Самосоотносительное сознание

Газзанига: традиционный примат языка в противовес правополушарному сознанию

Недавние дебаты, порожденные исследованием латерализации функций в полушариях мозга, которая в настоящее время сама вызывает горячие споры (Efron, 1990), ставят фундаментальный и древний вопрос об отношении между языком и самосоотносительным сознанием. Согласно традиционной точке зрения, восходящей к Платону и Аристотелю, наш вид определяется языком, или мышлением, основанным на языке. Другие символические формы, обнаруживающиеся в искусствах и в самой самоосведомленности, должны считаться следствиями языка. Более недавняя точка зрения, которую сформулировали Сюзанна Лангер (1942) и Говард Гарднер (1983), состоит в том, что ум представляет собой многообразие символических форм, а язык выражает, но не порождает способность к рефлексивному осознанию, присущую всем символическим структурам.

Первоначальные исследования синдромов повреждения новой коры в клинической неврологии поддерживали точку зрения мно-

Сознание как локализованное

141

гообразия. Так же обстояло дело и с первыми исследованиями пациентов с «расщепленным мозгом», подвергавшихся комиссуротомии, или хирургическому рассечению мозолистого тела, соединяющего полушария мозга, в качестве метода лечения тяжелой эпилепсии, — в результате чего полушария оставались без каких-либо связей на уровне новой коры. В исследованиях расщепленного мозга можно было изучать полушария в отдельности, если восприятие ограничивали правым или левым зрительным полем, либо правой или левой рукой (хотя такое деление не действует для слуха или соматической стимуляции). Обычный вывод как из клинических исследований, так и из исследований комиссуротомии состоял в том, что левое полушарие специализировано для использования языка, а правое полушарие доминирует в эмоциональной реакции, распознании лиц, пространственно-аналитических навыках (включая конструирование из кубиков и распознание встроенных фигур) и изобразительных искусствах. Кроме того, оно играет центральную роль в осознании новизны в целом, что, в особенности, отражается в фазе «сути» или «ощущаемого смысла» языка (Sperry, 1979, 1984; Gardner, 1975).

Эти выводы хорошо иллюстрирует любопытное описание Оливером Саксом (Sacks, 1987) замешательства и смущения нескольких пациентов с левосторонним и правосторонним инсультом, смотревших телевизионное выступление Рональда Рейгана. В результате утраты способности к пониманию речи в буквальном дискурсивном смысле, у пациентов с поражением левого полушария развилась повышенная чувствительность к выражению ощущаемого смысла в интонациях и жестах, что сделало их остро осознающими обман и неискренность. Напротив, поражение правого полушария не затрагивает дискурсивную речь, но влияет на способность улавливать суть или смысл речи, а также метафоры, шутки и иронию. Я уже обсуждал наблюдения Гешвинда, касающиеся связи нелокализованного повреждения правого полушария с бредом и помрачением сознания, и полученные Шактером убедительные свидетельства утраты телесного и символического самоосознания при повреждении правой теменной области. Речь Рейгана привела в замешательство и обеспокоила обе группы пациентов. Пациенты с левосторонним инсультом знали, что тон и жесты были неправильными, в то время как правополушарные пациенты с бо-

142

Сознание, мозг и организм

лее буквальным умом не могли взять в толк, о чем он говорил на самом деле. Слушатели с неповрежденным мозгом, очевидно, были способны синтезировать обе половины речи, так что они "дополняли друг друга, и потому были способны не замечать того, чего не могли не заметить пациенты.

Один из ранних исследователей, работавших с пациентами, подвергшимися комиссуротомии, Майкл Газзанига (Gazzaniga, 1988) поставил под сомнение модель множественности форм символического познания. Он пришел к выводу, что видимые символические способности изолированного правого полушария были обусловлены нетипичной локализацией части лингвистической способности в правом полушарии этих пациентов — вероятно, в качестве побочного следствия ранее не замеченного повреждения левого полушария в детстве. Правые полушария пациентов, не имевших такой локализации языка, демонстрировали полное или почти полное отсутствие способности к зрительному опознанию объектов, причинным суждениям или конструированию из кубиков. Он предположил, что за нашу в норме исключительно лево-полушарную специализацию для языка, как основы всего символического познания, мы расплачиваемся тем, что когнитивные способности нашего правого полушария «значительно ниже познавательных навыков шимпанзе» (Gazzaniga, 1983). Поскольку при обычных синдромах повреждения мозга неизбежно сохраняются некоторые взаимосвязи между полушариями, обнаружить этот радикальный дисбаланс способны только исследования комиссуротомии. Таким образом, по мнению Газзаниги, все символические познавательные способности и самоосознание основываются на левополушарном лингвистическом «интерпретаторе». Это необходимо для повествовательного, последовательного порядка и для определения отдельных шагов во всех вычислениях — выглядят ли они лингвистическими или пространственными.

Существует альтернатива традиционному лингвоцентриче-скому объяснению ума, предлагаемому Газзанигой. Если, как заключили почти все неврологи, правое полушарие действительно имеет решающее значение для нового, самосознательного ощущаемого смысла, который питает более специфические лингвистические процессы левого полушария, тогда хирургическое раз-

I

\

С ознание как локализованное __________________________ 143

деление полушарий должно оказывать более радикально изолирующее воздействие на правое полушарие, чем на левое. Более механизированные аспекты репрезентативного использования языка могут продолжаться без нашей обычной чувствительности к контексту и сути, но общее самоосознание оказывается в высшей степени беспомощным, не имея никаких более специфических фаз артикуляции, чтобы руководствоваться ими или реагировать на них.

Тогда, как справедливо утверждает Нэтсоулс (1991), весь вопрос состоит в том, заметны ли признаки функциональной потери и в изолированном левом полушарии — а именно, уменьшение гораздо труднее поддающегося исследованию чувства контекста и ощущаемого смысла. Действительно, Газзанига (1988) приводит многочисленные примеры попыток левого полушария интерпретировать реакции правого полушария, оказывающихся поразительно надуманными и аффективно плоскими, во многом подобными объяснениям, которые испытуемые с гипнотической амнезией дают постгипнотически внушенному поведению. Судя по всему, не предпринималось никаких попыток давать изолированному левому полушарию Тест Роршаха или Тест Тематической Апперцепции, чтобы выявить как раз такой поверхностный характер символического чувства и самоосознания. Безусловно, немногочисленные попытки изучения левополушарных отчетов о сновидениях у таких пациентов (Greenwood, Wilson, and Gazza-niga, 1977; Hoppe, 1977) обнаружили, что такие сны бывают удивительно короткими и ограниченными в плане воображения. Представляется, что предоставленное себе левое полушарие страдает более крайней формой отсутствия доступа к текущему опыту, которое обнаружено у нормальных испытуемых в экспериментах Нисбетта и Уилсона (Nisbett & Wilson, 1977) и Майера (Maier, 1931). В главе 2 я уже обсуждал, как феномены эстетики, измененных состояний сознания, и клинической неврологии свидетельствуют о преимущественно правополушарном самоосознании, которое принимает более непосредственно презентативную форму, чем наш по-видимости неосязаемый репрезентативный символизм.¹

144 Сознание, мозг и организм

Гешвинд: межмодальное преобразование,

самоосведомленность и многообразие

символических форм

Нередко бывает трудно думать достаточно просто, чтобы обнаружить основы рассматриваемого вопроса. Сила подхода Гибсо-на заключалась именно в постепенном устранении исходных посылок традиционной экспериментальной психологии восприятия, так чтобы в конце концов на передний план могла выйти его феноменологическая обоснованность в потоке, который одновременно предоставляет «здесь» и «там». Нечто подобное можно сказать и о догадках невролога Нормана Гешвинда (Geschwind, 1965). Символическое познание, как более высокая реорганизация восприятия, основывается на способности к межмодальной трансляции между паттернами отдельных модальностей восприятия. Мы можем добавить, что такая трансляция также влечет за собой их «преобразование» или творческую перестройку. Третичные зоны новой коры, которые служат областями локализации специфически человеческих символических форм, находятся на стыках между вторичными ассоциативными зонами затылочной, теменной и височной областей, ответственными за анализ зрения, осязания и слуха. Сама эта анатомическая структура предполагает, что символизм может основываться на межмодальном опосредовании и взаимной трансляции между паттернами, специфическими для каждой из этих модальностей восприятия. Именно это Гешвинд выдвинул в качестве формальной теории, которая согласуется с идеями А. Р. Лурии (1973), а в более недавнее время была снова взята на вооружение Шактером (1989).

Теорию человеческого сознания, основанного на межмодальном синтезе, подразумевает и сформулированный Хейнцем Верне-ром «ортогенетический» принцип развития. Согласно Вернеру (Werner, 1961), можно говорить, что все, претерпевающее подлинное развитие, идет от первоначально недифференцированной или глобальной организации к дифференциации множественно координируемых частей и, наконец, к иерархической интеграции этих предварительно дифференцированных уровней. Сперва идет все большая специализация перцептуальной адаптации в различных модальностях на уровне позвоночных, и особенно млекопитающих,

Сознание как локализованное

145

где распознающие системы потребностей, по большей части, управляются модально-специфическими высвобождающими признаками. Это создает эволюционную возможность последующей взаимной трансляции, этих модальностей, что должно соответствовать нам.² Межмодальная трансляция должна быть эволюционно отличной как от ассоциативного соединения разных модальностей в заученном подкреплении, так и от менее дифференцированного полимодального дублирования, составляющего часть навигации в объемлющем строе.

Гешвинд основывал свою теорию на множественности связей в новой коре человека, которые сходятся к нижней теменной области (угловой извилине) из вторичных ассоциативных областей для зрения, осязания и слуха. Эти связи идут в обход более первичных для млекопитающих соединения между вторичными ассоциативными областями, специфичными для каждой из модальностей восприятия, и системами удовольствия-боли и памяти в лимбической области. Повреждение этих конвергентных зон новой коры поражает разные формы символического познания, и особенно в правом полушарии, самосоотносительное осознание. Кроме того, эти области, вместе с лобными долями, созревают медленнее, чем остальная кора (Luria, 1973), что убедительно свидетельствует об их более развитой и интегративной природе. Гешвинд полагает, что у нас и отчасти у высших приматов возникает способность к межмодальной трансляции и, вследствие этого, реорганизации специализированных паттернов модальностей восприятия. Она должна действовать на основе своего собственного потенциала к эмерджентной структуре и относительно независимо от центров поощрения и наказания в лимбической области.

Гешвинд обратил внимание на существование у высших обезьян (шимпанзе, горилл и орангутангов) межмодальных связей в коре мозга между зрением и осязанием — но не со слухом-вокализацией, которые остаются связанными, главным образом, с лимбической областью. Важность непосредственной корковой интеграции между зрением и осязанием-движением у высших обезьян, судя по всему, отражается в возникновении способностей к самоосознанию (поведение с зеркалами), рекомбинаторной интуиции (опыты Кёлера с шимпанзе) и вызывающей много споров прото-лингвистической способности — которая доступна изучению

146

Сознание, мозг и организм

только когда экспериментаторы обходят вокализацию и (сосредоточиваются на зрительно-двигательных знаковых системах (см. главу 5). Вокализация у высших обезьян обычно считается привязанной к более автоматическим сигналам для базового социального поведения, что, безусловно, согласуется с ее преобладающей связью с лимбической областью. Согласно модели Гешвинда, человеческий символический разум возникает при добавлении слуха-вокализации к эмерджентной способности к зрительно-осязательной трансляции, что создает потенциальную возможность трехсторонних преобразований между модальностями восприятия.

Трехсторонние межмодальные синтезы создают возможность для более неограниченных трансляций и ретрансляций между паттернами восприятия, которые могут приводить к символическим структурам человеческого ума. Действительно, если описывать язык наиболее просто, можно сказать, что он влечет за собой преобразование видимых паттернов в кинестетически артикулируемые паттерны, в свою очередь порождающие звуки, произнесение которых вызывает у других визуализации, сходные с первоначальными зрительными формами. Мы видим что-либо и преобразуем это в движения, которые производят звук. Дальнейшей иллюстрацией этой межмодальной основы языка может служить существование языков знаков как естественно возникающих альтернатив устным языкам при врожденной глухоте. Хотя язык знаков полностью обходит стороной слух, он локализован в тех же левых височных областях, что и обыденный язык, и вдобавок в большей степени связан с теменными (пространственными) структурами.

Предсказание Гешвинда, что высшие обезьяны должны демонстрировать способность к межмодальному сопоставлению, которая образует основу для их зарождающихся рекомбинаторных и самосоотносительных способностей, но будет отсутствовать у низших обезьян, породило противоречивую исследовательскую литературу. Временами это затемняло, а не проясняло основополагающие принципы его теории.

Дейвенпорт (Davenport, 1970, 1976) первым продемонстрировал в ряде исследований успешный перенос в обоих направлениях между зрительными и осязательными паттернами у шимпанзе, но не у макак-резусов. В соответствии с моделью Гешвинда, не было

Сознание как локализованное

147

обнаружено межмодального согласования в парах слуховых и зрительных стимулов. В этом последнем случае слуховые стимулы представляли собой выборы из одного или более тонов, которые нужно было сопоставлять с соответствующими зрительными точками. Однако Коуви и Вейскранц (Covey & Weiskrantz, 1975), Эллиот (Elliot, 1977) и Норрис и Эттлингер (Norris & Ettlinger, 1978) сумели обнаружить тактильно-зрительное межмодальное соответствие у макак-резусов, используя объекты в форме плодов, предъявляемые в темноте, которые затем должны были выбираться на основании одного только зрительного вида. Тем временем, Джар-вис и Эттлингер (Jarvis & Ettlinger, 1977) не обнаружили никаких различий между процентом успехов в зрительно-осязательном сопоставлении у шимпанзе и макак-резусов. Они использовали два стимула, один из которых подкреплялся при предъявлении либо зрительно, либо в темноте, и должен был сопоставляться с тем, как он выглядит в другой модальности.

Хотя более поздние данные порождали скептицизм в отношении первоначальной теории Гешвинда (см. Ettlinger & Wilson, 1990), тем не менее все же представляется, что в основе межмодального распознавания при выборе у мартышек, по сравнению с высшими обезьянами и людьми, могут лежать другие процессы (и уровни нервной системы). Джарвис и Эттлингер наблюдали, что мартышки подходили к этим задачам совсем не так, как шимпанзе. Мартышки реагировали на основе быстрых поверхностных прикосновений при первоначальном выборе, основанном на позиционных предпочтениях, в то время как шимпанзе, ощупывая в темноте тактильные формы после их первоначального зрительного предъявления, тщательно исследовали их, прежде чем сделать свой выбор. Неудивительно, что определенная степень межмодальной координации может иметься у любого млекопитающего с руками. Вопрос состоит в том, должна ли такая более примитивная способность требовать опосредования структурами новой коры. Такие связи вполне могли бы основываться на областях таламуса, реагирующих на разные модальности, равно как и на миндалине, которая вовлечена в научение ассоциациям на основе поощрения и наказания, и содержит смежные области, обладающие специфической чувствительностью к каждой модальности восприятия. Мюррей и Мишкин (Murray & Mishkin, 1985) обнаружили полную утрату способности к межмо-

148

Сознание, мозг и организм

дальному сопоставлению у макак-резусов после двустороннего удаления миндалины, что, несомненно предполагает подкорковую основу для сопоставления у этих животных. Однако ни Ли с сотрудниками (Lee et al., 1988), ни группа Нама (Nahm et al., 1993), не обнаружили такой потери у пациентов-людей с соответствующим повреждением мозга.

Я заключаю, что у приматов, высших приматов и людей существует два уровня межмодальной интеграции: один лимбиче-ский и другой корковый — который и постулировал Гешвинд.³ Группа исследователей (Savage-Rumbaugh, Sevcik, and Hopkins, 1988) обнаружила совершенное, с первой попытки, выполнение задач на межмодальное сопоставление у шимпанзе, предварительно обученных протолингвистическому использованию языка знаков. Сэвидж-Рамбо делает вывод, что поскольку использование знаков само по себе является межмодальным, такое обучение должно объяснять значительное улучшение результатов, которые эти обезьяны показывают в задачах на прямое межмодальное сопоставление. В более поздних исследованиях, которые будут рассмотрены ниже, межмодальное сопоставление было обнаружено у младенцев, еще не научившихся говорить, — что также предсказано Гешвиндом в качестве первого проявления символической познавательной способности. Это помогает доказать, что именно межмодальные трансляции в новой коре ведут к языку, а не наоборот.

Резюмируя, можно сказать, что догадка Гешвинда о фундаментальном значении межмодальной трансляции в новой коре для самосоотносительного символического познания и сознания получила широкую поддержку — независимо от того, как много мы теперь узнали о более ранней, опосредуемой лимбической системой ассоциативной способности. Его теория обладает удивительной концептуальной силой, как сама по себе, так и по своему умению связывать воедино, казалось бы, разнородные аспекты познавательных способностей.

1. ТВОРЧЕСТВО И НОВИЗНА. Теория разума, основанного на способности к межмодальной трансляции/трансформации, помогает объяснить, почему человеческие символические способности влекут за собой рекомбинаторную новизну и творчество, ко-

Сознание как локализованное

149

торые в большинстве оценок человеческого разума определяются в качестве одной из самых фундаментальных характеристик нашего вида. Зрение, слух-вокализация и осязание-движение представляют собой разнородно структурированные источники информации, каждый из которых характеризуется собственной скоростью и соотношением одновременности и последовательности. Не существует одного способа, которым момент зрения будет перетекать в совершенно иначе организованные моменты слуха и осязания, преобразуя их. Межмодальные слияния с необходимостью будут множественными и творческими. Трансляция между паттернами разнообразных модальностей потребует организации циклов взаимного преобразования, которые будут реорганизовывать паттерны восприятия непредсказуемым и эмерджентным образом.

Эти пространственно-временные реорганизации взаимно транслируемых зрительных впечатлений, звуков и движений должны влечь за собой открытость человеческого мира жизни, поразительно отсутствующую в относительно «замкнутых» мирах несимволических существ. Безусловно, поведение более простых созданий основано на разделении модальностей восприятия, которое нам должно казаться удивительным. «Ритуализированное» развертывание форм поведения, связанных с системами основных потребностей, зависит от появления модально-специфических высвобождающих сигналов (Lehrman, 1964). В этом плане существует знаменитый эксперимент фон Уэкскюля (Von Uexkiill, 1934), в котором куры-матери не проявляли никакого беспокойства при одном виде своих цыплят, подвергающихся опасности, и оставались безразличными, пока не слышали их взволнованного писка, который один лишь высвобождал защитное материнское поведение. Мы также увидим (глава 5), каким образом межмодальные слияния паттернов, специфичных для разных систем потребностей, могли, вдобавок к порождению эндемической новизны в нашем опыте, создавать «инстинктивные» конфликты и «извращения», которые имеют такое большое значение в объяснении Фрейдом нашей подверженности «влечениям». Способность к межмодальному слиянию может влечь за собой эндемический, непредсказуемый конфликт между системами потребностей, которые у низших млекопитающих отделены друг от друга. Подобного рода столкновение

150

Сознание, мозг и организм

модально-специфичных паттернов и связанных с ними систем потребностей хорошо согласуется с моделями «катастрофе (Thorn, 1975; Zeeman, 1976), в которых конфликтующие системы попеременно доминируют во внезапных, точно не предсказуемых реорганизациях (см. также главу 15). Творчество и конфликт могут быть двумя выражениями одного и того же рекомбинаторного потенциала межмодальных трансляций.

2. САМОСООТНОСИТЕЛЬНОЕ ОСОЗНАНИЕ КАК ДИАЛОГИЧЕСКОЕ ОТРАЖЕНИЕ. Взаимные перетекания и столкновения между разными модальностями чувственной осведомленности, кроме того, должны влечь за собой осведомленность, которая становится самосоотносительной — буквально, осведомленностью об осведомленности. Подобного рода способность одновременно объясняет внутренне присущий социальный характер организации всех символических форм. Взаимная трансляция модально-специфичных форм — это необходимая черта самых первых проявлений «вхождения в роль другого» в играх отражения между матерью и младенцем. Такого рода подражательное лицевое поведение присутствует с самого рождения, хотя поначалу ограничивается особенностями высовывания языка и открывания рта (Meltzoff & Moore, 1977, 1989, 1992; Reissland, 1988). Позднее выражение лица младенца будет отражать любое видимое им выражение лица матери. Заметьте, что новорожденный еще не видел и не распознавал свое собственное лицо в зеркале. Поэтому трудно понять, как еще можно объяснить подобное отражающее поведение, кроме как межмодальными трансляциями между видимым лицом матери и кинестетически ощущаемым лицом младенца. Я уже высказывал предположение, что эти отражающие обмены представляют собой первое проявление подлинно символического общения. Они, несомненно, свидетельствуют о неразделимости способности принимать роль (лицо) другого и способности к межмодальной трансляции между разными модальностями восприятия.

Весьма вероятно, что межмодальное сопоставление между динамическими паттернами зрительного образа, звука и прикосновения, обнаруживаемое у младенцев в возрасте от восьми до двенадцати месяцев (Wagner et al., 1981; Bryant et al., 1972), представляет

Сознание как локализованное

151

собой дальнейшее расширение этой более ранней межмодальной трансляции. Кейе и Бауэр (Кауе & Bower, 1994) также обнаружили зрительно-оральное согласование у новорожденных через двенадцать часов после рождения, которое они сходным образом интерпретировали как абстрактную, протолингвистическую способность межмодального кодирования. Леджерсти (Legerstee, 1990) даже продемонстрировал, что младенцы в возрасте трех и четырех месяцев имитируют звуки, которые значимо чаще совпадают, чем не совпадают с положениями рта взрослых. Это говорит о том, что способность к зрительно-кинестетическому отражению перерастает в ранние протолингвистические вокализации и их отражения. В поддержку взаимосвязи между ранним отражением у новорожденных и последующим межличностным развитием свидетельствует исследование Хаймана (Heiman, 1989), который обнаружил значимое взаимоотношение между ранним поведением отражения (оценивавшимся в возрасте двух дней) и более поздними выражениями социальной близости. В частности, младенцы, которые демонстрировали больше всего ранних отражений, реже всего «отводили взгляд» в ответ на лицо матери в возрасте трех месяцев —-именно к этому возрасту большинство специалистов по развитию относят начало желания общения и более сложного поведения отражения выражений лица. В соответствии с этим, самые ранние отражения у новорожденных, сколь бы узкими и специфическими они ни были, демонстрируют ясную взаимосвязь с более сложными межмодальными отражениями, которые появляются в возрасте трех месяцев.

Социальное отражение — как зарождающееся «вхождение в роль другого» — и межмодальные трансляции — как основа символической способности — возникают совместно и неотделимы Друг от друга. Человеческое познание с самого начала структурировано в форме диалога. Это убедительно свидетельствует в поддержку выводов как Виттгенштейна, так и Мида, что наш опыт никогда не может по своей природе быть частным. Напротив, человеческий опыт, начиная с его самых ранних довербальных стадий, носит полностью диалогический характер. Отношения отражения Между матерью и младенцем служат шаблоном для первых проявлений межмодальных преобразований. Поэтому они могут быть точкой соприкосновения между когнитивной психологией и психо-

152

Сознание, мозг и организм

аналитической теорией объектных отношений. Последующее развитие межмодальных трансляций будет зависеть от той интериори-зации отражающего взаимоотношения матери и младенца, которую Кохут (Kohut, 1977) и Уинникотт (Winnicott, 1971) считают основой роста ума и личности. Глубина и широта этих взаимных обменов тождественности и различия и эмоциональный контекст, в котором они происходят, становятся «вместилищем», которое «содержит в себе» и интеллектуальное развитие, и презентативные выражения ощущаемого смысла. Недостатки на этих ранних стадиях, если они не компенсируются более поздними интериоризация-ми способности сочувственного отражения (Kohut, 1984), вполне могут быть связаны с «расстройством мышления» (Bion, 1962) и предрасположенностью к диссоциации. В этом случае потенциальная «склонность к фантазии» или «образная поглощенность» маленького ребенка оказывается неспособной вмещать в себя и само-соотносительно отражать свои собственные спонтанные состояния, что оказывает настолько же разрушительное воздействие, насколько в более положительном контексте оно могло бы быть объединяющим и образно творческим.

3. МНОЖЕСТВЕННЫЕ СИМВОЛИЧИЕСКИЕ ФОРМЫ И ОТНОШЕНИЕ МЕЖДУ МЫСЛЬЮ И МИРОМ. Межмодальная концепция ума обладает тем достоинством, что примиряет конфликт между моделями, предполагающими множественность структур символического познания, и более традиционными точками зрения, которые постулируют единую «глубинную структуру» человеческого разума — как правило, лингвистическую или пропозиционную. С одной стороны, все символические структуры имеют общую способность, основанную на синтезе паттернов, полученных при различных «углах» зрения, осязания-движения и слуха. Эти взаимные наложения должны основываться на продолжающемся цикле трансляции и ретрансляции творческих структурных возможностей, без какой-либо фиксированной точки остановки, до тех пор, пока не возникает паттерн, имеющий практические следствия. В свою очередь, отдельные структуры (вербальная, математическая, изобразительные искусства и т. д.) будут результатом функционирования одной модальности либо сочетания двух модальностей, в качестве детерминирующей матрицы, трансли-

Сознание как локализованное

153

рующеися в другую модальность или другие модальности как ее средство (средства) внешнего выражения. Мишель Дюфрен (Du-frenne, 1973) разработал сходную типологию различных искусств с точки зрения типа и порядка межмодального слияния, которое они предполагают. Не может быть никакого центра или сущности этого многообразия символических форм, кроме самого этого цикла самопреобразующего межмодального течения.⁴

Кроме того, подход к сознанию, как межмодальному синтезу, избегает того разделения мышления и мира, которое свойственно большей части моделирования, основанного на принципах когнитивной науки, нервных сетей и искусственного интеллекта, в результате чего символическое познание оказывается существующим «в» голове в полной оторванности от «внешнего» мира, и реальная действенность мысли в мире остается необъяснимой. Данный подход избегает этого современного отчуждения субъекта и объекта. Если структурирование ощущений обеспечивается объемлющим экологическим строем в качестве его резонанса, то новые слияния и гармонии, возникающие из межмодального потока этих же самых паттернов, уже в равной степени приспособлены к возможностям и необходимостям мира. Такие процессы лучше всего понимать как происходящие не «в» мозге, а в-мире, в том смысле, который вкладывал в это Хайдеггер.

4. НАДЛИЧНОСТНЫЙ ОПЫТ КАК НЕОТЪЕМЛЕМАЯ ЧЕРТА СИМВОЛИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ. Добавление вокализации к межмодальным синтезам отличает разум человеческих существ от начальной символической познавательной способности высших обезьян. Оно привносит в иерархические зрительно-осязательные интеграции с необходимостью протяженное и открытое последовательное измерение. Абстракция чистого последовательного измерения из слуха и сопутствующая ей трансляция в зрительно-пространственную одновременность будет создавать «мир» временной протяженности без какого-либо ощущаемого ограничения или предела. Это отражается в описании Хайдеггером Dasein как бытия, опережающего себя в направлении неизвестного будущего, заканчивающегося в смерти. Непосредственное переживание этой открытости как презентативного состояния соответствует классическому мистическому осознанию, основывающемуся на зритель-

154

Сознание, мозг и организм

но-пространственных метафорах «света» и «сияния», которые являются такими же открытыми и незавершенными, как сама временная протяженность. Трехсторонняя синестезия будет иметь невероятный приспособительный потенциал, поскольку возникающие в результате ее реорганизации применяются к прагматике физической и социальной реальности. Кроме того, она рождает потребность в пространственном представлении принципиально открытого последовательного измерения. Единственным полным соответствием последнего могла бы быть только вся последовательность самого зрительного микрогенеза — развертывающаяся из размытой пустой светимости, которая соответствует горизонтальной открытости зрительного оптического строя Гибсона и реорганизует ее. Большая часть моего последующего обсуждения будет посвящена более подробному объяснению этого опыта «белого света» и родственных ему синестезий, столь типичных для медитативных и спонтанных презентативных состояний.

5. РЕКОМБИНАНТНОЕ СЛИЯНИЕ «ПРЯМОГО ВОСПРИЯТИЯ» ГИБСОНА И «РАСПОЗНАВАНИЯ» НАИССЕРА. Кроме того, следствием неограниченных межмодальных трансляций будет соединение принципов гибсоновского текучего строя с более статичными модально-специфичными формами распознавания, преобразующее их друг в друга. Повторная утилизация и реорганизация на межмодальной основе этих двух систем, функционально раздельных у низших млекопитающих, будет размывать границы между ними. Статичное распознавание образов становится кинематическим воображением, основанным на конфликте между модально-специфичными паттернами и их межмодальным течением, в то время как свойства самого объемлющего строя становятся доступными для эстетического созерцания. На самом деле одним из следствий межмодального отнесения будет выделение каждого из «чувств» как такового, создающее абстрактные паттерны, готовые для дальнейшей экстраполяции. Это готовит почву для тех самых психологических моделей отдельных чувств, которые Гибсон справедливо отвергает, как основанные на вторичном интеллектуальном анализе.

Хотя язык в определенном смысле явно представляет собой систему распознавания, поскольку мы используем его для опозна-

Сознание как локализованное

155

ния и «называния» значимых для нас событий, он также включает в себя повторную утилизацию основных черт текущего строя. Синтаксис представляет собой последовательное течение через части речи, которые закреплены в строго последовательном порядке, во многом аналогично движению конечностей у бегающих животных (Vowles, 1970). В то же самое время, логические грамматические отношения «если, то», «но» и «и», которым Джемс придавал такое важное значение в своем понятии потока сознания, судя по всему, уходят корнями в имеющее скрытый смысл течение «откуда-куда» объемлющего строя Гибсона. Градиенты непрерывной текстуры передают смысл продолжения «и», в то время как наплывающие поверхности прерывают асимметричный поток своим «но», а прибавления и исключения перекрываемых поверхностей полны значений «если, то». В презентативном символизме непрерывное течение танца полно последовательных «вспышек» выразительного содержания и значения, в то время как внешне статичная живопись с ее «распознаваемым» содержанием высвобождает ощущение абстрактной динамики и потока, которое важно для ее полного эстетического восприятия (Arnheim, 1974).

6. СЛЕДСТВИЯ ДЛЯ ТЕОРИЙ ЭВОЛЮЦИИ ЧЕЛОВЕКА. Понимание межмодальной трансляции в качестве основы символической способности хорошо согласуется с теми подходами к эволюции человека, которые предполагают процесс неотении, или продления периода эмбрионального развития. Он влечет за собой замедление созревания и обеспечивает более длительный период постнатального роста со скоростью, в норме характерной для развития зародыша, но в данном случае он происходит в то время, когда маленький ребенок подвергается превратностям окружающей среды. Неотения (Montagu, 1962; Gould, 1977) представляет собой продление эмбриональных форм организации на последующие стадии развития. Переход от млекопитающих, приспособленных к высокоспециализированным нишам, к приматам и от них к гоми-нидам, судя по всему, отражает процесс прогрессивной неотении во внешних формах зрелых взрослых особей. Различные виды млекопитающих трудно отличить друг от друга на ранних эмбриональных стадиях. У более специализированных млекопитающих ^морды и копыта развиваются на поздних стадиях вынашивания, в

It.

156

Сознание, мозг и организм

то время как у людей более базовая форма, типичная для млекопитающих, сохраняется после рождения в качестве окончательного облика нашего тела. К главным неотеническим характеристикам у людей относятся сохранение положения головы и туловища на одной прямой, которое утрачивается на поздних эмбриональных стадиях у более специализированных млекопитающих, а также отсутствие бровных выступов, тонкость черепных костей, плоское лицо, большой объём мозга и головы по сравнению с остальным телом, округлая форма черепа, тонкие ногти и отсутствие волосяного покрова на теле. Всё это неотенические признаки взрослых человеческих существ, которые также обнаруживаются у ранних младенческих, но не у взрослых форм высших приматов, равно как являются характерными для самых ранних эмбриональных стадий всех млекопитающих.

Обычный вариант теории эволюции человека, основанной на неотении, состоит в том, что продление темпа развития и чрезвычайной пластичности, характерных для эмбрионального созревания, создает возможность чисто человеческого длительного детства. Грубо говоря, эти теории изображают нас своего рода ходячими зародышами млекопитающих. Это дает нам долгое и уязвимое детство, а также связано с нашей продолжающейся изменчивостью и способностью к обучению. Хотя это может быть и так, нам нужно учитывать следствия гипотезы Стивена Джея Гулда (Gould, 1977) о необходимости добавления к дарвиновской конкретной адаптации принципа структурирования или формирования в качестве фактора биологической эволюции. С этой точки зрения, мы можем видеть, что продление роста, обеспечиваемое неотенией, также дает возможность реализации потенциала структурного развития для иерархического синтеза модальностей восприятия, которые уже подвергаются крайней специализации у более сложных млекопитающих. Иными словами, более продолжительный период созревания центральной нервной системы должен обеспечивать усиление взаимной трансляции между отдельными ассоциативными областями модальностей восприятия. Это впервые проявляется у высших приматов, с их относительно неотеническими тенденциями, и более полно реализуется у человеческих существ. Межмодальная интеграция представляет собой принцип развития, в латентной форме содержащийся в специализации перцептуальных ассоциативных

Сознание как локализованное

157

областей коры мозга млекопитающих. Более продолжительный период созревания способствует его реализации с сопутствующей утратой более специализированных адаптации, на которые была направлена дифференциация восприятия применительно к конкретным экологическим нишам.

Мы уже отмечали проявление сходного принципа в медитации, где сдерживание более конкретных функциональных реакций, в данном случае включающих в себя и прагматическое вербальное мышление, создает возможность развития паттернов опыта, которые в ином случае предупреждались бы более конкретными приспособительными вовлечениями.

Если в нашей эволюции преобладает принцип структурирования, основанный на иерархической интеграции чувств, тогда, в то время как в большей части эволюции и нашем собственном онтогенезе функция действительно предшествует своей реализации в структуре, в самой эволюции человека это соотношение, возможно, оказывается обратным. В нас структурные потенциальные возможности межмодального синтеза могли предшествовать своей функциональной реализации в культурно опосредуемых символических структурах. Это хорошо согласуется с той точкой зрения, что современные человеческие существа по своим символическим способностям, обеспечиваемым новой корой, не отличаются от наших предков, начиная с того этапа, когда был достигнут наш уровень межмодального синтеза (по большинству оценок, от пятидесяти до двухсот тысяч лет тому назад). С тех пор у нас развивались только всё более сложные, культурно опосредуемые формы символизации и их всё более специализированные способы использования. Все наши современные применения человеческого разума, от науки и технологии до различных видов искусства, представляют собой выражения тех же самых структурных возможностей для межмо-Дального синтеза, которые уже присутствовали у наших предков в позднем плейстоцене.

Если наш структурный потенциал остался неизменным и все человеческое развитие представляет собой только расширение спектра применений, тогда мы, как считается во многих мифологических и духовных традициях, действительно являемся «незавершенными» как вид. Это должно было бы проявляться, в первую °чередь, в принципиальной возможности развития большей степе-

158

Сознание, мозг и организм

ни межмодальной интеграции у смежных видов гоминид, чьей более уязвимой и сложной эволюции могли помешать сами наши успехи. Кроме того, это должно более ощутимо отражаться в нашей способности, как самосоотносительных существ, чувствовать свою собственную незавершенность — как на коллективном, так и на личном уровне. Всякий раз, когда нашему осознанию бывает позволено развертываться вне конкретных практических проектов, которые обычно его занимают, оно не перестает показывать нам истинность интуиции У. Р. Байона, что «способность мыслить» — и, могли бы мы добавить, чувствовать — «у всех нас находится в зачаточном состоянии».

СОЗНАНИЕ У ЖИВОТНЫХ:

5 ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПЕРВИЧНОЙ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ У ПРОСТЕЙШИХ И САМООТНОСИТЕЛЬНОГО СОЗНАНИЯ У ВЫСШИХ ПРИМАТОВ

Возобновление споров о сознании у животных

Если сознание всегда разыгрывается в мире, а нервные связи реализуют, но не обязательно объясняют его, то есть все основания надеяться, что мы могли бы прийти к пониманию как самосоотносительного сознания, так и первичной чувствительности, которую оно реорганизует, изучая возможные моменты их возникновения в эволюции. Однако любая попытка предполагать формы и уровни сознания в деятельности и чувствительных приспособительных реакциях более простых организмов, нежели мы сами, сразу же сталкивается с одним из самых фундаментальных споров современной науки. Тема сознания животных, пожалуй, уникальным образом ясно противопоставляет друг другу основные критерии теоретической экономии и доступности методологического подтверждения. Для многих традиционных психологов этот вопрос стал отражать одну из разделительных линий между наукой и романтизмом.

Конечно, господствующая точка зрения в современной психологии была не только «механистической», но и «операциональной», ставившей вопросы методологии выше требований непротиворечивой теории. Идущая от Павлова, Уотсона и Торндайка тра-

160

Сознание, мозг и организм

диция научения животных, которая пришла на смену интроспек-ционизму в североамериканской психологии, была основана на допущениях физиологии XIX в. (Boring, 1950; Radner & Radner, 1989). Предшествующие попытки Якоба Лёба и других сводить поведение даже сложных организмов к рудиментам рефлекса и тропизма отражали еще более ранний картезианский идеал сведения сложного к простому. Здесь не было никакой необходимости в понятиях эмерджентности и холизма. Для этой традиции точкой опоры всех психологических объяснений стали ассоциативное обучение и выработка условных рефлексов. Символические познавательные способности следовало понимать с точки зрения их более простых составляющих — стимула-реакции и опосредования. Тенденция приписывать какую-либо осведомленность животным, если она вообще допускалась, была ограничена — как сегодня у Джералда Эдельмана — млекопитающими и птицами, поведение которых легче всего видоизменять посредством выработки условных рефлексов и подкрепления.

Однако от самого Чарльза Дарвина (1872) шла совершенно другая традиция, которую отодвинула на задний план эра бихевиоризма в психологии и ее продолжение в ортодоксальной «когнитивной науке». Если сознание существует у нас, значит, оно должно выполнять какие-то приспособительные функции. Эти функции, как и все остальное, должны иметь непрерывную эволюционную историю. Такого рода история должна быть прослеживаемой путем систематического наблюдения поведения и восприимчивости организмов. Первым крупным представителем этой традиции был ученик Дарвина Георг Романее (1883), который использовал сюжетный, наблюдательный метод для суждения о развитии сознания у различных видов. Он пришел к выводу, что амёбы демонстрируют в своем внешнем поведении достаточную изменчивость и реактивность, чтобы им можно было приписывать первичную чувствительность. Принцип экономии Ллойда Моргана (1894), который призывал всегда выбирать самый простейший вид ума для объяснения данной поведенческой способности, позднее был использован бихевиористской традицией для оправдания отказа в сознании всем, кроме самых сложных организмов. Однако его первоначальная цель состояла в том, чтобы ввести последовательное правило суждения при определении постулированных Дарвином постепен-

Сознание животных

161

ных уровней сознания, и тем самым скорректировать некоторые из наиболее заметных проявлений склонности Романеса к антропоморфизму (Radner & Radner, 1989; Costall, 1993).

Предложенное Морганом правило вывода взяла на вооружение Маргарет Уошбёрн в своем последовательном «интроспекционист-ском», но, безусловно, научном подходе в книге «Ум животных»: «Не нужно быть виталистом, чтобы верить, что у животных есть ум: можно даже утверждать, что любое действие животного со временем будет объяснено как результат физико-химических процессов, и в то же время считать, что животные действуют сознательно. Сознание может сопровождать физико-химические процессы, будучи их внутренним аспектом» (Washburn, 1917, с. 22). По мнению Уошбёрн, для того чтобы делать вывод о наличии первичной осведомленности, должна быть достаточная степень изменчивости поведения в проблемных ситуациях, и эти изменения должны отражать какое-то влияние ранее встречавшихся ситуаций. Вдобавок, такая реактивность должна быть сравнительно немедленной, по контрасту с постепенными изменениями роста растений или увеличением размера мышц молотобойца. Как мы увидим, следуя этим правилам, Уошбёрн могла приписать непосредственную нерефлексивную и не связанную с памятью чувствительность простейшим организмам, что совпадало с более ранними выводами Романеса (1883) и Альфреда Бине (Binet, 1888), основанными на наблюдениях.

В более недавнее время Доиалд Гриффин (Griffin, 1976, 1978, 1984), на основе своего обзора наблюдений и экспериментальных исследований поведения животных, пришел к выводу, что соображения теоретической экономии требуют, чтобы мы приписывали сознание широкому спектру организмов:

Возможность того, что животные имеют психологические переживания, нередко отбрасывают как антропоморфизм, поскольку считается, будто из нее следует наличие у других видов тех же самых психологических переживаний, какие могли бы при тех же условиях быть у человека. Но это распространенное мнение само содержит сомнительное допущение, что человеческие психологические переживания представляют собой единственный вид переживаний, который в принципе может сущест-

"Рироде сознания

162

Сознание, мозг и организм

вовать. Это убеждение, что психологические переживания могут быть уникальным свойством одного вида, не только неэкономно; оно высокомерно. Представляется более вероятным, что психологические переживания, подобно многим другим характеристикам, не только являются широко распространенными... но значительно различаются по своей природе и сложности (Griffin, 1978, с. 528).

Тождественность структуры и активности нейронов у разных видов должна наводить нас на мысль об аналогичной непрерывности субъективного опыта. В этой связи Гриффин ссылается на межвидовую общность второго компонента вызванного потенциала коры, который служит признаком сознательной осведомленности у нас, и ориентировочной реакции у других организмов. Гораздо экономнее постулировать «нечто» такое, что могло бы определять «специфику бытия» данного вида (каково это, быть летучей мышью?) на основании его поведенческой реактивности, даже если у нас нет методологии, способной это «доказать», нежели строить чрезмерно усложненную теорию, чтобы объяснить, почему существо, которое выглядит разумным, не может быть таковым. Неясно, почему мы должны позволять вполне реальным методологическим ограничениям, связанным с этой проблемой, принуждать нас к ошибочно сложной и противоестественной теории о том, что, возможно, является самой фундаментальной характеристикой подвижных живых организмов.

Именно в этом вопросе о сознании животных встречаются две совершенно различные парадигмы мышления. С одной стороны, мы имеем разнообразные духовные традиции, которые считают всю физическую реальность в некотором смысле «живой» и по меньшей мере потенциально сознательной. С другой стороны, существует механистический вариант физической науки, занятой поиском экспериментальных и математических определений того, что должно быть ее предметом. Эти традиции должны встречаться и сталкиваться в вопросе о «сознании животных». Указывают ли на сознание у других видов те же самые поведенческие проявления, которые, как большинству из нас кажется, служат его признаком У человеческих существ? Существует ли логически и эмпирически обоснованный уровень организации, за пределами которого под-

Сознание животных

163

вижные организмы будут достаточно отличающимися от нас, чтобы считаться несознательными? Если у сознания нет никакой функции, то подобный спор не имеет значения. Однако мы видели, что во всех недавних обсуждения сознания в когнитивной психологии оно кладется в основу способности к синтезу и интеграции, которая не может не быть причинно эффективной. Разумеется, с одной стороны существует риск ошибочного антропоморфизма, но риск с противоположной стороны — это фактическое отрицание самой фундаментальной характеристики не только нас самих, но и других чувствующих существ. Здесь мы имеем другую разновидность Теста Тюринга на «здравое суждение», с его собственными следствиями для этики того, как мы относимся к другим формам жизни, вместе с нами населяющим эту планету, поскольку в этом вопросе теория, безусловно, имеет этические последствия.

Если все чувствующие существа, кроме нас самих, должны считаться, в первую очередь «товаром», можем ли мы сами, с нашей предполагаемой уникальностью, далеко от этого уйти? Разве не именно эту обеспокоенность в отношении культуры и науки XX в. выражали столь многие философы и мыслители? Наши поиски правдоподобного объяснения человеческого сознания могут потребовать от нас смелости задаваться вопросом о его сравнительном развитии где-то еще, хотя и подражая осторожности и тщательности Уошбёрн и Гриффина. Если сознание в его разнообразных формах является эмерджентным и его эволюция носит, по меньшей мере, частично непрерывный характер, то нам следует избегать любой теории, которая, по умолчанию, делает все его формы следствием человеческого развития. Или же мы, как ученые, из соображений методологической чистоты, отказываемся от своих прав высказывать собственные здравые суждения по таким важным вопросам?

Первичная осведомленность у подвижных организмов

Нам, как самоосознающим символизирующим существам, будет весьма трудно понять непосредственную осведомленность, которая, возможно, лишена как рефлексивности, так и какой-либо представимой протяженности настоящего. И все же, с эволюцион-

6*

164

Сознание, мозг и организм

ной точки зрения, именно такой должна быть самая ранняя форма первичной осведомленности — которую нам нужно не только представить себе как таковую, но и определить с точки зрения ее вероятных поведенческих и физиологических выражений.

Якоб фон Уэкскюль (Uexkiill, 1934) предпринял, вероятно, первую серьезную попытку построения в воображении миров жизни простых организмов. Согласно фон Уэкскюлю, Umwelt, или окружающий мир не-самосоотносительных существ, нельзя понимать с точки зрения нашего опыта окружающей среды, полной «вещей». Человеческие существа всегда могут воспринимать «вещи» множеством способов, что, вероятно, обусловлено нашей способностью к неограниченной межмодальной трансляции. Мир низших существ вместо этого должен состоять из «функциональных тонов» или «исполнительных сигналов» — сходных с «предоставляемыми возможностями» объемлющего строя Гибсона. Они высвобождают специфические действия, составляющие репертуар реакций данного существа. При отсутствии самосоотносительной осведомленности действие служит для замещения или погашения чувствительности, которая его вызвала и будет направлять до тех пор, пока не будет преобразована ситуация организма и удовлетворена конкретная потребность.

Таким образом, животное переживает свой мир с точки зрения того, что оно делает в ответ на конкретные сигналы для потребности и движения, а не с точки зрения «чувственных качеств» как таковых. «Ощущения», слишком часто понимаемые как «ингредиенты» опыта, не будут частью чувственного мира низших животных:

Можно сказать, что число объектов, которые животное способно различать в своем мире, равно числу функций, которые оно может выполнять. Если, наряду с несколькими функциями, оно обладает несколькими функциональными образами, его мир тоже будет состоять из нескольких объектов. В результате его мир, безусловно, оказывается беднее, но потому безопаснее, поскольку гораздо легче ориентироваться среди нескольких объектов, чем среди многих. Если бы у парамеции был функциональный образ ее собственного действия, то весь ее мир состоял бы из гомогенных объектов, слышащих один и тот же загради-

Сознание животных

165

тельный тон. Безусловно, в том, что касается уверенности, подобный мир не оставлял бы желать ничего лучшего (von Uexkull, 1934, с. 49).

Хотя описанные фон Уэкскюлем конкретные воображаемые реконструкции множественных пространств-времен древесного клеща и морского ежа основаны на поведенческих исследованиях, которые нередко бывают устаревшими, представляется неизбежным нечто весьма похожее на эти отдельные организации. Каждый вид существует в своем собственном, высоко своеобразном «пузыре» восприятия, как иллюстрирует приведенный фон Уэкскюлем знаменитый пример в высшей степени разного «тона» или предоставляемых возможностей строя «дерева» для древесного клеща, птицы, белки и лисицы. Может показаться, что столь радикальная относительность пространств-времен и «поверхностей» противоречит реализму Гибсона и физической основе объемлющего строя, но только если мы забываем, что его экологические возможности должны определяться исключительно с точки зрения размера, восприимчивости и скорости движения реагирующего организма. Чрезвычайно разные экологические ниши живых организмов и допускаемые ими функциональные тона предполагают существование в высшей степени непохожих миров. В то же время принципы их организации, с точки зрения гибсоновской «оболочки потока» и ее неврологической реализации, должны быть идентичными.

Что же касается момента возникновения первичной чувствительности у низших организмов, интересно, что и философ-виталист Анри Бергсон (1907) и современный когнитивный психолог Джордж Миллер (Miller, 1981), судя по всему, согласны в том, что самым экономным подходом было бы постулировать сознания на основе того, что можно было бы назвать «потребностью знать». Если существо активно подвижно в объемлющем строе, который, соответственно, течет мимо него в виде градиента «откуда-куда» и содержит поверхности, которые будут высвобождать различные специфические формы поведения, тогда такому существу необходима какая-то чувственная способность, чтобы безопасно ориентироваться в этом мире. Иными словами, организм, движущийся через свой объемлющий строй, должен быть способен проприцеп-^тивно определять свое положение с точки зрения окружающей ере-

166

Сознание, мозг и организм

ды — тем самым требуя размерностей «здесь-там» и «откуда-куда» навигационной модели восприятия Гибсона.

Поэтому мы должны предполагать какую-то форму рассеянной чувствительности, предшествующей дифференцировке на отдельные модальности, у всех простейших, которые активно перемещаются в своей окружающей среде. Правда, Густав Фехнер (см. James, 1912) высказывал предположение, что гораздо более медленные движения растений тоже позволяют приписывать им некоторую разновидность чувствительности. Однако сравнительная медленность таких изменений, происходящих в течение часов и дней, показывает мудрость критерия Уошбёрн, согласно которому непосредственной проприоцептивной обратной связи требуют только достаточно радикальные изменения. Вопреки Фехнеру, мы могли бы думать, что непосредственная чувствительность основывается на некотором (пока не установленном) соотношении между быстротой изменений функциональных тонов в окружающей среде и временем задержки и скоростью реакции организма. Достаточно постепенное движение в ответ на медленно оказываемое давление не потребовало бы проприоцепции положения, столь важной для теории восприятия Гибсона. В этом случае соображения теоретической экономии не потребуют приписывания сознания. Это не означает, что рост растений тем самым обязательно является бессознательным — просто он выходит за пределы правил вывода, установленных Ллойдом Морганом и применявшихся Уошбёрн и многими другими.

Мы утверждаем, что не существует никакого восприятия вне способностей организмов к движению. Они должны определять свое положение в измерениях «здесь-там» и «откуда-куда» своего объемлющего строя и реагировать на поверхности, оцениваемые с точки зрения приближения и избегания. Двигаться подобным образом — значит быть «чувствующим», и наоборот. Как утверждал Бергсон: «Самый скромный организм сознателен пропорционально своей способности свободно двигаться. Является ли здесь сознание следствием или причиной по отношению к движению? В одном смысле, оно — причина, поскольку должно управлять движением-Но в другом смысле, оно — следствие, так как его поддерживает именно двигательная активность, и коль скоро эта активность исчезает, сознание угасает или, скорее, засыпает» (Bergson, 1907,

Сознание животных

167

с. 123). В данном контексте, это не обязательно и не просто философский витализм. Скорее, это означает, что применение термина сознание оправдывает именно то, что определенные существа делают с точки зрения окружающей среды, специфической для их способностей.

Отражение первичной чувствительности у простейших

Многих ранних психологов, в том числе Романеса (1883), Вине (1888), Дженнингса (1906) и Уошбёрн (1917), интересовало наблюдение естественного поведения микроскопических простейших организмов. Они делали вывод, что сложность и изменчивость их поведения дает основание приписывать им определенную текущую чувствительность — предположительно, по контрасту с относительным автоматизмом движения бактерий (Ordak, 1977). Разумеется, у этих одноклеточных созданий нет нейронов, не говоря уже о нервных сетях. И все же, сложность их поведения приближения и избегания, а также наблюдения у некоторых видов хищного образа жизни, групповых скоплений и полового поведения (Binet, 1988), наряду с ясными, хотя и неизбежно нестрогими, демонстрациями видоизменения текущего поведения на основе предшествующего опыта (Washburn, 1917), приводили большинство исследователей к выводу, что именно на этом этапе эволюции возникает чувствительность. Ниже мы увидим, насколько убедительно это предположение подтверждается более недавними открытиями тождественности электрохимической активности при движении простейших и нейрональных потенциалов действия у существ, которые Достаточно сложны, чтобы иметь мозг.

Несколько видов простейших демонстрируют на уровне наблюдения поведения проприоцептивную чувствительность, занимающую центральное место в теории восприятия Гибсона. Уошбёрн (1917) пришла к выводу, что реактивность различных подвижных простейших непосредственно перед физическим контактом с объектами, находящимися на их пути, основана на отражении к ним от этих наплывающих поверхностей турбулентности, взываемой их собственным движением — что-то вроде самопо-Рождаемого жидкостного локатора. Амёбы, будучи отделены от

168

Сознание, мозг и организм

вязких поверхностей, в которых они нуждаются для движения, переходят в то, что можно было бы назвать явно проприоцептивным модусом, и вытягивают псевдоподии во всех направлениях, пока одна из них не находит поверхность, к которой -затем движется организм (Washburn, 1917). При отсутствии непосредственной центростремительной обратной связи от поверхности амеба ищет ее. Такого рода поведение составляет основу гибсоновского понятия измерения «здесь-там», создаваемого резонансом с текущим объемлющим строем.

На уровне наблюдений существует много сообщений о видимом видоизменении поведения отдельных простейших на основе предыдущего опыта — которое если и не может считаться подлинным научением, то, несомненно, демонстрирует сенсибилизацию и привыкание как его самые зачаточные процессы. Например, Джен-нингс (1906) описывает наблюдавшуюся им последовательность поглощения мелкой амебы более крупной. При этом в окружающей протоплазме последней осталась щель, через которую меньшая амеба быстро ускользнула. Большая амеба погналась за ней, снова поглотила и на этот раз полностью окружила ее протоплазмой, после чего меньшая амеба оставалась внутри нее в неподвижном состоянии до тех пор, пока окружающая ее протоплазма не стала тоньше с одной стороны, и тогда она прорвалась наружу и ускользнула — ничего подобного Дженнингс ранее никогда не видел. Эта последовательность повторялась несколько раз, пока более крупная амеба не прекратила преследование, и меньшей не удалось окончательно спастись. Это описание показывает аспекты видоизменения поведения у обеих амеб — у меньшей все большее повышение чувствительности к условиям, необходимым для спасения, а у большей — окончательное привыкание к этому спасению. Романее (1883), хотя и не наблюдал какого-либо предшествующего опыта, с которым это могло бы быть связано, описал единичную амебу, ползущую вверх по стеблю колючей ацинеты — которой она в норме должны была бы избегать. Амеба ждала у ротовой щели рождения молодой ацинеты, еще не защищенной шипами, немедленно поглотила ее и затем удалилась.

Хотя эти и другие аналогичные наблюдения показывают изменчивость поведения, которую вполне можно было бы назвать «обучением на опыте», наличие у простейших более сложных про-

Сознание животных

169

цессов ассоциативного научения и выработки условных рефлексов было предметом значительных споров. Исследования, показывающие растущее избегание электрического тока большими группами простейших, равно как и увеличение количества белых клеток крови в ответ на заболевание, трудно оценивать в терминах научения вследствие возможности избирательной адаптации, основанной на высокой скорости репродукции. Филипп Эпплуайт (Applewhite, 1979), на основании обзора десятилетий исследований, пытавшихся показать научение приближению-избеганию, лабиринтное поведение и классическое обусловливание у простейших, описывает некоторые положительные, но, по больше части, не воспроизводимые результаты. Он делает вывод, что хотя научение у простейших в принципе возможно, его еще не удалось продемонстрировать достаточно убедительно.¹ Мы увидим, что трудность выявления у простейших чего-либо кроме непосредственной сенсибилизации и хабитуации (в то время как у самых простых многоклеточных легко показать более сложное научение и выработку условных рефлексов), возможно, имеет анатомическую основу.

Уошбёрн (1917) отваживается высказать предположение о том, на что мог бы быть «похож» жизненный мир амебы. Ее пульсирующее физическое расширение могло бы ассоциироваться с элементарным удовольствием, в то время как более защитным сокращениям, связанным с избеганием, соответствовал бы отрицательный тон. Ее осведомленность, очевидно, была бы чрезвычайно размытой, без различений, присущих сенсорной модальности. Уошбёрн далее предполагает, что в такой осведомленности не было бы никакой структуры «фигура-фон», поскольку для этого потребовались бы более дальнодействующие органы чувств, а также никакого ощущения себя как отдельной сущности, или какой-либо памяти и «образов» предвидения. Ориентация амебы во времени основывалась бы на непосредственном «сейчас» — а ее сознание могло бы представлять собой ряд"«вспышек» с минимальной непрерывностью между ними. По мнению Уошбёрн, аналогом мира амебы была бы попытка представить себя двигающимися в незнакомой комнате в полной темноте, при полном отсутствии зрительной памяти и предвосхищающих образов. Если добавить к этому тенденцию поглощать все поверхности, которые ощущаются мягкими и маленькими, и избегать тех, что кажутся более твердыми и

170

Сознание, мозг и организм

крупными, то мы получим представление о мире, настолько же чрезвычайно простом, насколько исключительно чувствительном.

Независимо от того, насколько могут быть полезны подобные построения, интересно отметить, что все теоретические «структу-рализмы», предлагаемые для более сложных форм поведения организмов, применимы и к подвижным простейшим, и на самом деле в некоторых случаях были порождены наблюдением за поведением простейших и обобщены на все психологическое функционирование. Структурализм в психологии обобщает разнообразные описательные подходы, которые стремятся контекстуализировать конкретные формы поведения и функции. Их наиболее общий орга-низмический контекст описывается на столь абстрактных уровнях анализа, что они действуют вместо законов или объяснений, которые, фактически, могут ускользать от нас в социальных науках. Абстрагируемые таким образом структуры считаются уникальными и не сводимыми к более основным составляющим. Первоочередным примером подобног

Date: 2015-07-23; view: 302; Нарушение авторских прав