ГЛАВА III. Я не предполагала писать книгу об Америке, но очень хотела увидеть эту страну; я знала ее литературу и

Я не предполагала писать книгу об Америке, но очень хотела увидеть эту страну; я знала ее литературу и, несмотря на свой удручающий акцент, свободно говорила по-английски. У меня там было несколько друзей: Стефа, Фернан, Лиза. Сартр дал мне адреса. В Нью-Йорке я встретила М. Она собиралась лететь в Париж и остаться там до моего возвращения. Она действительно оказалась такой, как рассказывал Сартр, — очаровательной, и у нее была самая красивая улыбка в мире. Американское богатство меня потрясло: улицы, витрины, машины, прически и меха, драгсторы, сияние неона, расстояния, преодолеваемые на самолетах, в поездах и автобусах, изменчивое великолепие пейзажей — от снегов Ниагары до пылающих пустынь Аризоны, и люди — самые разные, с которыми я говорила дни и ночи напролет; я встречалась только с интеллектуалами, но какая разница между чинной обстановкой Вассара и марихуаной, которую я курила в номере «Плазы» с богемой Гринвича! Одной из удач этого путешествия было то, что при всей строгости соблюдения программы моих лекций оно открывало дорогу случаю и изобретательности: как я этим воспользовалась, подробно рассказано в моей книге «Америка день за днем». Я готова была полюбить Америку. Да, это родина капитализма, но она способствовала освобождению Европы от фашизма; атомная бомба обеспечивала ей главенство в мире и давала возможность ничего не бояться; книги некоторых американских либералов убеждали меня в том, что большинство нации имеет четкое и ясное представление о своей ответственности. Однако меня ожидало разочарование. Почти все интеллектуалы, даже те, кто считал себя левыми, страдали американизмом, достойным шовинизма моего отца. Они одобряли речи Трумэна. Их антикоммунизм смахивал на психоз; к Европе, к Франции они относились с надменной снисходительностью. Невозможно было ни на минуту поколебать их самоуверенность, поэтому спорить с ними часто казалось мне столь же бессмысленным, как спорить с безнадежными параноиками. От Гарварда до Нового Орлеана, от Вашингтона до Лос-Анджелеса я слышала, как студенты, преподаватели, журналисты всерьез задаются вопросом, не следует ли сбросить бомбы на Москву, прежде чем СССР получит возможность дать отпор. Мне объясняли, что в целях защиты свободы необходимо стало ее подавлять: охота на ведьм начиналась. Но более всего меня тревожила инертность всех этих людей, введенных в заблуждение назойливой пропагандой. Я была поражена отсутствием даже у молоденьких юношей и девушек внутренних побуждающих стимулов; самостоятельно думать, изобретать, воображать, выбирать или решать они были не способны; их конформизм отражал эту неспособность, во всех областях они использовали абстрактный эталон, деньги, не умея доверять собственным оценкам. Другим сюрпризом для меня стала американская женщина. Если верно то, что свойственный ей требовательный дух до крайности обострился, превратив ее в «жестокосердную женщину», то от этого она не стала менее зависимым и неполноценным существом: Америка — сугубо мужской мир. Такого рода наблюдения, значение, какое я им придавала, подтверждают, что мой американский опыт сохраняет для меня силу и по сей день. И все-таки я встретила нескольких писателей, более или менее близких друзей Ричарда Райта, с которыми мы прекрасно поняли друг друга. Искренние пацифисты и прогрессисты, они если и остерегались сталинской России, то не скупились на критику своей собственной страны. А между тем они многое там любили и настолько привязали меня к ней, что я приняла почти как свои ее историю, ее литературу, ее красоты. Она стала мне еще ближе, когда под конец своего пребывания я подружилась с Нелсоном Олгреном. И хотя эту историю я — очень неточно — рассказала в романе «Мандарины», я вновь возвращаюсь к ней, но не из пристрастия к занятным подробностям, а чтобы получше разобраться в проблеме, которую в своей книге «Зрелость» слишком поспешно сочла разрешенной: возможно ли примирение между верностью и свободой? И какою ценой? Часто проповедуемая, но редко соблюдаемая безупречная верность воспринимается обычно теми, кто принуждает себя к этому, как некое увечье: они находят утешение в сублимации или вине. В традиционном браке мужчине позволялись кое-какие «супружеские измены», но лишь ему одному. Теперь многие женщины осознали свои права и условия своего счастья: если ничто в их собственной жизни не компенсирует мужскую неверность, их будут терзать ревность и досада. Существует много пар, которые заключают примерно такое же соглашение, как мы с Сартром: сохранять, несмотря на отклонения, «своего рода верность». Я по-своему был тебе верен, Сайнара [21]. Тут есть определенный риск. Может статься, что один из партнеров предпочтет свои новые узы старым, тогда другой сочтет себя несправедливо преданным, и вместо двух свободных личностей сойдутся лицом к лицу жертва и палач. В некоторых случаях по той или иной причине — дети, общее дело, сила привязанности — пара оказывается неразделимой. Если двое союзников позволяют себе лишь сексуальные интрижки, трудностей нет, но свобода, которую они предоставляют друг другу, не заслуживает этого имени. Мы с Сартром были более амбициозны, мы хотели не отказывать себе в «возможных увлечениях». Однако встает вопрос, который мы необдуманно обошли: как отнесется к такому соглашению третье лицо? Случалось, что этот человек без труда приспосабливался к обстоятельствам: наш союз оставлял достаточно места для дружбы и товарищества, не лишенных влюбленности, и мимолетных романов. Но если это лицо желало большего, возникали конфликты. В этом отношении необходимая сдержанность повредила точности картины, нарисованной в «Зрелом возрасте», ибо если мое соглашение с Сартром остается в силе более тридцати лет, то не без некоторых потерь и взрывов, бремя которых несли на себе «другие». Этот недостаток нашей системы с особой силой проявился в тот период, о котором я как раз веду рассказ.

«Когда будете в Чикаго, повидайтесь с Олгреном, сошлитесь на меня, — сказала мне в Нью-Йорке Нелли Бенсон, молодая интеллектуалка, у которой я ужинала. — Это удивительный человек и большой мой друг». В «Америке день за днем» я в точности описала свою первую с ним встречу: наш вечер, когда он познакомил меня с городским «дном», и вторую половину следующего дня, проведенную в барах польского квартала. Но я не сказала, какое согласие сразу установилось между нами и как мы были огорчены, что не смогли поужинать вместе: я вынуждена была принять приглашение двух официальных французских лиц. Перед отъездом на вокзал я ему позвонила: хозяевам пришлось отнимать у меня трубку. В поезде на Лос-Анджелес я прочитала одну из его книг и думала о нем. Он жил в жалком доме, без ванной комнаты и холодильника, в конце аллеи, где дымились мусорные ящики и кружились старые газеты. Эта бедность освежила меня, ибо я с трудом выносила тяжелый долларовый дух, которым пропитаны были большие отели и изысканные рестораны. «Я вернусь в Чикаго», — сразу решила я; Олгрен просил меня об этом, и мне самой хотелось. Но если уже этот отъезд был для нас мучителен, не причинит ли следующий еще большую боль? Я задала этот вопрос в письме, которое послала ему. «Тем хуже, если новой разлуке суждено быть трудной», — ответил он. Шли недели. После возвращения в Нью-Йорк дружеские связи стали крепче, одна из них особенно занимала меня. В начале мая Сартр в одном из своих писем попросил отложить мой отъезд, так как М. собиралась остаться в Париже еще дней на десять. И тогда меня охватила тоска, та самая, которую я приписала Анне в «Мандаринах»: мне наскучило быть туристкой, хотелось прогуливаться под руку с мужчиной, который на время станет моим. И я подумала о моем нью-йоркском друге, но он не хотел ни лгать своей жене, ни признаваться ей в любовном приключении: мы отступились. Я решила позвонить Олгрену. «Вы можете приехать сюда?» — спросила я его. Нет, он не мог, но очень хотел видеть меня в Чикаго. Я назначила ему встречу в аэропорту. Первый наш день походил на тот, который проводят в «Мандаринах» Анна и Льюис: неловкость, нетерпение, недоразумения, усталость и, наконец, восторг глубочайшего согласия. В Чикаго я провела всего три дня, мне надо было уладить дела в Нью-Йорке; я убедила Олгрена поехать со мной: он в первый раз садился в самолет. Я занималась делами, покупками, прощанием, а к пяти часам возвращалась в наш номер, и до утра мы уже не расставались. Случилось так, что мне часто говорили о нем, считали его неуравновешенным, подозрительным и даже страдающим неврозом: мне нравилось быть единственной, кто его знает. А если, как уверяли, ему и свойственны были жесткость и резкость, то наверняка всего лишь в целях самозащиты. Ибо он обладал редчайшим даром, который я назвала бы добротой, если бы это слово не было так затаскано, скажем лучше: истинной заботой о людях. На прощание я сказала ему, что моя жизнь сложилась во Франции, окончательно и бесповоротно; он поверил мне, так ничего и не поняв. И еще я сказала, что мы снова увидимся, только неизвестно, когда и как. В Париж я вернулась сама не своя. У Сартра тоже возникли осложнения. Перед отъездом во Францию М. откровенно написала ему: «Я еду, собираясь все сделать для того, чтобы ты попросил меня остаться». Он ее об этом не попросил. Она хотела продлить свое пребывание до июля. И хотя в Нью-Йорке она была со мной очень мила, однако дружеских чувств ко мне не питала. Чтобы избежать трений, мы с Сартром поселились в окрестностях Парижа, в маленьком отеле возле Пор-Руаяля; это была почти деревня, в саду цвели розы, в лугах паслись коровы, и я работала на солнышке на природе. Мы гуляли по тропинке Жана Расина, заросшей травой и отмеченной витиеватыми александрийскими стихами. По вечерам Сартр ездил иногда в Париж, чтобы встретиться с М. Мне такой образ жизни подошел бы, если бы и она удовольствовалась этим, но нет. Вечерами, когда Сартр оставался в Сен-Ламбере, она звонила ему, и это было драматично. Она не хотела мириться с тем, что он позволяет ей уехать. Но разве могло быть иначе? Обстоятельства не способствовали половинчатому решению. Если М. обоснуется в Париже, пожертвовав своим положением, своими дружескими связями и привычками, всем, то и от Сартра будет вправе ожидать всего: это больше того, что он мог предложить ей. А если он любит ее, то сможет ли вынести разлуку, согласившись не видеть ее долгие месяцы. Чувствуя свою вину, Сартр удрученно слушал ее жалобы. Разумеется, он предостерегал М.: не могло быть и речи о том, чтобы разделить свою жизнь с ней; но, сказав, что любит ее, он опроверг это предупреждение, ибо — особенно в глазах женщин — любовь торжествует над всеми преградами. М. не так уж была не права: любовные клятвы выражают лишь страстность момента; осторожные оговорки не лишают свободы; во всяком случае, истина настоящего властно отметает прежние слова, и вполне естественно, что М. подумала: все переменится. Ее ошибка состояла в том, что она приняла за простую словесную осмотрительность то, что у Сартра было не столько решением, сколько твердым знанием; и можно считать, что он ввел ее в заблуждение лишь в той мере, в какой не сумел донести до нее очевидность. Впрочем, М., со своей стороны, не сказала ему, что в отношениях с ним она не принимает никаких ограничений. Вероятно, он проявил легкомыслие, не вникнув в это; извинением ему служит то, что, отказываясь менять свои отношения со мной, он страстно дорожил ею, и ему хотелось верить в возможность примирения. Несмотря на ласку наступающего лета, я провела два тягостных месяца. После провала пьесы «Бесполезные рты» я поначалу спокойно отнеслась к неудаче моего последнего романа, но в глубине души меня это огорчало. Я не продвигалась вперед, я остановилась. Мне трудно было оторваться от Америки, и я попыталась продлить свое путешествие с помощью книги. Заметок я не делала, но длинные письма к Сартру, кое-какие встречи, помеченные в записной книжке, помогли моей памяти. Этот репортаж интересовал меня; но точно так же, как мое эссе относительно положения женщины, временно оставленное, он не давал мне того, что до сих пор я требовала от литературы: ощущения риска и в то же время возможности превзойти себя, чуть ли не благоговейной радости. «Я делаю работу крота», — говорила я Сартру. Во всяком случае, трудности и удовольствия писать было недостаточно, чтобы погасить воспоминания о моих последних днях в Америке. В Чикаго можно было вернуться, ибо вопрос о деньгах теперь не возникал, но не лучше ли отступиться? Я спрашивала себя об этом с тревогой, граничившей с растерянностью. Чтобы успокоиться, я принимала ортедрин, на какое-то время меня это приводило в равновесие, однако полагаю, что такая уловка была обусловлена беспокойством, охватившим меня тогда. Мои тревоги, будь они обоснованными, реальными, могли бы, по крайней мере, держаться в допустимых пределах, но они сопровождались физическим расстройством, никогда прежде, даже под воздействием спиртного, не вызывавшимся самыми сильными приступами отчаяния. Возможно, потрясения, связанные с войной и послевоенным временем, предрасположили меня к подобным крайностям. А быть может, до того, как придет время смириться с возрастом и своим концом, эти кризисы стали моим последним мятежом: я все еще хотела отделить тьму от света. Внезапно я превращалась в камень, меч разрубал его: это ад.

По случаю своего возвращения я устроила вечеринку в погребке на улице Монтань-Сент-Женевьев. В баре распоряжался Виан, он сразу же подал свирепые смеси, многие из приглашенных одурели; Джакометти заснул. Я проявила осторожность и продержалась до рассвета, но, уходя, забыла сумочку. Во второй половине дня я пошла за ней вместе с Сартром. «А глаз? — спросил нас швейцар. — Глаз вам не нужен?» Оказалось, один друг Вианов, которого они прозвали Майор, положил на пианино свой стеклянный глаз и оставил там. Через месяц открылся «Табу», погребок на улице Дофина, где клиентов принимала Анна-Мария Казалис, молодая рыжая поэтесса, несколько лет назад ставшая лауреатом премии Валери; Виан со своим оркестром обосновался в «Табу», который сразу стал пользоваться огромным успехом. Там много пили, танцевали и дрались, как внутри, так и у входа. Жители квартала объявили войну Анне-Марии Казалис: по ночам они выливали ведра воды на головы клиентов и даже просто прохожих. В «Табу» я не ходила. И не видела «Джильду», о которой все говорили. Я даже не присутствовала на лекции Сартра, посвященной Кафке и устроенной в пользу французской лиги в защиту свободной Палестины. Я почти не покидала Сен-Ламбера. Сартр рассказывал мне о своей жизни в письмах и при встречах. Он присутствовал на спектакле «Служанки» по пьесе Жене, которую Жуве поставил противно всякому смыслу. Сартр опять встречался с Кёстлером и хотел дать ему свои «Размышления по поводу еврейского вопроса», только что вышедшие. Кёстлер остановил его: «Я был в Палестине, я пресыщен этим вопросом и должен предупредить вас, что не прочту вашей книги». Благодаря вмешательству М., которая была знакома с Камю, они с Сартром помирились. В то время вышла «Чума», местами там слышались интонации «Постороннего». Нас трогал голос Камю, но приравнивать оккупацию к стихийному бедствию — это был еще один способ бежать от Истории и настоящих проблем. Все слишком легко соглашались с оторванной от жизни моралью, вытекавшей из этой притчи. Вскоре после моего возвращения Камю покинул редакцию «Комба»: забастовка газет подорвала ее финансовый баланс. После оказанной Смаджа помощи газету снова взял в свои руки основавший ее Бурде, находившийся в концлагере, когда «Комба» вышла из подполья. В каком-то смысле такая перемена оказалась благоприятной: «Комба» снова заняла левые позиции; но Камю так тесно ассоциировался с этой газетой, что его уход означал для нас конец определенной эпохи. Как только я приземлилась, бедность Франции поразила меня. Политика Блюма — замораживание цен и заработной платы — не дала ожидаемых результатов: не хватало угля, зерна, паек хлеба урезали, питаться, одеваться стало невозможно без черного рынка, а зарплата рабочих не позволяла им этого. Протестуя против понижения уровня жизни, 30 апреля объявили забастовку рабочие «Рено». Голод вызывал все новые возмущения и забастовки — докеров, газовщиков и электриков, железнодорожников, Рамадье обвинял в них некоего неведомого дирижера. Я узнала, каким репрессиям подвергла армия мальгашей: 80 000 убиты. И в Индокитае шли бои. Перед моим отъездом в Америку газеты полны были рассказов о мятеже в Ханое. Только после моего возвращения мне стало известно, что его спровоцировала бомбардировка Хайфона: наша артиллерия расстреляла 6000 человек — мужчин, женщин, детей. Хо Ши Мин ушел в маки. Правительство отказывалось от переговоров, Кост-Флоре утверждал: в Индокитае нет больше военных проблем, в то время как Леклерк предвидел годы партизанской войны. Компартия выступила против этой войны, она протестовала и против ареста пяти мальгашских парламентариев; министры-коммунисты поддержали забастовку на заводах «Рено» и вышли из правительства. Борьба классов обострялась. Причем шансы были не на стороне пролетариата; буржуазия восстановила свои структуры, конъюнктура благоприятствовала ей. Распад единства французов в значительной степени действительно был обусловлен распадом международной солидарности. Всего два года прошло с тех пор, как я видела в кино американских и русских солдат, вместе танцующих от радости на берегах Эльбы. Сегодня в порыве благородства США планировали превратить в сателлит Европу, включая страны Восточной Европы. Молотов выступил против, отвергнув план Маршалла. Началась холодная война. Даже среди левых мало кто одобрил отказ коммунистов, из интеллектуалов Сартр и Мерло-Понти были чуть ли не единственными, кто разделил точку зрения Тореза относительно «ловушки Запада». Тем временем отношения между Сартром и коммунистами окончательно испортились. Интеллектуалы, входившие в партию, ожесточенно нападали на него, боялись, что он отнимет у них сторонников: он был ближе всех к ним, и потому они считали его опасным. «Вы мешаете людям идти к нам», — заявил Гароди, а Эльза Триоле добавила: «Вы — философ, а следовательно, антикоммунист». Газета «Правда» обрушилась на экзистенциализм со смехотворной и все-таки удручающей бранью. Гароди хоть и называл Сартра «могильщиком литературы», но соблюдал все-таки в своих нападках некоторые приличия, зато Канала в статье «Экзистенциализм — это не гуманизм» в непристойном тоне называл нас фашистами и «врагами человечества». Сартр решил не принуждать себя более к осторожности. Он дал подписать — в числе прочих Пьеру Босту, Мориаку, Геенно — бумагу с протестом против клеветы, распространяемой о Низане, и газеты опубликовали ее; Национальный комитет писателей возразил, Сартр собирался ответить в июльском номере «Тан модерн». Разрыв этот был неизбежен, ибо, писал он в работе «Что такое литература?», которую печатал тогда журнал «Тан модерн»: «Политика сталинского коммунизма несовместима с честным занятием литературным трудом». Он упрекал компартию в ее пренебрежении ролью искусства и культуры в жизни общества, в колебаниях между консерватизмом и оппортунизмом, в утилитаризме, низводившем литературу до уровня пропаганды. Вызывавший подозрения у буржуазии и оторванный от масс, Сартр обречен был иметь лишь читателей, а не широкую публику. Он охотно мирился с таким одиночеством, ибо оно соответствовало его пристрастию к авантюризму. Нельзя представить себе ничего более отчаянного и ничего более радостного, чем это эссе. Отталкивая Сартра, коммунисты тем самым обрекли его на политическое бессилие; но раз определить — это значит разоблачить, а разоблачив, изменить, то он, углубляя идею ангажированности, обнаруживал в процессе писания, в отличие от теории, практику. Ограниченный своей мелкобуржуазной обособленностью, отринув ее, Сартр ощущал себя «несчастным сознанием»[22]; однако он не любил сетовать и не сомневался, что сумеет преодолеть это состояние. В июне в последний раз была присуждена премия Плеяды. Заседание, по словам Сартра, проходило бурно; он добился, чтобы награду получили пьесы Жене — «Служанки» и «Высокий надзор», но Лемар-шан ушел в отставку. Как обычно, меня пригласили на кофе с членами жюри. Когда я вошла в столовую, говорил Маль-ро, и все смолкло; он говорил о «Чуме»: «Вопрос в том, чтобы знать, смогли бы Ришелье написать «Чуму». Я отвечаю: да. Впрочем, де Голль написал ее, она называется «На острие шпаги». — И добавил агрессивно: — Для того чтобы некий Камю мог написать «Чуму», такие люди, как я, перестали писать». Незадолго до этого Сартр проводил М. до Гавра. Она уехала, жалуясь, что он совершил над ней насилие. И написала, что не вернется, а если приедет, то только навсегда. В сорокаградусную жару (никогда не видывали такого лета, писали газеты) мы влачили в Париже тягостные дни. Сартра мучили угрызения совести. Я с облегчением села в самолет, который унес нас в Копенгаген. В этом чудесном красно-зеленом городе было прохладно. Но наш первый день напомнил мне то мрачное время, когда любовницы не давали покоя Сартру. В воскресенье вместе с толпой гуляющих мы устремились на берег моря. Сартр молчал, я тоже, с ужасом спрашивая себя: неужели мы стали чужими? Но в последующие дни навязчивые идеи постепенно оставили нас, мы гуляли среди аттракционов парка Тиволи и до поздней ночи пили белое вино в матросских кабачках. Потом мы высадились в Швеции, в Хельсинборге. А там по каналам и озерам за три дня добрались на пароходе до Стокгольма. Мне нравился этот город, весь из стекла и воды, и бледная медлительность вечеров, замиравшая на пороге ночи. Вместе с Сартром мы отправились на север, сначала поездом, затем пароходом, минуя целую цепь озер. На обратном пути мы остановились у старого шведского принца, друга литературы и искусства, с которым Сартр уже встречался. Он был женат на француженке; они жили в красивом доме среди спокойных долин и радовались своему счастью. «У нас тоже будет счастливая старость!» — подумала я, смакуя старый аквавит, выдержанный в деревянных бочонках. Должно быть, я все еще находилась во власти пережитого потрясения, если искала прибежища в столь далекой и столь благоразумной мечте. Однако факт остается фактом, она окончательно утешила меня, и во Францию я вернулась успокоенная.

Но тотчас покинула ее. Я решила вернуться в Чикаго в середине сентября и спросила Олгрена по телефону, согласен ли он; да, он был согласен. Олгрен ждал меня дома, и с первого взгляда я поняла, что правильно поступила, приехав. В течение этих двух недель я открывала для себя Чикаго: тюрьмы, полицейские посты, больницы, бойни, шутовские представления, бедные кварталы с их пустырями и крапивой. Людей я видела мало. Среди друзей Олгрена одни работали на радио и телевидении, правда, им с трудом удавалось сохранить свои места; в Голливуде панику вызывала антикоммунистическая чистка, и всюду в США либералов считали красными. Другие были наркоманами, игроками, проститутками, ворами, рецидивистами, людьми вне закона; они не поддавались американскому конформизму, и потому Олгрену нравилось их общество, но они были неприветливы. Он рассказывал о них в романе, который как раз писал. Я читала его первую версию на желтых машинописных страницах, испещренных помарками. Читала я и любимых авторов Олгрена: Вейчела Линдсея, Сэндберга, Мастерса, Стивена Беннета, старых мятежников, которые защищали Америку от того, чем она становилась. Перечитывала газеты, журналы, чтобы дополнить мой репортаж. И снова Олгрен спросил меня, не хочу ли я окончательно остаться с ним, и я ему объясняла, что это невозможно. Однако расстались мы не так печально, как в мае, потому что весной я должна была вернуться, и вместе мы собирались совершить путешествие по Миссисипи, в Гватемалу и Мексику, а это несколько месяцев.

* * *

В июле де Голль назвал коммунистов «сепаратистами», а компартию — «общественным врагом номер один». Французская буржуазия мечтала о превентивной войне. Она упивалась книгами Кёстлера, Кравченко и другими произведениями того же рода, написанными раскаявшимися коммунистами. Я встречала кое-кого из таких новообращенных, и они удивили меня неистовым лиризмом своей ненависти. Они не предлагали ни анализа СССР, ни конструктивной критики, а рассказывали что-то похожее на авантюрные романы. Коммунизм был для них всемирным Заговором, некими Происками, Пятой колонной, чем-то вроде организации Кагуляров или Ку-клукс-клана. Потерянность, которая читалась в их глазах, служила обвинением режиму, способному породить ее, но невозможно было провести четкую границу между их фантазиями и сталинской ложью. Они отчаянно не доверяли друг другу, и каждый считал преступниками всех, кто вышел из партии позже, чем он. Существовала и другая категория людей, которая нам тоже не нравилась: сочувствующие при любых обстоятельствах. «Меня, — с гордостью говорил один из них, — коммунисты могут пинать сколько угодно: убеждений моих им не поколебать». На самые волнующие факты — в то время повесили Петкова — они попросту закрывали глаза: «Надо же во что-то верить». Для нас СССР был страной, где воплощался в жизнь социализм, но в то же время одной из двух держав, где зрела новая война; безусловно, Советский Союз ее не желал, однако, считая ее неизбежной, готовился к ней и тем самым подвергал мир опасности. Отказ становиться на сторону СССР не означает отрицательного отношения к нему, утверждал Сартр в работе «Что такое литература?». Отклоняя альтернативу двух противоборствующих лагерей, он принял решение искать другой выход. Некоторые социалисты, желавшие создать оппозицию в недрах СФИО, попросили поддержки у левых, не принадлежащих ни к какой партии, вместе они составили воззвание в защиту мира, намереваясь создать социалистическую нейтральную Европу. Каждую неделю мы встречались с ними у Изара вместе с Руссе, Мерло-Понти, Камю, Бретоном и некоторыми другими. Обсуждали каждое слово, каждую запятую. Наконец в декабре текст был подписан журналами «Эс-при», «Тан модерн», а также Камю, Бурде, Руссе и опубликован в печати. Камю и Бретон подняли тогда проблему смертной казни, требуя ее отмены по политическим делам. Многие из нас полагали, что, напротив, это единственная область, где она оправданна. Мы разошлись во мнениях. Были у нас с Камю и другие разногласия, однако в политическом плане точки соприкосновения все-таки оставались. Дружба наша, менее тесная, менее открытая, чем раньше, сохранялась. Зато той зимой мы порвали с Кёстлером. Вначале он был настроен дружески. Как-то осенним утром я работала в кафе «Флора»; появившись там вместе с Мамэн, он предложил: «Выпьем по стаканчику белого вина?» Я последовала за ними в соседнее бистро, у стойки он спросил: «Мы собираемся в музей «Же де Помм», пойдете с нами?» — «Почему бы нет?» Они засмеялись: «Мы приходим — вы свободны. Вы всегда свободны, это замечательно». Они радовались возможности снова оказаться в Париже, и было приятно смотреть вместе с ними картины. Изучив большие фотографии, выставленные на первом этаже, Кёстлер хитро прищурился: «Заметьте, все художники, у кого внушительная красивая голова, голова гения, на самом деле весьма посредственны. А вот у Сезанна, Ван Гога маленькие, невыразительные головки… как у меня и Сартра». Такое детское тщеславие казалось мне почти трогательным. Более смущало, когда он говорил с видом знатока: «Какой тираж у «Чумы»? 80 000. Это неплохо…» И тут же вспоминал, что тираж его книги «Ноль и бесконечность» дошел до 200 000. Когда мы с Сартром снова с ним встретились, то нашли его более мрачным и беспокойным, чем в прошлом году. Он волновался по поводу своей последней книги, только что вышедшей в Лондоне, и часто заходил в свой отель «Пон-Руаяль» посмотреть, не прислал ли его издатель вырезки из газет. Оккупационные войска покинули Италию, где начали готовиться к первым выборам. Кёстлера послала туда одна английская газета сделать репортаж, и он вернулся в полной уверенности, что эти выборы станут триумфом для коммунистов; обнадеженная французская компартия возьмет власть, и вся Европа быстро окажется в руках Сталина. Исключенный из этого будущего, Кёстлер хотел запретить доступ в него всем своим современникам; произойдет переворот в самих способах мышления, считал он и верил в телепатию: она получит такое развитие, что сумеет противостоять любым предвидениям. Катастрофичное восприятие действительности отзывалось для него головными болями, вялостью, дурными настроениями. Однажды ему захотелось повторить ночь, проведенную в «Шехеразаде». Мы пошли с ним: Мамэн, Камю, Сартр и я — Франсина отсутствовала — в другой русский ресторан. Он решил непременно сообщить метрдотелю, что тот имеет честь обслуживать Камю, Сартра и Кёстлера. Тоном, еще более неприязненным, чем в минувшем году, он снова заговорил все на ту же тему: «Без согласия в политике нет дружбы». Ради забавы Сартр стал проявлять знаки внимания к Мамэн, причем слишком открыто, чтобы они могли показаться нескромными, к тому же оправданием ему служило состояние всеобщего опьянения. Внезапно Кёстлер запустил в голову Сартра бокал, который разбился о стену. Мы собрались уходить, Кёстлер не желал возвращаться к себе, кроме того, он потерял свой бумажник и задержался на какое-то время в ресторане. Сартр с блаженной улыбкой на лице пошатывался на тротуаре, когда Кёстлер решился наконец подняться по лестнице на четвереньках. Он попытался возобновить ссору с Сартром. «Ладно! Пора по домам!» — дружеским тоном сказал Камю, подталкивая его плечом. Кёстлер с яростью вырвался и ударил Камю, тот хотел броситься на него, но мы его удержали. Оставив Кёстлера на попечение жены, мы сели в машину Камю; он тоже изрядно выпил водки и шампанского, в глазах его стояли слезы: «Ведь он был моим другом! И ударил меня!» С этими словами Камю завалился на руль, машину мотало из стороны в сторону, протрезвев от страха, мы подняли его. В последующие дни мы все вместе часто вспоминали эту ночь; Камю в растерянности спрашивал: «Вы думаете, можно продолжать так пить и все-таки работать?» Нет, отвечали мы. И в самом деле, для всех троих подобные излишества стали крайней редкостью; они имели определенный смысл в то время, когда мы еще отказывались признать, что победу у нас украли, теперь же мы с этим смирились. А Кёстлер заявлял, что, если все взвесить, то голлизм для Франции — наилучшее решение. Он несколько раз спорил об этом с Сартром. Однажды, когда я сидела с Виолеттой Ледюк в баре «Пон-Руаяль», он подошел вместе с одним из членов РПФ[23], который ни с того ни с сего набросился на меня: публично Сартр боролся против де Голля, но когда Объединение связалось с ним, сделав ему заманчивые предложения, он согласился поддерживать движение. Я только пожала плечами. Голлист настаивал, я все больше распалялась, Кёстлер слушал нас с улыбкой. «Хорошо! Заключите пари, — предложил он. — Тот, кто проиграет, заплатит за бутылку шампанского». Я прекратила разговор. Когда же Сартр при встрече упрекнул его за это, Кёстлер со смехом ответил, что ожидать можно всего, всего и от всех, и что я слишком серьезно отнеслась к этой истории. «Что взять с женщины!» — сказал он в заключение, надеясь на мужскую солидарность Сартра, и напрасно. Кёстлер уехал из Парижа, но вскоре вернулся и, встретив нас у входа в «Пон-Руаяль», спросил: «Когда увидимся?» Сартр машинально достал записную книжку, но тут же одумался: «Нам больше нечего сказать друг другу». — «Не станем же мы ссориться из-за политики!» — заявил Кёстлер, его непоследовательность повергла нас в изумление. Сартр убрал записную книжку в карман: «Когда у людей настолько разные взгляды, то им нельзя даже фильм смотреть вместе». На том наши отношения и закончились.

Недруги Сартра поддерживали кривотолки, окружавшие экзистенциализм. Такой ярлык навешивали на все наши книги, даже довоенные, и на книги наших друзей, в том числе и Мулуджи; а также на определенную живопись, определенную музыку. Анне-Марии Казалис пришла мысль воспользоваться этой модой. Подобно Виану и некоторым другим, она принадлежала одновременно и литературному Сен-Жермен-де-Пре, и подвальному миру джаза. Разговаривая с журналистами, она именовала экзистенциалистами окружавшую ее группу и вместе с тем молодежь, слонявшуюся между «Табу» и «Перголой». Пресса, в особенности газета «Самди суар», финансово заинтересованная в успехе «Табу», разрекламировала его. Осенью сорок седьмого года не проходило недели, чтобы не сообщалось о тамошних потасовках, празднествах, завсегдатаях, писателях, журналистах. Анна-Мария Казалис с готовностью фотографировалась и давала интервью. Тогда же начали проявлять интерес к ее подруге, толстушке Тутун, превратившейся в красивую девушку с длинными черными волосами: Жюльетт Греко. Сартра, любившего молодежь и джаз, раздражали нападки, направленные против «экзистенциалистов»; шататься, танцевать, слушать, как Виан играет на трубе, в чем тут преступление? А между тем все это использовали для его дискредитации. Какого доверия может заслуживать философ, чье учение подвигает на оргии? И можно ли верить в политическую искренность «властителя дум», ученики которого живут только ради развлечений? Вокруг его имени поднималось еще больше шума, чем в 1944–1945 годах, только более гнусного; пресса Сопротивления не устояла, возвращалась профессиональная журналистика, которую не пугала никакая подлость. Относительно Сартра приводилось множество деталей, смешных или обидных и всегда абсолютно ложных — как, например, жемчужно-серая шляпа, контрастировавшая с небрежностью его костюмов, которую он в ту пору, когда был преподавателем, каждый месяц кокетливо заменял будто бы новой. Так вот, Сартр никогда не носил шляпу. Взгляды, устремлявшиеся на нас в общественных местах, были испачканы этой грязью, и я разлюбила куда-либо выходить. В феврале нас пригласили в Берлин на генеральную репетицию «Мух». «Главное, — сказал нам Шпербер, с которым мы встретились, — не ходите в советскую зону: какой-нибудь автомобиль останавливается у самого тротуара, открывается дверца, вас хватают; и никто вас больше никогда не увидит». Мне было не по себе, когда я садилась в поезд на Берлин: увидеть немцев, разговаривать с ними — мне делалось больно от этой мысли. Ну да ладно! Когда-то меня учили: вспоминать — это значит забывать; время бежало для всех, оно бежало и для меня Как только я попала в Берлин, моя враждебность была обезоружена: всюду руины, сколько калек и какая беда! Александер-плац, Унтер-ден-Линден — все было разбито вдребезги. Монументальные ворота открывались в никуда, на развороченных фасадах криво висели балконы. Как писала в «Тан модерн» Клодина Шонез, здесь зонтик и швейная машина на столе для вскрытия не показались бы неуместными. При чем тут расстройство ума, бредили сами вещи. А я собственной персоной шла посреди обломков легендарного кошмара: канцелярии Гитлера. Мы жили во французской зоне, в предместье, где сохранились несколько вилл; питались мы у атташе по культуре, у частных лиц или в клубах. Однажды, получив талоны, мы попытались пообедать в одном берлинском ресторане, но нам дали лишь тарелку бульона. Мы разговаривали со студентами: не было книг, даже в библиотеках, есть было нечего, а тут еще холод, ежедневные часовые или двухчасовые поездки и неотвязный вопрос: мы ничего не сделали, так справедливо ли расплачиваться? Проблема наказания волновала всех немцев. Некоторые считали, особенно среди левых, что надо быть бдительными и не забывать своих ошибок; такова была тема фильма «Убийцы среди нас», который показывали в русской зоне. Другие с горечью переносили нынешние беды. Цензура не давала им слова; однако публикации и театральные постановки обходили ее, играя на множественности зон: американцы соглашались, чтобы высмеивали русских, русские — американцев. Мы присутствовали на одном ревю, отличавшемся мрачным юмором и являвшем собой сатиру на оккупацию. Постановка «Мух» привела нас в замешательство; пьеса была поставлена в экспрессионистском стиле, с ужасными декорациями: храм Аполлона походил на внутренность бункера. Мне не понравилось, как ее играли, а между тем зрители горячо аплодировали, ибо спектакль призывал их отбросить угрызения совести. На своих лекциях — куда я не ходила, предпочитая бродить по руинам, — Сартр повторял, что лучше строить будущее, чем оплакивать прошлое. Мы совершили прогулку по советскому сектору, даже не заметив, как там очутились, и никакой автомобиль нас не похитил; но двое русских, которых мы встретили у атташе по культуре, вели себя крайне холодно. И когда нам частным образом показали фильм «Убийцы среди нас», никто не вышел нас встретить — ни режиссер, ни директор кинозала. И все-таки это не причина, полагал Сартр, чтобы действовать заодно с американцами, желавшими полностью завладеть его особой, — совсем напротив. И потому он согласился лишь на неофициальный ужин у одной американки, которая хотела познакомить его кое с кем из немецких писателей. Когда дверь отворилась, мы оказались перед лицом двухсот человек. Это была западня: вместо ужина Сартру пришлось отвечать на вопросы. Там присутствовала Анна Зегерс, такая лучезарная со своими белыми волосами, очень голубыми глазами и ясной улыбкой, что я почти примирилась с мыслью о старении. Она была не согласна с Сартром. «Мы, немцы, — утверждала она, — нуждаемся сегодня в угрызениях совести». После этого вчера мы были приглашены на обед в советский клуб, и на сей раз русские немного оттаяли: совсем чуть-чуть. Сартр сидел между русской и немкой, которая попросила его надписать книгу; он выполнил ее просьбу и не без смущения повернулся к другой своей соседке: «Думаю, что вам автографы кажутся глупыми…» — «Почему же?» — возразила она и оторвала кусочек бумажной скатерти, однако муж посмотрел на нее с таким видом, что она скатала бумагу в шарик. От Германии, когда мы оттуда уехали, у нас осталось тягостное впечатление. Мы никак не могли предвидеть «чуда», которое через несколько месяцев преобразит ее.

* * *

Примерно в это время Альтман и Руссе имели долгую беседу с Сартром. Из всех людей, которых мы встречали у Иза-ра, Давид Руссе был если не самым интересным, то, по крайней мере, самым внушительным по размерам. Мерло-Понти поддерживал с ним связь до войны, в ту пору, когда Руссе был троцкистом, а потом описал нам его после возвращения из концлагеря: он превратился в жалкий скелет, утопавший в японском халате, и весил всего сорок килограммов. Когда Мерло-Понти познакомил нас с ним, Руссе уже вновь обрел свою тучность и зычный голос; у него не хватало зубов и один глаз закрывала черная повязка, отчего он походил на корсара. В «Ревю интернасьональ» мы сначала прочитали его очерк «Концентрационный мир», потом «Дни нашей смерти»: меня восхищала воля к жизни, освещавшая его рассказы. Руководствуясь «воззванием», подготовленным у Изара, он трудился вместе с Альтманом и некоторыми другими над созданием «Революционно-демократического объединения» (РДР). Речь шла о соединении всех социалистических сил, не примкнувших к коммунизму, дабы построить вместе с ними Европу, независимую от двух лагерей. Им хотелось, чтобы Сартр вошел в руководящий совет. Я опасалась, что, ввязавшись в эту авантюру, он понапрасну потратит много времени: мы столько потеряли его у Изара! Но Сартр возразил, что он не может проповедовать ангажированность и вместе с тем устраняться сам, когда представляется возможность действовать. Создание Коминформа, а затем «Пражский переворот» 25 февраля усилили антикоммунизм и военный психоз. Американцы отменяли свои поездки в Европу. Во Франции никто не собирался складывать вещи, но разговоров о русском нашествии было много. Сартр полагал, что между компартией, равнявшейся на СССР, и обуржуазившейся СФИО можно было занять определенное место. Поэтому он подписал манифест, присоединившись к Руссе и его товарищам, и 10 марта на пресс-конференции они развивали тему «Войны можно избежать», 19 марта в зале «Ваграм» они устроили митинг: пришло огромное количество людей, и движение пополнилось новыми членами. Бурде туда не вошел, но поддержал движение статьями и со своей стороны начал в «Комба» кампанию за мир и европейское единство. Но, несмотря на эту поддержку, РДР нужна была собственная газета. Сартр счел бы нормальным, если бы Альтман, который вместе с Руссе был одним из основателей газеты «Франтирёр», сделал из нее орган движения, но он отказался; пришлось довольствоваться двухнедельным изданием «Левые РДР», первый номер которого вышел в мае и явно не блистал: не хватало средств. В этом, говорил Руссе, тоже крылась причина, по которой РДР слишком медленно набирало силу, однако он обладал заразительной верой в будущее. Между тем в своей речи в Компьене де Голль удвоил резкость в отношении коммунистов. В апреле состоялся представительный конгресс РПФ в Марселе. Американцы требовали изгнать Жо-лио-Кюри из Комиссии по контролю за атомной энергией. На итальянских выборах победил Гаспери. Бороться против таких правых сил, сохраняя в то же время дистанцию по отношению к сталинизму, было совсем непросто. Сартр объяснился по поводу своего поведения в «Беседах» с Руссе, появившихся сначала в «Тан модерн», а затем отдельным изданием. Скрытое недовольство, заставившее Сартра войти в РДР, привело его также к идеологическому переосмыслению своих позиций. Мы меньше, чем в прошлые годы, уделяли внимания журналу. Руководил им практически Мерло-Понти. Сартр занялся постановкой пьесы «Грязные руки». Сюжет был подсказан ему убийством Троцкого. В Нью-Йорке я познакомилась с одним из бывших секретарей Троцкого, и он рассказал мне, что убийца, которому тоже удалось поступить секретарем, довольно долго прожил бок о бок со своей будущей жертвой в тщательно охраняемом доме. Сартр размышлял над этой ситуацией при закрытых дверях; он придумал персонаж молодого коммуниста, родившегося в буржуазной среде и стремившегося поступком загладить свое происхождение, но не способного отрешиться от собственной сущности даже ценой убийства. Ему он противопоставил борца, целиком преданного своим целям. (Опять-таки противопоставление морали и практики.) Таким образом, говорил Сартр в своих интервью, он вовсе не собирался писать политическую пьесу. Таковой она стала потому, что в качестве главных действующих лиц он взял членов компартии. Пьеса не казалась мне антикоммунистической. Коммунисты представляли единственную серьезную силу, противостоявшую фашистской буржуазии; если руководитель в интересах Сопротивления, свободы, социализма, народа отдавал распоряжение уничтожить другого, я, как и Сартр, считала, что он не подлежит никакому суду морального порядка: шла война, он сражался; хотя это вовсе не значило, что коммунистическая партия состояла из убийц. И потом, в «Грязных руках» симпатия Сартра на стороне Хёдерера. Юго решается убить, чтобы доказать себе, что он на это способен, не зная, кто прав: Луи или Хёдерер. Затем он упорствует в своем желании признаться в истинной причине своего поступка, в то время как товарищи просят его молчать. Он настолько очевидно не прав, что в период разрядки пьесу могли бы играть даже в какой-нибудь коммунистической стране, впрочем, так и случилось: недавно ее поставили в Югославии. Правда, в 1948 году обстоятельства в Париже были иные. Сартр отдавал себе в этом отчет и смирился. Вступление в РДР навлекло на него новые нападки. В феврале в «Аксьон» появились анонимные инсинуации, причем отвратительные, относительно нашей частной жизни. В «Леттр франсез» Маньян грубо изобразил неузнаваемый, гнусный портрет Сартра. Эльза Триоле писала книгу и читала лекции, призывая бойкотировать грязную литературу Сартра, Камю, Бретона; моя сестра слышала, как в Белграде она с нескрываемой ненавистью публично выступала против Сартра. Хуже быть уже не могло. Симона Беррьо сразу же приняла к постановке пьесу «Грязные руки». На генеральной репетиции Сартр не присутствовал: он читал лекцию. Все актеры играли превосходно. Я находилась в ложе вместе с Бостом, и люди пожимали нам руки: «Великолепно! Замечательно!» Между тем буржуазная пресса не спешила откликнуться: ожидали вердикта коммунистов. Те разнесли пьесу. «За тридцать сребреников и американскую чечевичную похлебку Сартр продал остатки чести и совести», — написал один русский критик. И тогда буржуазия стала осыпать Сартра цветами. Как-то вечером на террасе кафе подошел Клод Руа и пожал мне руку: он никогда не позволял себе гнусных выпадов против Сартра. «Какая жалость, — сказала я ему, — что вы, коммунисты, не взяли на вооружение «Грязные руки»!» В действительности в тот момент это было немыслимо. Пьеса получалась антикоммунистической, потому что публика была на стороне Юго. Убийство Хёдерера ассоциировалось с преступлениями, в которых обвиняли Коминформ. А главное, в глазах ее противников вероломство руководителей, резкая перемена их поведения в конце пьесы давали повод для осуждения компартии. Хотя с политической точки зрения это был самый правдивый момент пьесы: во всех коммунистических партиях мира оппозицию, если она пытается отстаивать новую, верную линию, уничтожают (с применением физического насилия или без оного), а затем руководство, приспосабливаясь к новым условиям, вносит необходимые изменения, но уже от своего имени, приписывая их себе. В октябре большое число вишистов примкнуло к РПФ, и коллаборационисты стремительно укрепляли свои позиции. «Табль ронд», поддерживаемый Мориаком, радушно принимал бывших коллаборационистов и их друзей. (Камю попался, напечатавшись в первом номере, но, разобравшись, больше туда не возвращался.) Тогда в изобилии появились книги, извинявшие или оправдывавшие политику Петена, что было бы немыслимо двумя годами раньше. Петена бурно приветствовали на митингах, и в апреле он создал для себя «Комитет за освобождение Петена». Набирала силу контрчистка: участников Сопротивления обвиняли в поспешных расправах, их преследовали и нередко осуждали. Те, кто еще вчера наживался на войне, прикидывались жертвами и толковали нам, как низко вставать на сторону победителей. Жалели беднягу Бринона, из Бразийака делали кроткого мученика. Я отвергала этот шантаж: у меня были свои мученики. Когда, думая о них, я говорила себе, что все эти беды оказались напрасными, меня охватывало отчаяние. Заканчивал разлагаться оставшийся позади огромный труп — война, и воздух был наполнен зловонием.

* * *

Письма М. были мрачными; она без особой радости согласилась провести с Сартром четыре месяца, в то время как я буду путешествовать с Олгреном. Незадолго до моего отъезда она написала Сартру, что решительно не хочет больше его видеть, во всяком случае на таких условиях. Я пребывала в крайней растерянности. У меня было огромное желание снова очутиться рядом с Олгреном, но ведь я прожила с ним всего три недели и не знала, насколько дорожу им: немножко, много или более того? Вопрос был бы праздным, если бы обстоятельства решали за меня, но у меня внезапно появился выбор: зная, что я могла бы остаться с Сартром, я обрекала себя на сожаления, которые обратились бы если и не обидой на Олгрена, то, по крайней мере, досадой на себя. Я выбрала полумеру: два месяца Америки вместо четырех. Олгрен рассчитывал сохранить меня надолго, и я не решалась черным по белому написать ему о моих изменившихся намерениях, собираясь все уладить при встрече. На этот раз я села в самолет, который летел высоко и быстро. В два часа утра он доставил меня в Исландию, где я выпила кофе в окружении бородатых морских волков; при взлете пейзаж восхитил меня: серебристый свет, высокие белые горы на краю плоского моря на фоне малинового неба. Я пролетела над заснеженным Лабрадором и приземлилась в Ла-Гуардиа. Целью путешествия в моем паспорте были указаны лекции. «О чем? — спросили меня в иммиграционной службе; слово «философия» заставило вздрогнуть служащего: — Какая философия?» Он дал мне пять минут для ее изложения. «Это невозможно», — возразила я. «Она имеет какое-то отношение к политике? Вы коммунистка? Хотя вы все равно этого не скажете». У меня сложилось впечатление, что любой француз заранее вызывал подозрение. Сверившись с картотекой, он выдал мне разрешение на три недели. Весь день я провела с Фернаном и Стефой; дождь лил как из ведра, и состояние у меня было непонятное. Нью-Йорк показался мне не таким роскошным, как в прошлом году, потому что в Париже стало лучше. Я снова встретилась с некоторыми из своих друзей и видела «Почтительную потаскушку»: катастрофа! Они убрали половину сцен между Лиззи и негром, которые разговаривали безо всяких интонаций, не глядя друг на друга. Тем не менее это было сотое представление, и зал был полон. На следующий день, в полночь, я приземлилась в Чикаго и в течение двадцати четырех часов спрашивала себя, что я там делаю. Во второй половине дня Олгрен повел меня в общество воров-морфинистов, которых, по его мнению, я должна была увидеть; два часа я провела в лачуге в окружении незнакомых людей, которые говорили — слишком быстро, чтобы я могла понять их, — о других незнакомых мне людях. Была там одна сорокалетняя женщина, рецидивистка и наркоманка до мозга костей, а кроме того, ее бывший муж с широким бледным лицом, еще больше, чем она, напичканный наркотиками, ночи напролет игравший на барабане, чтобы заработать доллары, а дни проводивший за рулем такси, колеся по городу в поисках наркотика, и ее официальный любовник, разыскиваемый полицией за воровство и мошенничество. Они жили вместе. У женщины была очаровательная дочь, два месяца назад достойным образом выданная замуж; она пришла в гости. В ее присутствии вся троица старалась вести себя прилично. И все-таки бывший муж, не выдержав, ринулся в ванную, где укололся на глазах у Олгрена, которого они безуспешно пытались приобщить к своим привычкам. Хорошо им было только лишь с наркоманами, за разговорами о шприцах, сказал мне Олгрен. Как только я вновь оказалась с ним наедине, моя тревога быстро улеглась. На следующий день я пошла вместе с ним к жене вора, тоже скрывавшегося от полиции, который начал писать, с тех пор как познакомился с Олгре-ном; она растила двух глухонемых ребятишек и часто плакала, дожидаясь мужа, но с гордостью показала книгу, которую тот за свой счет отдал напечатать. И все это время, несмотря на дождь, мы предпринимали необходимые для нашего путешествия шаги. Гватемальский чиновник, вручая мне мой паспорт, целый час объяснял, как его страна любит Францию. Зато с Олгреном он был очень сух, в особенности когда тот назвал свою национальность: «Американский гражданин». — «Гражданин Соединенных Штатов, — поправил чиновник. — А американцы мы оба». После целого дня бездушной, но неистовой суеты наутро мы сели в поезд на Цинциннати. И уже следующим вечером ступили на палубу колесного парохода. Оставив позади праздничный Цинциннати, где в небе кружили самолеты и лучи прожекторов, а берега сияли огнями и огромные металлические мосты освещались фарами автомобилей, мы скользили в тиши мимо ночных деревень. Мне нравилась монотонность путешествия по широкому водному простору. На палубе под солнцем я переводила новеллу Олгрена, читала, мы вели беседы, попивая виски. В вечернем свете я видела, как воды Огайо смешиваются с водами Миссисипи: я грезила об этой реке, слушая «Old man river», еще когда писала роман «Все люди смертны». Но я и представить себе не могла волшебство ее сумерек и ее лунных ночей. Затем был Юкатан с его джунглями, полями голубых агав и пламенеющими цезальпиниевыми деревьями. В «Мандаринах» я рассказала о нашем путешествии в Чичен-Ицу. Руины Уксмала были еще прекраснее, но, чтобы увидеть их, пришлось ехать в автобусе, поднявшись в шесть часов утра: нам не удалось даже найти где выпить кофе, и Олгрен, впав в отчаяние, не пожелал удостоить взглядом эти упрямые камни; я безрадостно изучала их одна. Такое недовольство с его стороны было редкостью, он мирился со всем: с бобами и тортильями[24], с насекомыми, жарой, как и я, очарованный маленькими индианками в длинных юбках, с блестящими косами, чьи черты находишь на барельефах храмов майя. Мехико — настоящий город, где много всего происходит; мы бродили по предместьям и кварталам, пользующимся дурной славой. Для многих американцев Мехико — это джунгли, где убивают на каждом углу. Однако Олгрен за свою жизнь посетил множество опасных мест и ни разу не видел, чтобы кому-то там перерезали горло. Впрочем, говорил он, в Мехико процент преступлений гораздо меньше, чем в Нью-Йорке или Чикаго. Я пока еще не затрагивала вопроса о своем отъезде; с самого начала сердце не лежало делать это, а в последующие недели не хватило духа. С каждым днем это становилось все неотложнее и все труднее. Во время долгого переезда в автобусе между Мехико и Морелией я сообщила Олгрену с неуместной беспечностью, что должна вернуться в Париж 14 июля. «Вот как!» — только и сказал он. Сегодня меня поражает, как я могла обмануться его равнодушием. В Морелии я посчитала естественным, что он не захотел прогуляться, и весело отправилась одна по улицам и площадям старинного испанского города. Я была весела на рынке Паскуаро, где одетые в синее индейцы продавали синие ткани. По озеру мы добрались до острова Ханицио, украшенного сверху донизу рыболовными сетями; я накупила себе вышитых блузок. С пристани мы пешком вернулись в гостиницу, и я стала строить планы на завтра. Олгрен остановил меня: ему надоели индейцы и рынки, Мексика и путешествия. Я решила, что, как в Уксмале, речь идет о приступе дурного настроения без последствий. Однако он длился довольно долго, и я забеспокоилась. Олгрен шагал впереди меня очень быстро; когда я догоняла его, он не отвечал. В гостинице я продолжала спрашивать его: «В чем дело? Все было так хорошо, зачем вы все портите?» Ничуть не растрогавшись моим смятением, которое довело меня до слез, он внезапно ушел, бросив меня. После его возвращения мы помирились, так и не объяснившись. Этого было достаточно, чтобы я успокоилась. Последовавшие затем дни я провела беззаботно, пока Олгрен не заявил мне: «Через два дня я стану стрелять из револьвера на улицах, чтобы хоть что-нибудь наконец произошло»; эта страна решительно выводила его из себя. Ладно. Мы сели на самолет до Нью-Йорка. Наступила расплата за мою трусость и беспечность. Олгрен говорил со мной не совсем так, как прежде, бывали даже моменты, когда ощущалась его враждебность. Однажды я спросила его: «Вы не дорожите мной, как раньше?» — «Нет, — ответил он, — теперь уже не так». Я проплакала всю ночь, стоя у окна, между безмолвием неба и равнодушным гулом города. Как-то вечером мы поужинали в таверне на открытом воздухе посреди Сен-трал-парка, потом спустились в кафе «Сосайети» послушать джаз, и он был особенно резок. «Я могу уехать завтра же», — заявила я. Мы обменялись несколькими фразами, и он порывисто сказал: «Я готов сейчас же жениться на вас». Тут я поняла, что никогда больше не стану обижаться на него: во всем виновата я сама. 14 июля я рассталась с ним без уверенности в том, что когда-нибудь снова его увижу. Какой кошмар это возвращение над океаном. Погрузившись в ночь без конца и края, наглотавшись снотворных, я была не способна спать, потерянная, отчаявшаяся. Если бы у меня хватило смелости и ума заранее предупредить Олгрена о сроках моего пребывания, все прошло бы гораздо лучше; наверняка он принял бы меня с меньшим воодушевлением, но я не дала бы повода для его обиды. Я часто спрашивала себя, как повлияло на наши отношения его разочарование. Думаю, оно всего-навсего прояснило для него ситуацию, с которой в любом случае он долго мириться не стал бы. На первый взгляд она была равнозначна моей. Даже если бы не существовало Сартра, я не обосновалась бы в Чикаго, а если бы и попыталась это сделать, то не вынесла бы больше двух лет изгнания, которое лишило бы меня оснований и возможности писать. Со своей стороны Олгрен, хотя я часто предлагала ему это, не смог бы прожить в Париже и полгода; чтобы писать, ему необходимо было оставаться у себя в стране, в своем городе, в той среде, которую он себе создал; наши жизни определились, их нельзя было перенести в другое место. Но для обоих наши чувства были далеко не развлечением или даже просто бегством от действительности; каждый горько сожалел, что другой не соглашается остаться подле него. Однако было между нами и большое различие. Я говорила на его языке, я достаточно хорошо знала литературу и историю его страны, я читала книги, которые он любил, и те, которые он писал; рядом с ним я забывала о себе, я входила в его мир. Зато о моем он почти ничего не знал; он читал несколько моих статей да и Сартра не более того, французские авторы вообще мало его трогали. С другой стороны, в Париже я несравнимо лучше, чем он в Чикаго, была наделена всем. Он страдал от жестокого американского одиночества. Теперь, когда появилась я, эта пустота вокруг него смешивалась с моим отсутствием, и он сердился на меня. Наши расставания и для меня тоже были нестерпимой болью, но главным образом из-за той неуверенности встретиться с ним снова, в какой оставлял меня Олгрен. Если бы он твердо сказал мне: «До следующего года», я была бы вполне довольна, ну или почти. Надо было, чтобы я осталась «шизофреником» — в том смысле, какой мы с Сартром вкладывали в это слово, — если вообразила, будто Олгрен приспособится к такому положению вещей. Я нередко сокрушалась, что он не делает усилия, чтобы смириться с этим, хотя прекрасно знала, что он просто не может. А не следовало ли в таком случае отказаться от этой любви, ограничившись симпатией, которую внушал мне Олгрен? То, что он вместе со мной с презрением отверг осторожность, не может служить мне оправданием. Все, сказанное мной по поводу Сартра и М., имеет силу и тут. Мое знание о неразрывности уз, которые связывали меня с Сартром, было непередаваемо. Изначально дело было нечисто: самые правдивые слова предавали истину. И в нашем случае тоже дальность расстояния предполагала безвыходность положения — все или ничего: люди не пересекают океан, не расстаются со своей жизнью на целые недели из простой симпатии; она могла длиться, лишь преобразившись в более сильное чувство. Я о нем не сожалею. Оно принесло нам не только боль и страдания, а нечто гораздо большее.

Я только что вернулась в Париж, когда 14 июля около одиннадцати часов студент по имени Балланте, сын фашистского добровольца, погибшего на русском фронте, трижды выстрелил из револьвера в Тольятти. Итальянский пролетариат выступил с такой силой, что ожидали революции.

«Америка день за днем» вышла у Морьена и имела весьма умеренный успех. Я снова принялась за свое эссе о положении женщины в обществе. Сартр читал много книг по политической экономии и истории; продолжая заполнять мелким почерком тетради, он вырабатывал свою мораль. Начав писать исследование о Малларме, он не оставлял работы над «Смертью в душе»[25]. В конце июля мы рассчитывали поехать вместе отдыхать; неожиданно из Нью-Йорка ему позвонила М.: она не могла больше вынести разлуки и рыдала через океан; это были дорогостоящие слезы, но тем не менее подлинные; он уступил. Однако в течение всего месяца, который они вместе проводили на юге, он сердился на нее за это насилие: угрызения совести сменились у него обидой — выгодный для него обмен.

Я сожалела, что сократила свое пребывание в США. И предложила Олгрену телеграммой вернуться в Чикаго. «Нет. Много работы», — ответил он. Я огорчилась: работа была всего лишь предлогом, но в то же время испытала облегчение: эти встречи, отъезды, плохие приемы, порывы утомили меня. На протяжении месяца я работала в Париже, читала, встречалась с друзьями.

И вот наконец вместе с Сартром мы отправились в Алжир; нам хотелось солнца, мы любили Средиземное море. Это были каникулы, увеселительное путешествие; мы будем гулять, будем писать, беседовать. Однажды Камю сказал нам: «Счастье, оно существует, это важно; зачем от него отказываться? Принимая его, ты не отягчаешь несчастье других, даже напротив, это помогает бороться за них. Да, — заключил он, — я нахожу прискорбным тот стыд, который испытываешь сегодня, чувствуя себя счастливым». Я была

полностью согласна с ним и из своей комнаты в отеле «Сен-Жорж» весело смотрела в первое утро на голубизну моря. Но во второй половине дня мы пошли прогуляться в Касбу, и я поняла, что туризм, такой, каким он был для нас в прошлом, ушел навсегда; живописная красочность исчезла: на тесных улочках мы видели лишь нищету и озлобленность.

В Алжире мы провели две недели, и хозяин отеля признался журналистам, что «простота» Сартра удивила его: в первый день, чтобы спуститься в город, мы сели в троллейбус! Бернстен, когда работал, требовал, чтобы остановили все часы, содержатель отеля, казалось, был разочарован, что Сартр ничего не требует. Я писала у окна; мы обедали в саду под пальмами и пили маскару, ездили в такси вдоль берега; мы бродили по холмам средь сосен. Но если подумать хорошенько, Камю неправильно поставил вопрос: мы не отказывались чувствовать себя счастливыми, мы просто не могли этого.