Сезон. Оживший рассказ

В соавторстве с Бунтом

Кусочек обязательного предисловия.

В этот рассказ я уперлась рогами больше года назад, осенью. Как в глухую стенку. Не шел. Никак не шел. Не чувствовала людей. Не понимала, как они шли и как нашли друг друга.

До тех пор, пока один человек буквально росчерком пера не поставил все на место – вы сразу увидите эту идею, эти вставки, которые превратили «шлеп‑ой!» в нормальный и мне кажется вполне Человеческий рассказ.

Никогда не писала в соавторстве. Точнее, намертво провалила все такие попытки писать «вместе». Первый раз получилось хорошо – и, невзирая на ожидаемые (от него!) возражения, под рассказом ставлю ту подпись, какая и ДОЛЖНА тут стоять.

Густой и «мокрый» дымок над костром вдруг весело завилял, подсветился снизу желтыми языками и утонул в веселом треске резко вспыхнувших веточек. Лев Василич удовлетворенно поворошил суковатой палкой огонь, подкинул чурбачок для «поддержания жара» и навалил сверху еще охапку веток – с утра возился, обрезая заросшие донельзя смородиновые кусты.

– Василич, пожарник ты хренов, зову‑зову, ни фига не слышит… – хрипло и как‑то «мутно» заговорила появившаяся из‑за угла дома Тоня. Из‑под засаленного ватника свисало к земле что‑то вроде подола вечернего платья – подарок одной из дачных модниц в обмен на десяток экологически чистых» яиц.

– Привет, Антонина, – пожалуй, он единственный называл полным именем эту худую бабу неопределенного возраста, которая числилась на дачах то ли сторожем, то ли гражданской сожительницей сторожа, приторговывая яйцами, помидорами, навозом и обещаниями к осени забить очередного порося. – Подлечиться пришла?

– У меня своя есть! – гордо приосанилась Антонина по такому редкому случаю «наличия». – Я и сама кого хошь похмелю. Тут такое дело… мне в город позарез надо.

Лев Василич покосился на своего видавшего виды «Москвича», обдумывая, как бы повежливее послать Антонину подальше – вырвался всего на два дня, дел на даче невпроворот и терять целый час к электричке и обратно было вовсе не с руки.

Несмотря на вечный хмель, Антонина все углядела правильно и махнула рукой:

– Не‑а! Меня довезут. Тут другое дело… – Оглянулась раза два, словно собираясь открыть страшную тайну по местному наркотрафику, и с досадой сказала: – Сегодня Дашка моя приедет.

Лев Василич понимающе кивнул. От Даши к Антонине бежал редкий, но весомый денежный ручеек, иной раз даже в натурально‑продуктовом (жидкостном) варианте – и досаду Антонины, что она не сможет встретить Дашу, понять было очень даже просто.

– А я‑то что сделаю? Придержу ее, пока ты из города вернешься?

– Не‑а… – вздохнула. – Я надолго, дня на три. А ты ведь можешь, ну… того… вместо меня?

Лев Василич сначала кивнул, потом присвистнул.

– Ну ты даешь! Там ваши дела, а я тут каким боком? – ответил, словно выпрашивая весомые аргументы в свою пользу…

Потому что «их дела» он сначала только «слышал», а потом довелось и увидеть. Снежным комом нарастающее желание еще и поучаствовать… не давало возможности забыть, и любое появление в покосившейся сторожке уже знакомой Дашиной фигуры волновало сердце. Как любил ворчать Василич, «мое старое и больное сердце».

X x x

Уже год назад старое и больное сердце громко постукивало в такт непонятным размеренным шлепкам, отчетливо доносившихся со стороны соседского домика, где и обитала Антонина. Луна висела узким серпиком, (уличного освещения в их дачном товариществе отродясь не бывало), но даже в полумраке смутные очертания чего‑то стройно‑белого лишь подталкивали к явной догадке: прямо возле крыльца Антонина сильно и старательно кого‑то стегала. Судя по звукам – ремнем. Из других звуков доносилось только резкое придыхание самой Антонины и ее отрывистые, короткие приговорки:

– Вот! Вот тебе! Вот!!

Потом хлопнула дверь, на мгновение обрисовав мелькнувшую тень с длинными волосами, и бедное больное сердце Льва Василича пол‑ночи лихорадочно стучало от воспоминаний и непонятной обиды.

Обида обрисовалась сильней и понятней позже, когда недели через две история повторилась, лишь с небольшим изменением сценария – намахавшись ремнем, Антонина прошла к бочке с водой, зачерпнула ведро и с шумом ухнула сверху на то стройное и белое, что неподвижно и покорно дожидалось, вытянувшись на черной траве у черного ночного крыльца. И в дверях мелькнуло уже без взмаха волос – понятное дело, мокрые…

Отчего обидно? – спрашивал сам себя Лев Василич и себе же отвечал: почему ЭТО досталось Антонине? Сам себе и отвечал – а кто же к тебе, пню старому, пойдет, кому ты нужен? А тут женщина и женщина, дело попроще и не так, чтобы… Чего «чтобы»? Запутался, махнул рукой сам на себя, и потом делал вид, что верит путаным объяснениям Антонины. По ее словам выходило, что девушку сначала зовут Наташа, потом она стала Дашей, превратившись из племянницы в «дочку бывшего мужа, ну который моряк, гад, бросил, все мужики сволочи‑наливай еще…». Наташа‑Даша сначала была школьницей «под выпуск» (угу, в июле‑то…), потом внезапно оказалась на третьем курсе института и завалила сессию, потому надо «ума вправить…» (ну да, сессии у них всегда в августе…). Потом наверное не сдала сессию, работая кассиршей в супермаге, где все к девке пристают, сволочи, грешки оно такое дело, надо в строгости племянницу держать…

Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки пришептывать – «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего». Чего там было «плести», было непонятно – из всех приездов Даши «держание в строгости» на дворе было раза два‑три, все остальное явно происходило внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому – да и Лев Василич оказался невольным свидетелем (точнее – слушателем) лишь потому, что единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком сторожа и огородом при нем.

X x x

Антонина даже руками всплеснула:

– Ну как при чем? Ты ж мою девочку знаешь, она тебя знает… Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.

– Ну… не знаю, – еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм… тройному…) удовлетворению.

– Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.

– Да я и не собираюсь никого уговаривать, – растерянно соврал Лев Василич.

Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было – она ушла, как только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее в полной целости.

Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку, услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз – это когда они нос к носу столкнулись на опушке соседней рощи – он с корзиной толстеньких подберезовиков, она – с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.

Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась, словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок:

– Не много?

Она покраснела сильней, но все‑таки серьезно ответила:

– Да, сегодня много.

– Классика все‑таки березовыми…

Чуть пожала плечами:

– Мне сказали – ивовыми.

– Ну, удачи тебе. И терпения.

– Спасибо.

И вдогонку он услышал:

– А вы… хороший!

Обернулся, чтоб переспросить, почему это вдруг стал «хороший», но она торопливо удалялась, аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»…

«Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно – но на улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но все же… все же…

X x x

…Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда негромкий грудной голос послышался откуда‑то сзади и сверху:

– Давайте я обрежу… я умею!

Неловко, из‑под куста, обернулся.

Даша.

Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него. Толстенная сумка – чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик, открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках, аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай‑девочка, которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей и… да хоть водопроводчицей!

Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:

– Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше… но – пока давай в дом. Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?

Даша сдержанно улыбнулась:

– Конечно, переоденусь. Спасибо.

В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой улыбкой:

– У меня костюм с собой, толстый, спортивный.

– Конечно. Иди в комнату, – распахнул дверь туда, где млела теплом небольшая, но добротная печка. – Кстати, пакеты или что там для Антонины, поставь вон туда, под лестницу. Не трону.

Улыбнулась чуть шире:

– Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.

– Хм… А Антонина похожа?

– Она и есть, – легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. – Чего самим себе врать…

– Ладно, о третьих не будем, – изобразил нечто вроде полупоклона и, когда она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность переодеться.

Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать к костру ветки. А разговоры не клеились из‑за какой‑то растерянности и буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом – и мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу… Не то чтобы не хотел, а тем же нутром чуял: не надо.

X x x

Так кошки, издали учуяв что‑то новое или друг друга, настороженно принюхиваются‑присматриваются, решая – перейти к активному шипению или временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит…

X x x

Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку веток:

– Ой, эти не надо!

– Почему?

Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:

– Это ровные и длинные… они для меня.

– Ох, не сообразил. Извини. – И тут же кинул пробный камень: – Антонина что‑то про ремень говорила.

Даша вскинула удивленный взгляд:

– Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем…

– Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь, что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?

– Что. Чего. Когда. И как. – Она медленно повторила за ним, перебирая в руках тугие смородиновые прутья. – Спасибо.

– О боже, сейчас‑то за что спасибо?

– А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».

Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила выбивающиеся из‑под шапочки волосы, и деланно засмеялась:

– Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за нарушение планов… наказывать.

– Ничего, – пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный ей строго‑ворчливый тон:

– Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.

Теперь она засмеялась без напряжения.

X x x

А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.

X x x

В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо подстроенного телевизора:

– Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.

Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:

– Меня нельзя хвалить… – отрезала заранее возражения: – И вправду нельзя! Вы лучше… ругайте. Или потом, – запнулась, коротко вздохнула и договорила: – Или потом – добавьте наказания.

– Кстати, насчет этого дела… – она замерла, выжидательно глядя на него.

Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу:

– Насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.

– У вас все есть, – ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной, какой‑то обволакивающий голос, – даже лучше, чем у Антонины. У нее скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…

Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:

– Не тут, а на вашей веранде.

– Там же нетоплено! – удивился хозяин. – Что веранда, что улица!

Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:

– На градуснике почти ноль… Заледенеешь!

Опустила голову, покорно вздохнув:

– Если там неудобно, тогда скажите, куда.

– Нет‑нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!

Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул на самый верный в этот вечер тон:

– Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь, проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую – у меня, как видишь, роту положить можно…

Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате имелись – любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе не мог.

Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:

– А я вас не подставлю?

– В смысле?

– Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас остаться…

– Мне плевать, кто и что скажет. Это во‑первых, во‑вторых, я уже не в том возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась.

– Я не пугаюсь, я…

– Цыц! И, в‑третьих, на улицу выглянь – на всех дачах если три огонька отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика – добавлю тебе… – подумал, – пять!

Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.

– Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.

– Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.

Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:

– Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?

– Я не пью водку, – покосилась на бутылку в его руке.

– Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.

– Спасибо. Немножко можно.

Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями юной хозяюшки.

– Даша…

– Да?

– А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?

– А за то же, что сегодня.

–?

– Потому что без «почему» и «зачем».

– Гм… понял. Намек очень даже понял. – Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул водочки. – Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и это «зачем».

– Может, и всплывает, – слегка пожала плечами.

– А у Антонины уже всплыло?

– Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами знаете.

– А мне не соврать?

– Просто не хочу.

– Хочу‑не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.

Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.

X x x

Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…

X x x

Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды – с одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе, причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда увидела эту – тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости.

– Настоящая… старая…

– Да и я не молодой, – попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно) пожала плечами: – Я не про то…

Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и больное сердце» – она стояла спиной к нему, перебирая у стола те смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки – и не обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих будущих розог она стояла… нет, не голая. Это скорей можно было назвать «готовая» – очень короткая, какая‑то детская маечка едва до середины спины и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они – спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее круглые, даже на глаз тугие половинки.

С каким‑то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась деловито‑ворчливая интонация:

– Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить? Высеку, какими есть!

Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев почкам и покорно прошептала:

– Простите…

Взяла в руку весь пучок, в пол‑оборота головы спросила:

– Мне… уже на лавку?

– Пойдем!

Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная вопросом:

– А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!

Девушка как‑то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась руками за краешки майки и Лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми же интонациями:

– Ты розгами‑то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь заголяйся, как положено!

Потом все прошло как в стоп‑кадрах какого‑то фильма: девушка покорно подняла прутья, зажала их своими аккуратными, стройными ножками. Концы прутьев нелепо и стыдно торчали между половинок голого зада, она повела бедрами, поднимая руки к майке. Потянула ее, снова повела бедрами и вдруг с коротким, нутряным стоном буквально упала на колени, рассыпая по полу не коснувшиеся ее тела прутья. Мелькнули ладони, плотно сжатые между ног, резким изгибом сыграла тонкая спина и хриплый, долгий стон с нервным движением пальцев…

Последний стоп‑кадр этой хроники – ладони, прижатые к лицу и сдавленный плач. И слова, туго пробивающееся сквозь пальцы и дрожащие губы:

– Простите… так стыдно… не смогла…

А дальше уже кинолента неспешно пошла снова – одеяло, наброшенное на плечи, Даша, завернувшаяся у стола, рюмочка обещанной наливки и красные от слез глаза, упрямо прилипшие к полу.

– Ну, все… все… не надо… не стыдись, девонька. Я же все понимаю я хоть и старый, но не тупой…

Снова короткий, но уже затихающий всхлип и несмелая, какая‑то детская улыбка:

– Я сейчас… сейчас снова… Меня так здорово еще ни разу не готовили… и мужчина… и мы пойдем меня пороть… ладно?

X x x

Они еще не терлись мордочками, эти две почти незнакомые кошки. Но когда маленькая ткнулась в бок, старшая сделала вид, что продолжает дрыхнуть – ну тыкайся, места что ли жалко…

X x x

Они еще не могли говорить про такие таинственные «что», почему», «зачем» и «как», но Лев Василич опять уловил момент – как раз тогда, когда Даша в неспешном разговоре «ни о чем», все так же кутаясь в одеяло, глянула на лежавшие у стола прутья.

Вытащил сигареты, помял одну, обронил мельком «в доме курить не приучен» и сказал:

– Пока курю, успеешь почки посрывать. А то и впрямь не дело – лишнего кожу портить. Да, и еще одно… – Это уже от дверей, в ответ на согласный и чуточку поспешный Дашин кивок: – Трусики‑то надень… Я сам скажу, когда оголяться.

И вышел, не смущая разглядыванием ее реакции.

X x x

Подвинулась поудобнее кошка, чувствуя на боку теплую мордочку новенькой…

X x x

Вернулся, одобрительно хмыкнул, оглядев послушно стоявшую у стола девушку: одеяло аккуратным квадратом на кровати, трусики туго на тугих бедрах, пучок прутьев на протянутых вперед ладонях.

– Вот и умничка. Вправду – умеешь!

Подошел ближе, взял протянутые розги, тяжелым взмахом взвесил пук в руке, искоса глянул, как сдержанно ответили на звук шипящих прутьев ее бедра. Она смотрела не на него – на прутья, на его руки, нервно покусывая нижнюю губу. Торчком вспухли темные соски, туго втянулся, врезался в тело скромный треугольник тонких трусиков.

Подождал еще с пол‑минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая концы, то снова взвешивая в руке – пока ее дыхание не стало сбиваться на прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:

– Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.

Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно‑русые волосы и, сцепив пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом сам себе кивнул головой – не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную девку не играет – причем так привычно руки на голове, что…

А что «что»? Ей‑то куда привычнее – у одной только Антонины почитай сколько была… И ведь не спросишь, где еще была, как и с кем! а может, и спросишь? Может, и спросишь, но все одно не сейчас…

X x x

Подобрала лапы старая кошка, словно обнимая новенькую. Та почти уже было мурлыкнула, но просто подалась ближе к теплому боку, благодарно свернувшись охотным клубочком.

X x x

– Ложись.

Она словно в раздумье замерла у длинной, добротной скамьи, давно холодевшей посреди веранды.

Чуть хрипнул грудной голос:

– В… трусиках … ложиться?

– Еще пять за вопросы. Ложись, негодница!

Чуть свела лопатки, еще помедлила, потом оперлась руками о лавку, гибко протянулась на ней и зябко поежилась – от плеч к ногам пробежали мурашки, сдержала дыхание, привыкая к холоду стылого дерева. Лев Василич положил розги на табуретку, аккуратно спеленал кисти тонких рук. Плотно, но не больно стянул узел, выровнял руки девушки и словно между делом спросил:

– Два раз по пять – это моя добавка. А чему добавлять? Сколько до меня нагрешила, девица‑красавица?

– Семьдесят, – глухо, не поднимая лица, уткнувшегося между рук, ответила Даша.

– Лев Василич аж присвистнул:

– Семьдесят прутов… это… Хм, да, ну, тебе видней, коль наказана. Со всеми моими как раз сто.

Она вскинула было голову, но замерла в настороженном движении, прошептала вопрос:

– А почему еще… добавили?

– А сама знаешь. Розгой сечь, это тебе не сласти помеж ног ловить. Что, не так?

– Да. – Покорно расслабилась, подставляя под веревку стройные ножки.

Накинул было петлю на щиколотки, потом ругнул сам себя. Положил ладони, несильно, с намеком, на девичий зад, подивился – тугая что на глаз, что под руками! Чуть дрогнули в ответ половинки, увязанные тонкой тряпицей трусиков, согласно и послушно дрогнули. Смелее провел ладонями, ощущая горячее тепло по сердцу и прохладу горячего тела под руками. Пальцы под резинку, ворчливый вздох – вот дел у меня больше нету, как твою задницу в полосы высекать. Шелест ткани, скользящей по бедрам, послушное движение ног и ладони уже на щиколотках. Чуть‑чуть потянул, намекая: врозь вязать позволишь? Нервно дрогнули ноги, прижалась плотнее к скамье – понял, видать, не сейчас. Или не сегодня. Или потом, или…

Снова петля, снова оборот веревки, снова узел. Потянул, выровнял, не сдержался еще раз огладить голый горячий зад с прохладной, чуть присыпанной мурашечками кожей. И сам снова поежился – говорил, в теплой половине надо! Простынет, дурочка голая…

Встал ровно посередине у скамейки, наощупь, не отрывая глаз от тела, выбрал три прута. Выровнял, еще разок по воздуху посвистел – едва заметно напряглась, собираясь с силами, Даша.

Примерился, сглотнул, прогоняя волнительных хрип из горла:

– Ну, свои грехи сама знаешь. Считать буду сам. А ты знай себе терпи, девочка. Готова?

Молча, всем телом ответила – да.

– Вот и хорошо‑о‑о! – «о»‑окнулась последняя буква, перешла в легкий свист и стежок прута по голому.

Почти не дернулась девушка, нервно сжимая пальцы стиснутых рук. Неспешно проступили красные полоски, разделив голый зад на верх и низ – а вот поверху можно и посильней‑й! А вот пониже еще посильнее‑е! И вот так – ага!

Вон оно, когда тебя пробирает – примерял силу, пробовал, смотрел – стегал размашисто, словно сам чувствуя ее тело – стылость скамейки под набухшими сосками, втянутый живот, горячие ляжки и растущий желанным свистом огонь дрогнувшего зада.

С десятого (с десятого?! вот дурак старый, со счета‑то сбился! может, семь а может уже все двенадцать! Дурило ты эдакое, голых девок не видал? Делом занимайся!) девушка вскинулась, мотнула головой, на миг показав плотно стиснутые губы и тени от пушистых ресниц на пухлых, почти детских щеках.

– Несладко, знаю… вижу… но ведь надо… – говорил то ли ей, то ли себе, вскидывая вверх новую тройку прутьев. – На‑адо! Заслужила! Терпи, говорю! Вооот! Руки держи впереди, не трогаю я твои титьки! – а красные полоски охотно и торопливо пухли‑рисовались, еще раз и еще, на гибкой тонкой спине.

Не меня прутьев и даже не меняя позы, вдруг расчеркнул не по заду, а по верху круглых, сочно‑белых ляжек – с шипением легла розга, с нутряным шипением‑стоном вцепилась зубами в веревку девушка, вскидывая вверх бедра, поджимая вперед коленки и так же высоко, оттянув носочки, поднимая ноги. Замерла в этой позе, такой неудобной, такой страстной, такой послушной и больше не двинулась, словно мрамором тела принимая подряд еще два раза – там же по самому‑самому верху ляжек, и только прутья кричали телу: «Н‑на!» и только зубы впивались в веревку: «м‑м‑м…»

Отбросил ставшие уже ненужными розги, сильной ладонью прибил ее зад к скамье, надавил, бьющуюся, стонущую, принимал руками долгий, благодарный оргазм сжатого добела тела, нервами напряденных ног и тягучего, бесстыдного стона.

Отпустил руки, только когда уже и сама затихла, расслабила мертво сжатые ягодицы, мотая головой от стыда, снова ткнулась лицом между рук.

– Ну‑ну… все хорошо… Все хорошо… погоди, помогу, отнести в дом…

Помотала головой, пряча лицо и голос:

– Не надо… я сейчас сама.

– Сама‑сама… – Ворчал, распуская узел на ногах. – Какие мы тут самостоятельные… – глушил ворчанием ее стыд, пеленал заботой ненужных мимолетных слов.

Потом коснулся пальцами, провел от шеи к бедрам:

– Ладно, сама так сама. Я курить пойду. Вставай, как сможешь.

X x x

Когда пришла в теплую половину, благодарно кивнула: на печке распростерлось, нагреваясь, знакомое уже одеяло. Завернулась, смущенно пошутила про отступающих французов, присела рядышком на кровать: Лев Василич старательно смотрел какую‑то хрень по шипящему черно‑белому телевизору.

Прижалась тесней, снова обернула его старое больное сердце грудным голосом:

– Простите…

Василич коротко вздохнул, нервно притушил едва прикуренную сигарету (вот разошелся, уже в доме смолокурю!), и успокаивающе потрепал по волосам:

– Не за что. Все нормально, Дашенька.

– Я думала до конца продержусь, а тут…

Сильней прижал ладонью голову:

– Все, все… не трать слова. Все хорошо, все как надо, все путем. Согрелась, французка отступающая?

– Ага!

– А чего не одеваешься? – вопрос‑намек. Вопрос‑надежда. Вопрос‑предложение.

Коротко вздохнула. Даже в полумраке от неровного экрана телевизора пробился смущенный румянец на щеках – ответ‑признание, ответ‑согласие

– Так не было же… ста!

– Вот и хорошо. Ложись как вот сюда. Гляну, не сильно я тебе разрисовал.

Подалась под руками, не мешала развернуть одеяло. Так же повинуясь рукам, протянулась ничком – уже не на скамье, на кровати, снова чувствуя, как вминают шершавое одеяло вдруг вспыхнувшие соски. Не сдержалась, тихо застонала, когда прошлись по припухшим полоскам мозолистые руки, а он даже не утешал – понял, что не от боли стон‑просьба, стон‑прощение.

Неумело, но старательно массировал плечи, расслабленную спину, тугую сладость послушных бедер, пошлепывал:

– Сам знаю, что не было ста. Вот и проверим, как ты счет вела, честно ли… Сколько дано было прутиков?

Смущенно засопела в одеяло:

– Ничего себе прутиков! Думала, пополам попу разрежете!

– Так уж и разрежу! – довольно засмеялся, радуясь, что выбрал и верную силу, и верный хлест розги. – Говори, давай, сколько осталось!

– Еще двадцать три! Бедная, несчастная Даша… – охотно напряглась под строгими руками, ответила изгибом бедер и повторила уже не стыдливым, громким шепотом: – Еще двадцать три!

Замерла, как и его ладони точно посередине бедер. Прижал, словно боялся, что убежит, вырвется из рук послушное тело нежданного подарка:

– Сорок три, бесстыдничка ты моя… Сама знаешь, почему снова двадцаточка.

– Знаа‑аю… Да…

– Погоди, торопыжка! – Чуть сильнее придавил, когда попыталась встать и послушно идти на веранду.

Не спеша, впитывая пальцами ее тепло и желание, помял не так уж и сильно сеченый зад:

– Но знай, девочка – коли увижу, что опять… ну, знаешь сама… не обессудь. Ножки разведу и с хорошенечким потягом! Три раза!

– Да… Три раза, – эхом голос, эхом сладкое сжатие бедер, эхом тело под руками.

– А то развела тут… Превратила, понимаешь ли, порку в сладости… – ворчал, почти уже щекоча усами тело. – Знаешь, сколько надо таких вот дашек воспитывать да учить?

– Знаааю…

– Ничо ты не знаешь… да и сезон дачный к концу. Не забыть бы скамью домой отвезти. Чует мое старое больное сердце, она нам еще пригодится в городе‑то…

– Пригодится! – эхом голос, эхом сердце.

И внезапным спазмом слез в одеяло, без стыда и без смущения:

– Как же я тебя искала!

X x x

Пушистая молния метнулась в угол, затих придушенный писк. Зажав в зубах добычу, молодая кошка важно подошла к лениво лежащей старшей. Положила мышь у морды, села, облизываясь. Та тронула лапой и тихо муркнула. Ладно уж, будем жить вместе… Сезон нынче долгий будет.

Ноябрь 2006 г.