизы де Сент Эверт должно было ее извлечь, как только маркиза ее заметит), подле маркизы де Говожо, с которой она была незнакома. Принцесса наблюдала за мимикой своей соседки меломанки, но не подражала ей. Раз уж принцесса де Лом решила заглянуть к маркизе де Сент Эверт, она старалась быть как можно любезнее и таким образом доставить маркизе двойное удовольствие. Но у нее было врожденное отвращение к «пересаливанью»; всем своим видом она говорила, что не «намерена» бурно проявлять свои чувства, так как это не в «духе» кружка, где она вращалась, но подобные проявления у кого нибудь другого производили на нее впечатление, потому что даже наиболее самоуверенные люди в новой для них, пусть даже низшей, среде обнаруживают граничащую с застенчивостью неспособность уйти от чьего либо влияния. Принцесса спрашивала себя: а что, если подобного рода жестикуляцию неизбежно вызывает исполняющееся сейчас музыкальное произведение, не укладывающееся в рамки той музыки, которую ей до сих пор приходилось слышать; а что, если, удерживаясь от жестикуляции, она тем самым показывает, что не понимает этого произведения; а вдруг это невежливо по отношению к хозяйке дома; в конце концов принцесса пошла на «сделку с самой собой»: чтобы выразить противоречивые чувства, она то, с холодным любопытством наблюдая восторженную свою соседку, просто напросто поправляла плечики или укрепляла в своих белокурых волосах усыпанные бриллиантами шарики из коралла и розовой эмали, делавшие ее прическу простой и прелестной, то отбивала веером такт, но, чтобы подчеркнуть свою независимость, невпопад. Когда пианист кончил играть Листа и начал прелюд Шопена, маркиза де Говожо взглянула на виконтессу де Франкто с умильной улыбкой, выражавшей удовлетворение знатока и намек на прошлое. Она еще в юности привыкла ласкать фразы Шопена с их бесконечно длинной, изогнутой шеей, такие свободные, такие гибкие, такие осязаемые, тотчас же начинающие искать и нащупывать себе место в стороне, вдалеке от исходного пункта и вдалеке от пункта конечного, к которому они, казалось бы, должны были стремиться, тешащиеся причудливостью этих излучин с тем, чтобы потом еще более непринужденным и более точно рассчитанным движением обратиться вспять и, подобно неожиданному звону хрусталя, от которого мы невольно вскрикиваем, ударить нас по сердцам.

Маркиза росла в семье провинциалов, живших замкнуто, редко выезжала на балы и в своем усадебном уединении наслаждалась тем, что по временам замедляла, по временам ускоряла танец воображаемых пар, перебирала их, как цветы, затем ненадолго покидала бальную залу, чтобы послушать, как гудит в елях, на берегу озера, ветер, и тогда к ней неожиданно приближался стройный юноша в белых перчатках, говоривший певучим, странно и фальшиво звучавшим голосом и совсем не похожий на земных возлюбленных, какими она их себе рисовала. Сейчас старомодная красота этой музыки представала перед ней как бы освеженной. Знатоки перестали преклоняться перед этой музыкой, за последние годы она утратила и почет и власть над сердцами, даже людям с неразвитым вкусом она доставляла удовольствие небольшое, да и они не решались в этом сознаться. Маркиза украдкой оглянулась. Ей было известно, что молоденькая ее невестка (очень считавшаяся с мнениями членов своей новой семьи, но сознававшая свое превосходство в области умственных интересов: она разбиралась во всем вплоть до гармонии и владела даже греческим языком) презирала Шопена, она его просто не выносила. Но эта вагнерианка сидела довольно далеко, со своими сверстницами, маркизу ей было не видно, и та могла наслаждаться беспрепятственно. Принцесса де Лом тоже упивалась. От природы она была не музыкальна, но пятнадцать лет назад она брала уроки музыки у преподавательницы из Сен Жерменского предместья, женщины одаренной, на склоне лет впавшей в нищету и семидесяти лет опять начавшей давать уроки дочерям и внучкам бывших своих учениц. Ее уже не было в живых. Однако ее манера, чудесное ее туше иной раз оживали под пальцами ее учениц, даже тех, что во всем остальном представляли собой законченную посредственность, тех, что забросили музыку и почти никогда не подходили к роялю. Так вот, принцесса де Лом покачивала головой с полным знанием дела, верно судя о том, как пианист играет этот прелюд, который она знала наизусть. Конец фразы сам собой зазвучал у нее на устах. «Ддивно!» – прошептала она, удвоив звук д, что являлось признаком утонченности, и вызвав этим поэтическое ощущение, как будто по ее губам провели прелестным цветком, а как только у нее это ощущение появилось, она невольно придала соответствующее выражение глазам – выражение смутной печали. Между тем маркиза де Галардон думала о том, как досадно, что она почти не встречается с принцессой де Лом, – она давно предвкушала удовольствие проучить ее и не ответить ей на поклон. Она не знала, что ее родственница здесь. Но виконтесса де Франкто так повернула голову, что маркизе стало видно принцессу. Расталкивая всех, маркиза устремилась к ней; однако, решив хранить надменный и холодный вид, долженствовавший всем напоминать о том, что она не желает поддерживать отношения с женщиной, у которой всегда можно налететь на принцессу Матильду и к которой она не обязана идти на поклон, потому что она ей «в матери годится», маркиза все же сочла нужным смягчить свою сдержанность и высокомерие обращением, которое оправдывало бы ее поведение и которое помогло бы ей завязать разговор; итак, подойдя к своей родственнице, маркиза де Галардон со строгим видом, будто бы пересиливая себя, протянула ей руку и спросила: «Как себя чувствует твой муж?» – таким встревоженным тоном, словно принц был опасно болен. Принцесса, засмеявшись своим особенным смехом, который должен был, во первых, показывать окружающим, что она над кем то подтрунивает, а во вторых, придавать ей еще больше прелести, потому что загоревшийся ее взгляд и смеющийся рот оживляли в ее лице каждую черточку, ответила:

– Превосходно!

И опять засмеялась. Тогда маркиза де Галардон, выпрямившись и изобразив на своем лице еще большую мрачность, как будто самочувствие принца продолжало ее тревожить, сказала своей родственнице:

– Ориана! (Тут принцесса де Лом удивленно и насмешливо взглянула на невидимое третье лицо, которое она как бы призывала в свидетели, что никогда не давала маркизе до Галардон права называть ее по имени.) Я была бы очень рада, если б ты завтра вечером заглянула ко мне послушать моцартовский квинтет с кларнетом. Любопытно, какое это на тебя произведет впечатление.

Казалось, будто она не столько приглашает, сколько просит оказать ей почтение, и будто бы выслушать суждение принцессы о квинтете Моцарта ей так же важно, как, угостив гурмана блюдом, приготовленным новой кухаркой, узнать его мнение о ее талантах.

– Да я же знаю этот квинтет и могу тебе сразу сказать… что я его люблю!

– Ты знаешь, мой муж неважно себя чувствует, у него печень… Он был бы счастлив тебя видеть, – настаивала маркиза де Галардон, пытаясь теперь внушить принцессе, что прийти к ней на вечер – значит сделать доброе дело.

Принцесса не любила говорить людям, что не хочет у них бывать. Каждый день она выражала в письмах сожаление, что из за неожиданного приезда свекрови, из за того, что ее просил приехать зять, что ей пришлось поехать в оперу, за город, она была лишена удовольствия провести там то и там то вечер, а между тем она туда и не собиралась. Так она многим предоставляла возможность ласкать себя мыслью, что она с ними в наилучших отношениях и что она непременно побывала бы у них, когда бы не скучные обязанности принцессы, а такого рода помехи льстили самолюбию ее знакомых. Помимо всего прочего, она принадлежала к славившемуся своим остроумием кружку Германтов, где еще не совсем утрачена была та свободная от общих мест и выдуманных чувств живость ума, которая идет от Мериме и последнее время нашла себе выражение в театре Мейлака и Галеви178, и эту живость она вносила в свои общественные отношения, пропитывала ею даже изъявления учтивости; в самой своей светскости она старалась быть положительной, точной, близкой к неприкрашенной правде. Она никогда долго не распространялась в разговоре с хозяйкой дома о том, как ей хочется побывать на ее вечере; она полагала, что проявит больше учтивости, если укажет на разные мелочи жизни, от которых будет зависеть, сможет она приехать на вечер или не сможет.

– Понимаешь, в чем дело, – ответила она маркизе де Галардон, – завтра я во что бы то ни стало должна быть у своей подруги, – она давно меня к себе зовет. Если она потом пригласит нас в театр, то мне при всем желании не удастся заехать к тебе. Но вот если мы останемся у нее, – а кроме нас, насколько мне известно, там никого не будет, – то, пожалуй, я смогу вырваться.

– Ты видела своего друга Свана?

– Нет! Ах, Шарль, радость моя! Я и не знала, что он здесь. Постараюсь попасться ему на глаза.

– Странно, что его пускает к себе даже тетушка Сент Эверт, – заметила маркиза де Галардон. – О, я знаю, что он умница, – продолжала она, подразумевая под словом «умница» слово «интриган», – но все равно: еврей у сестры одного архиепископа и невестки другого!

– К стыду моему, должна признаться, что меня это не коробит, – возразила принцесса де Лом.

– Я знаю, что он крещеный, даже его родители и дедушка с бабушкой были крещеные. Но говорят, что выкресты еще строже придерживаются своей религии, чем некрещеные, что это одно притворство, верно?

– Право, не знаю.

Пианист должен был исполнить две вещи Шопена, и, сыграв прелюд, он тотчас перешел к полонезу. Но если бы даже воскрес сам Шопен и переиграл, одно за другим, все свои произведения, принцесса де Лом не стала бы его слушать после того, как узнала от маркизы де Галардон, что здесь Сван. Принцесса принадлежала к той половине рода человеческого, у которой, в отличие от другой, вызывают любопытство только люди знакомые. Если тут же, где и она, находился кто нибудь из ближайшего ее окружения, то, даже если ей не надо было сообщить ему ничего особенно важного, она, подобно многим дамам из Сен Жерменского предместья, за счет остальных все свое внимание уделяла ему. В надежде перехватить взгляд Свана, принцесса, точно ручная белая мышка, которой протягивают кусок сахара с тем, чтобы сейчас же отдернуть руку, поворачивала голову в ту сторону, – всем своим видом выражая сопереживание, не имевшее никакого отношения к полонезу Шопена, – где находился Сван, и если он переходил на другое место, то она соответственно перемещала притягивающую свою улыбку.

– Ты только не сердись на меня, Ориана, – продолжала маркиза де Галардон, неизменно жертвовавшая самыми заветными своими мечтами о положении в обществе, – в частности, мечтою, в один прекрасный день поразить весь Париж, – непостижимому, непосредственному, сокровенному наслаждению сказать о человеке что нибудь неприятное, – говорят, будто Свана нельзя принимать, это правда?

– Но… ведь ты же сама знаешь, что это правда: ты двадцать раз его приглашала, а он к тебе так и не пришел, – ответила принцесса де Лом.

И тут она, отходя от своей оскорбленной родственницы, опять рассмеялась, возмутив тех, кто слушал музыку, но зато обратив на себя внимание маркизы де Сент Эверт, из вежливости сидевшей у рояля и только сейчас заметившей принцессу. Для маркизы де Сент Эверт это была приятная неожиданность: она думала, что принцесса де Лом все еще в Германте, ухаживает за больным свекром.

– Как, принцесса, вы здесь?

– Да, я села в уголок и наслаждаюсь музыкой.

– Так вы здесь уже давно?

– Давно, но время пролетело быстро, мне только было скучно без вас.

Маркиза де Сент Эверт предложила принцессе сесть в ее кресло, но та отказалась:

– Ни за что! Зачем? Мне везде хорошо! Чтобы показать, как просто себя держат знатные дамы, она умышленно выбрала стульчик без спинки:

– Лучше этого пуфа я ничего бы не могла выбрать. Волей неволей придется держаться прямо. Ах, Боже мой, я все время тараторю – сейчас на меня будут шикать.

Пианист между тем убыстрил темп, восторг слушателей достиг наивысшего предела, слуга, звеня ложечками, с подносом в руках обносил гостей прохладительными напитками, а маркиза де Сент Эверт делала ему знак, чтобы он ушел, как она это делала каждую неделю, но еще не было случая, чтобы лакей его заметил. Некая новобрачная, которой внушили, что молодой женщине не подобает иметь скучающий вид, улыбалась будто бы от упоения и искала глазами хозяйку дома, чтобы взглядом засвидетельствовать ей свою признательность за то, что хозяйка, устраивая такой праздник искусства, «не забыла о ней». Тем не менее она хоть и спокойнее, чем виконтесса де Франкто, а все же с некоторой тревогой следила за игрой, но только тревожилась она не за пианиста, а за рояль: качавшаяся на нем при каждом фортиссимо свеча грозила если не поджечь абажур, то, во всяком случае, закапать стеарином палисандровое дерево. В конце концов гостья не выдержала и, взбежав по двум ступенькам на возвышение, где стоял рояль, быстрым движением сняла розетку. Но как только ее пальцы дотронулись до розетки, прозвучал последний аккорд, вещь была сыграна, и пианист встал. Всем понравилась смелость молодой женщины, на секунду нечаянно столкнувшейся с пианистом.

– Вы обратили внимание, принцесса, на эту особу? – спросил принцессу де Лом генерал де Фробервиль, подошедший к ней поздороваться, когда маркиза де Сент Эверт временно покинула ее. – Любопытно! Она кто, музыкантша?

– Нет, это маркиза де Говожо младшая, – рассеянно ответила принцесса, но потом вдруг оживилась. – Я это говорю с чужих слов и даже не имею понятия, с чьих именно: кто то сзади меня сказал, что это соседи по имению маркизы де Сент Эверт, но я не думаю, чтобы они с кем нибудь были здесь знакомы. Должно быть, они «из деревни»! Впрочем, не знаю, как чувствуете себя в этом блестящем обществе вы, а мне даже фамилии этих ископаемых неизвестны. Если они не на вечере у маркизы де Сент Эверт, то как они, по вашему, проводят время? Скорее всего, маркиза заказала их вместе с музыкантами, стульями и прохладительными напитками. Согласитесь, что все эти «от Белуара179» просто великолепны. Как ей не надоест каждую неделю нанимать этих статистов? Непостижимо!

– Но ведь род Говожо – знатный, старинный род, – возразил генерал.

– Хоть он и старинный, – сухо заметила принцесса, – но, во всяком случае, неблагозвучный, – прибавила она, выделив слово «неблагозвучный», как бы поставив его в кавычках: это несколько аффектированная речь была свойственна кружку Германтов.

– Вы находите? Но она – дуся, – заметил генерал, по прежнему следивший глазами за маркизой. – Вы со мной не согласны, принцесса?

– Уж очень она любит выставлять себя напоказ; когда так ведет себя молодая женщина, то, по моему, это неприятно, а ведь она, я думаю, в дочки мне годится, – ответила принцесса де Лом (так выражаться было принято и у Галардонов и у Германтов).

Заметив, что генерал де Фробервиль все еще смотрит на маркизу де Говожо, принцесса, отчасти по злобе к ней, отчасти из любезности по отношению к Фробервилю, продолжала:

– Это должно быть неприятно… ее мужу! Мне жаль, что я с ней не знакома, – она, как видно, затронула ваше сердце, я бы вас представила ей, – сказала принцесса, хотя, будь она с ней знакома, она, вероятно, и не подумала бы представлять ей генерала. – А теперь я с вами попрощаюсь: сегодня день рождения моей подруги, и мне надо поздравить ее, – проговорила она просто и искренне, низводя светское сборище, куда она теперь направлялась, до степени обыкновенной, скучной церемонии, обязательной и в то же время трогательной. – А потом, я там встречусь с Базеном, – я поехала сюда, а он – к своим друзьям, вы их, наверно, знаете, фамилия этих принцев напоминает название моста: Иенские180.

– Еще раньше, принцесса, так называлась победа, – заметил генерал. – Конечно, для такого старого вояки, как я, – продолжал он, вынимая и протирая монокль с видом человека, перебинтовывающего рану, так что принцесса невольно отвела глаза, – знать эпохи Империи – это нечто совсем другое, но в конце концов, какова бы она ни была, для меня она по своему прекрасна: эти люди в большинстве своем сражались как герои.

– Поверьте, что я глубоко уважаю героев, – с легкой иронией заговорила принцесса, – я не хожу с Базеном к принцессе Иенской совсем по другой причине – просто потому, что я с ней не знакома. Базен их знает, он их любит. О нет, не подумайте чего нибудь такого, это не флирт, тут мне не из за чего устраивать сцены! А впрочем, устраивай не устраивай, толк один! – сказала она печально: ни для кого не являлось тайной, что принц де Лом, женившись на своей обворожительной кузине, тут же начал направо и налево изменять ей. – Во всяком случае, тут не то: с этими людьми он знаком давно, у них он как рыба в воде, эту дружбу я вполне одобряю. Но мне, право же, достаточно его рассказов об их доме… Можете себе представить: вся мебель у них в стиле «ампир»!

– Но ведь это понятно, принцесса: обстановка перешла к ним по наследству от дедушки и бабушки.

– Очень может быть, и все таки это безобразие. Я же не говорю, что у всех непременно должны быть красивые вещи, но это не значит, что нужно держать в доме всякую дрянь. Как хотите, но я не знаю ничего более пошлого, более мещанского, чем этот ужасный стиль, чем эти комоды с лебедями, как на ваннах.

– А по моему, у них есть и хорошие вещи; у них должен быть знаменитый мозаичный стол, на котором был подписан договор…

– Да я вовсе не отрицаю, что у них есть вещи, интересные с исторической точки зрения. Но это некрасиво… потому что это ужасно! У меня у самой есть такие вещи – они достались Базену по наследству от Монтескью. Но они валяются на чердаках в Германте, и там их никто не видит. Но не в этом дело: я полетела бы к ним с Базеном, я провела бы с ними время среди их сфинксов и среди всей их меди, если б я была с ними знакома, но… я не знакома с ними! В детстве я только и слышала, что ходить в гости к незнакомым людям неприлично, – проговорила она тоном маленькой девочки. – Ну вот я и веду себя, как меня учили. Представляете себе, как вытянулись бы лица у этих почтенных людей при виде входящей к ним незнакомки? Думаю, что они встретили бы меня очень неласково! – заключила принцесса.

И тут она из кокетства постаралась как можно очаровательнее улыбнуться и придать своим голубым глазам, смотревшим прямо на генерала, мягкое и задумчивое выражение.

– Ах, принцесса! Вы прекрасно знаете, что они были бы в восторге…

– Да почему? – перебила она генерала с чрезвычайной живостью – то ли потому, что боялась, как бы про нее не подумали, что ей известно, что она одна из самых знатных дам во всей Франции, то ли потому, что слова генерала доставили ей удовольствие. – Почему? Откуда вы взяли? А может, это было бы им крайне неприятно. Не знаю, наверно, я сужу по себе, но мне скучно даже со знакомыми, а уж если б пришлось ехать к незнакомым, хотя бы к «героям», я просто с ума сошла бы от скуки. Понятно, я не говорю о таких старинных друзьях, как вы, с которыми дружишь вовсе не из за их героизма, а вообще я не уверена, что нужно везде и всюду козырять своим героизмом… Мне уже часто бывает скучно устраивать обеды, а тут еще изволь предлагать руку какому нибудь Спартаку и вести его к столу… Нет, правда, я никогда не пошлю за Верцингеториксом181, даже если за столом у меня будет сидеть тринадцать человек. Я бы его приберегла для званых вечеров. А так как я их не устраиваю…

– Ах, принцесса, недаром вы из рода Германтов! Вы отличаетесь чисто германтским остроумием!

– Я буквально от всех слышу про германтское остроумие и не могу понять, что это значит. Стало быть, вам известно еще чье то остроумие? – Тут принцесса рассмеялась смехом, брызжущим весельем, все черты ее лица уловила, накрыла сеть оживления, а в глазах вспыхнул, загорелся солнечно яркий блеск радости, какою они могли засиять только от слов, хотя бы сказанных ею самой, но восхвалявших ее остроумие или же ее красоту. – А, вон Сван здоровается с вашей Говожо; вон он… около тетушки Сент Эверт, видите? Попросите его, чтоб он вас познакомил. Только скорее, а то он собирается уходить!

– Вы обратили внимание, как скверно он выглядит? – спросил генерал.

– Милый Шарль! Наконец то он идет ко мне, – я уж думала, он не хочет меня видеть!

Сван очень любил принцессу де Лом; к тому же она напоминала ему Германт – именье около Комбре, – весь этот край, который он так любил и куда он не ездил, чтобы не выпускать из виду Одетту. Он знал, что полуартистичеекая, полусветская манера держать себя, которую он вновь невольно усваивал, как только погружался в прежнюю свою среду, нравится принцессе, и сейчас, беседуя с ней, он держал себя именно так, а кроме того, он действительно испытывал потребность излить тоску по природе.

– Ах! И очаровательная принцесса здесь! – воскликнул он так громко, чтоб его слышала не только маркиза де Сент Эверт, к которой он обращался, но и принцесса де Лом, для которой он это говорил. – Вы подумайте: она нарочно приехала из Германта, чтобы послушать листовского «Святого Франциска Асизского», и успела только, подобно милой синичке, клюнуть несколько ягодок шиповника и боярышника и украсить ими свою головку; на ней еще блестят капельки росы и снежинки – воображаю, как там мерзнет герцогиня. Прелестно, дорогая принцесса!

– Как! Принцесса нарочно приехала из Германта? Ну, это уже слишком большая жертва! Я не знала, я смущена! – простодушно воскликнула маркиза де Сент Эверт, не привыкшая к свановской манере выражаться. – Да, правда, похоже… – рассматривая прическу гостьи, продолжала она. – Пожалуй, только не на каштаны, нет… Отличная мысль! Но каким образом принцесса узнала мою программу? Музыканты даже мне ничего не сказали.

Сван, привыкший говорить тонкие вещи, непонятные большинству светских людей, женщине, с которой он непременно бывал изысканно любезен, не счел нужным объяснять маркизе де Сент Эверт, что речь его носит метафорический характер. А принцесса залилась смехом: в ее кружке остроумие Свана ценилось высоко, а кроме того, она полагала, что всякий обращенный к ней комплимент должен отличаться наивысшим изяществом и вызывать неудержимый смех.

– Ну что ж, я очень рада, Шарль, что мои ягодки боярышника вам нравятся. А почему вы здороваетесь с Говожо? Разве вы и ее сосед по именью?

Маркиза де Сент Эверт, убедившись, что принцессе доставляет удовольствие болтать со Сваном, оставила их вдвоем.

– Но ведь и вы ее соседка, принцесса.

– Я? Выходит, у них всюду именья! Я им завидую!

– Нет, вы соседка не Говожо, а ее родственников; ее девичья фамилия – Легранден, она часто приезжала в Комбре. Вам известно, что вы – графиня Комбрейская и что капитул обязан платить вам оброк?

– Не знаю, что мне должен платить капитул, – я знаю, что мне самой приходится ежегодно выкладывать сто франков в пользу священника, и особого удовольствия это мне не доставляет. Странная, однако, фамилия – Говожо. Она обрывается там, где нужно, но все таки получается некрасиво! – со смехом добавила она.

– Начинается она не лучше, – заметил Сван.

– А ведь и правда: это же двойное сокращение!..

– Кто то очень сердитый и чрезвычайно благовоспитанный не решился оставить все первое слово.

– И все таки не удержался и начал второе; уж лучше бы он оставил целиком первое – и дело с концом. Мы с вами очень мило шутим, дорогой Шарль, но как я горюю, что совсем вас не вижу! – ласковым тоном продолжала принцесса. – Я так люблю беседовать с вами! Ведь какому нибудь идиоту Фробервилю я бы даже не могла объяснить, почему Говожо – фамилия странная. Жизнь ужасна, согласитесь! Мне не бывает скучно только с вами.

Разумеется, принцесса говорила неправду. Но Сван и принцесса одинаково смотрели на мелочи жизни, и следствием этого, – если не причиной, – являлось большое сходство в их манере выражаться и даже в произношении. Это сходство не поражало только потому, что у них были совсем разные голоса. Но стоило мысленно отделить от слов Свана их звуковой покров, забыть о том, что звук проходит у него сквозь усы, и оказывалось, что из его слов составлялись те же самые фразы и обороты и с теми же интонациями, какие можно было услышать в кружке Германтов. В важных вопросах Сван и принцесса решительно расходились. Но когда Сван загрустил и никак не мог унять дрожь, которую ощущает человек перед тем как расплакаться, ему все время хотелось говорить о своем горе, как убийце хочется говорить о своем преступлении. Услышав признание принцессы, что жизнь ужасна, он был так растроган, словно принцесса заговорила с ним об Одетте.

– Вы правы, жизнь ужасна. Нам надо бы почаще встречаться, дорогой друг. Ваша главная прелесть в том, что вы не жизнерадостны. Мы провели бы с вами чудесный вечер.

– Я в этом не сомневаюсь. Почему бы вам не приехать в Германт? Моя свекровь была бы безумно рада. Говорят, у нас очень некрасивая местность, а мне она, по правде говоря, нравится – я не выношу «живописных уголков».

– Я с вами согласен: местность дивная, – сказал Сван, – она даже чересчур хороша, чересчур ярка для меня в данный момент, – это край для счастливых. Может, это оттого, что я там жил, но все мне там так много говорит! Подует ветер, заволнуются нивы – мне кажется, что сейчас кто то появится, что я получу откуда то весть. И эти домики на берегу реки… Мне было бы там невмоготу!

– Шарль, милый, выручайте: меня заметила эта ужасная Рампильон, загородите меня и напомните, что у нее случилось, я путаю; не то она выдала замуж дочь, не то женила любовника, – я позабыла; а может обоих… одновременно!.. Ах нет, вспомнила: она развелась с принцем… Сделайте вид, что вы о чем то оживленно со мной говорите, чтобы эта самая Вероника182 не подошла приглашать меня на обед. Впрочем, я сейчас улизну. Шарль, милый, послушайте: раз уж я с вами встретилась, не позволите ли вы мне увезти вас отсюда к принцессе Пармской? Она будет так рада, и Базен тоже: мы с ним должны у нее встретиться. Ведь я слышу о вас только от Меме… Мы же с вами совсем перестали видеться!

Сван отказался; он предупредил де Шарлю, что от Сент Эверт он поедет прямо домой, и еще он боялся, что если поедет к принцессе Пармской, то не получит письма, а его не покидала надежда, что в течение вечера письмо ему вручит лакей, а может быть, его швейцар.

«Бедный Сван! – в тот же вечер сказала мужу де Лом. – Он все так же обаятелен, но вид у него очень грустный. Вот ты увидишь, – он дал слово, что на днях будет у нас обедать. Чтобы такой умный человек, как Сван, страдал из за подобного сорта женщины, да еще и неинтересной, по словам тех, кто ее знает, идиотки, – как хочешь, по моему, это сумасшествие», – мудро рассудила она, как рассуждают не влюбленные, полагающие, что умный человек имеет право быть несчастным только из за женщины, которая стоит того; это все равно что удивляться, как люди допускают себя до заболевания холерой из за крохотной бациллы «запятой».

Сван решил ехать домой, но когда он уже собирался ускользнуть, генерал де Фробервиль попросил его познакомить с маркизой де Говожо, и Свану пришлось вернуться в зал.

– А знаете, Сван, я бы предпочел жениться на этой женщине, чем быть зарубленным дикарями, – что вы на это скажете?

Слова «зарубленным дикарями» острой болью отозвались в сердце Свана; ему захотелось продолжить разговор с генералом.

– Сколько прекрасных людей погибло таким образом!.. – воскликнул он. – Ну вот хотя бы… этот мореплаватель, останки которого привез Дюмон д'Юрвиль183, – Лаперуз… (И Сван уже был счастлив так, как будто он говорил об Одетте.) – Чудный человек был этот Лаперуз, он меня очень интересует, – печально добавил он.

– Да, да, ну как же, Лаперуз, – проговорил генерал. – Это известное имя. В его честь назвали улицу.

– Вы кого нибудь знаете на улице Лаперуза? – взволнованно спросил Сван.

– Только госпожу де Шанливо, сестру почтеннейшего Шоспьера. Несколько дней назад она устроила нам отличный домашний спектакль. Ее салон со временем станет блестящим, вот увидите!

– Ах, так она живет на улице Лаперуза? Как это мило! Улица Лаперуза – такая красивая, такая печальная улица!

– Да что вы! Верно, вы давно там не были. Сейчас она уже не печальная – весь этот квартал перестраивается.

Когда Сван представил наконец Фробервиля Говожо младшей, то она, впервые услышавшая фамилию генерала, изобразила на своем лице удивленно радостную улыбку, как будто при ней только о нем и говорили; она еще не была знакома со всеми друзьями своей новой семьи, – вот почему она принимала каждого нового человека, которого к ней подводили, за одного из ее друзей и, полагая, что если она сделает вид, будто столько о нем слышала после того как вышла замуж, то это будет с ее стороны тактично, нерешительно протягивала руку: так она давала понять, что делает над собой усилие, чтобы преодолеть сдержанность, к которой ее приучили, и в то же время – что внезапно пробудившаяся в ней симпатия к этому человеку восторжествовала над ее сдержанностью. За это уменье держать себя родители ее мужа, которых она все еще считала самыми блестящими людьми во Франции, прозвали ее ангелом; впрочем, женя на ней своего сына, они с самого начала подчеркивали, что их привлекают душевные ее качества, а не богатое приданое.

Date: 2015-07-23; view: 289; Нарушение авторских прав