Сухой мартини

Совпадение ников и названия девайсов можно считать случайными. Если хочется.

Провела модным ногтем по краешку широкого бокала. Старательно‑лениво отщипнула микроскопический кусочек спаржи, поужинала им. Поморщилась уголочком рта, когда из динамиков у бара слишком уж отчаянно заверещала номерная фабрикантка. Отклеила очередную паутину обшаривающих взглядов – так и подмывало одернуть подол Олеськиного «произведения модельерского искусства»: «Такие разрезики тебе к лицу. В смысле, к бедрам! Носи с гордым носом!». Угу… Разрезики. От шеи до пяток в дальнем углу зала…

Царственным движением пальца (Ух ты! Получилось! Как всю жизнь подзывала!) поманила вдруг возникшего у бара то ли официанта, то ли вышибалу:

– Еще один мартини…

В его глазах нарастающим итогом – недоумение, потом обалдение, потом не к месту нахальная смешинка и деревянный поклон послушного истукана:

– Что желает леди?

– Если вас не сильно затруднит, САМЫЙ сухой мартини…

(Наверное, он понял, что мартини должен быть таким же ледяным, как ее тон).

Очередной калейдоскоп в его взгляде не прочитала – была занята тем, что лениво‑снисходительно оглядывала зал.

– Эта… Ну… Я понял. Щас, мы эта мигом.

Шагнул к бару, потом вернулся:

– Эта, ну… в общем, тут… – пошевелил могучими пальцами.

Вскинула на него глаза, в полсекунды прочитала взглядом лекцию о том, кто она и кто он, плюс легкое неудовлетворение заминкой, и верзила понятливо изобразил деревянное сгибание в поясе:

– Ага… так я счет принесу… потом.

Счет действительно появился потом. На круглом подносике, почти сразу за бокалом мартини. Отпила, поморщилась – нет, это не самый сухой… (А может, и самый… да фиг его поймешь!!!) Мельком глянула на бумажку счета, положила сверху свою денежку (Офигели!!! Да и ты дура! Леди набитая…), краем глаза отметила, что тот, у бара, зафиксировал «движение».

Вышла, поправила прическу, оглядывая мигающую рекламой улицу.

– Эта… я вот того, мотор тут тормознул тебе.

Голос шел сзади и сверху. Обернулась: тот, из бара, глуповато хмылился, показывая пальцем на приткнувшийся к обочине «жигуленок».

Тут же поправился, оттягивая пальцем явно душащий бантик галстука:

– Ну, не тебе, а вам… короче, довезет куда велено. За рулем‑то после вина самой нельзя.

– М‑м‑м… Нет, спасибо. Я хотела погулять по городу.

(Откуда ты взялся‑то? На кой леший мне этот «мотор»? И так после двух бокалов финансы поют романсы.)

– Благодарю вас, вы свободны.

– Дык… Точно, свободен! Уже все, отпахал на сегодня. Может, провожу? А то тут народец не очень… лихой народец‑то. Опять же серьги вон какие… Не ровен час.

Отщелкнул от шеи «бантик», сунул не глядя в карман, мелькнул на запястье татуировкой якоря.

– Я уж коли берусь провожать, так того… по полной.

– Это как «по полной»? – старательно сморщила нос в легком недоумении.

– Да не, я не про это… Ну… в смысле защиты и прочее. Тут ко мне никто не сунется! Тут все Боца знают…

Царственным жестом подала руку. Верзила засмущался:

– Не, мне вот так под ручку неудобно. Не с руки. Я лучше рядышком идти буду. А то если отмахнуться от кого… Короче, эта… Пошли, да?

– Уговорили. Чем‑то вы мне стали интересны… Куда направим наши стопы?

Он тут же посмотрел на ее ноги.

– А‑а, понял! А давайте в парк пока… Там каруселей сейчас навезли – пропасть!

– Сто лет не каталась на каруселях… давайте!

– У меня, если что, деньги‑то есть, ты не думай… у, бл… в смысле вы не думайте!

– Кто даму платит, тот ее и танцует… – усмехнулась в ответ.

– А? А‑а, это грузинцы всякие да армяшки так говорят в ресторане, точно. Не, я безо всякого! С детства их не люблю, только и знают, что девок наших щупать… Вы не думайте, я ничего такого.

К счастью, карабкаться на карусели и прочие горки в этом платье не пришлось. Незаметно заговорившись, стали выписывать петли по аллейкам – он охотно поправлял после ее замечаний свои слова, старательно и по‑новому строил фразы, явно наслаждаясь ролью успешного ученика. А потом вдруг спросил, набычившись и заранее обижаясь:

– А вот правда, что такие вот девушки… ну как вы… специально на бедные окраины ходят, чтобы с нашим братом поиграться?

– Что значит поиграться?

– Ну как кошки… с мышками… Он влюбится по самое не могу, как дурак перья распушит, а ее и след простыл… ну, в смысле, как приключение… Ради игрушки, как королева с этим… крепостным.

Остановилась, глянула снизу вверх и вдруг с ледяным холодком предвкушения спросила:

– А разве тебя это обижает?

В сумраке сверкнули глаза:

– Убить не убил бы… я добрый… но задницу надрал бы по самое не могу!

– И что, прямо вот здесь? В кустиках?

– А тебе нужно в бальной зале? И чтоб позолота кругом?

– Нет. Не надо!

– Ага, выходит, уже наигралась…

– Позолоты не надо! Надери…

–?

– Если уж так… виновата, то возьми и надери!

Он помолчал, потом сумрачно бросил:

– Насчет кустов это того, глупость… Боца тут всякий знает… У меня тут хатенка какая‑никакая недалеко есть на примете… Завсегда примут.

С деланным смехом спросила:

– Ну, так и будем стоять? Или пленницу все‑таки поведут на заслуженную расправу?

– Смейся, смейся… Пошли!

И они пошли.

А потом было как всегда и как никогда.

Как всегда, легкий шелест падающего платья. Как никогда, с ужасающим наслаждением вдруг упавшей следом лавины стыда. Как всегда, шелест кожаной полосы ремня, сложенной вдвое. Как никогда, зажатой в чужих в руках. Как всегда, сочная печать первого, самого сладкого и самого строгого удара. Как никогда – ровно и четко. Не самой себе через бедро, а сверху… сильно… сла‑а‑адко и бо‑о‑ольно… Как всегда, охотная судорога бедер и легкое сжатие тела. Как никогда, с насмешливым сверху:

– Не рыпай попку… еще не начали толком…

Тычась носом в пыльную, пробитую чужими запахами обивку какого‑то древнего дивана, сжала ладонями щеки: чтобы не видел. Не видел глаз, нагло сверкавших от смелого стыда, отчаянного желания и страха – Вот! Теперь! Меня! Как положено! Секут!

– Секут розгами… ремнем порют… вот так порют!

Ох! – это я что, вслух про «секут»? Ой дурочка…

Вскинула голову, мотнув волосами – чтобы правильно, чтобы как в клипе, когда девушка мечется от боли на станке… А ее такую же, голую и послушную, плетками… Вздрогнула, поежилась, когда тяжелая рука скользнула по плечам, убирая рассыпавшиеся волосы. С затаенной надеждой робко пискнула из‑под руки:

– Спину пороть?

– Спинку тебе рано… неумеха еще… вот мы пока попочку – ух!

– У‑у‑ухх… – эхом отозвалась, струной вытягиваясь над диваном и ерзая от разлившегося на бедрах огня. В такт медленным и жарким всплескам на бедрах отсчитывала не удары, а скупые кусочки мыслей: «Неумеха. Сам. Такой. Вот. Как. Надо…» Оторвала ладони от щек, плавно подалась вперед, ровненько вытягивая руки и послушно скрещивая их в запястьях. Дернувшись от очередного смачного хлеста, так же ровно и плавно сыграла ногами, чуть‑чуть, едва заметно, приподнимая бедра. Без вызова, не распутно‑нагло, как хочется, а как положено, как надо – только чтобы чуть‑чуть, чтобы попа круглее, чтобы ремню удобнее и чтобы он стега‑ал! Вот так! Так!

Снова слегка придавившая ладонь на плечах:

– Ишь ты… какая послушная… не визжит, не вырывается…

– Ай! – другая ладонь сильней ремня впечаталась в попу.

– Вот тебе и ай… Вот тебе и игрушечки… сама напросилась.

– Я не просилась… я виновата… накажите…

– Вот и на «вы» заговорила… вот и молодец… пора и воспитывать начинать. Вот!

– М‑м‑м…

– Ничего… помычи, девочка… помычи… погромче… я добрый… но строгий… поверти попкой, поверти… Вот тебе мартини! Вот тебе сухой! Сухой ремень! Сухой ремень попу дерет! А попа вертится!

Устыдившись виляний, замерла и сквозь губы, сквозь волосы на лице выдохнула:

– Леди не движется…

(Откуда у меня эта глупость? То мартини, прилипло, сухое… Самое сухое. То эта бредятина про леди…) Хватала воздух, шипела сквозь зубы, играла пальцами рук, сжатых в кулачки и изо всех сил лежала смирно – леди не движется!

Но тело не знало, что оно леди, ему хотелось извиваться и играть от боли… от боли? От горячей волны, вдруг прокатившейся сразу везде, от центра к плечам и лодыжкам. Сначала теплой, потом горячей, потом совсем горячей и резкой, потом штормящей волной и наконец – рывком девятого вала, хриплым стоном радости, бесстыжего наслаждения и короткой глупой мыслишки: «Ну вот…»

А потом был панический, уже не желанный, а искренний жар стыда. Торопливый шорох белья, противное и никак не налезающее платье с бесстыжими разрезами, едва не забытая сумочка и в полумраке (ой, а свечи‑то когда зажег?) то ли насмешливые, то ли понятливые глаза Боца. И негромкий, увесистый голос в спину:

– Я тебе в сумочку телефон на бумажке записал… Ты звони, если что. Боца тут всякий знает… Как напроказишь, так сразу и звони.

А потом была ранняя осень, полеты листьев и пение освободившихся на ветру прутьев. Не на ней, не над ней – а на деревьях… И аккуратно сложенная бумажка с телефоном человека, которого тут всякий знает. И рука, не раз отдернувшаяся, чтобы не набрать, не позвонить…

А потом была слякоть, тяжелые сумки с торчащим батоном хлеба, ногами синей беговой курицы и противным чавканьем под сапожками прошлого сезона. Витрины знакомых дешевых магазинов, облезлая краска подъезда, ворчание осточертевшей квартирной хозяйки и мысли про очередную пустынную ночь на пружинной кровати со спинками… со спинками, к которым так удобно привязать… послушную… плохую… И стегать горячим ремнем горячее тело…

А потом был шелест шин здоровенной как танк, матово‑черной, сочащейся спокойной респектабельностью машины. И были брызги из под колес, и растерянное отряхивание плащика: ну вот, блин… опять! И рука, вдруг легко подхватившая сумку с куриными ходулями:

– Леди не носят сумки…

Подняла и снова опустила глаза. В пальтишке моей годовой зарплаты, с властным прищуром глаз, годами приученных повелевать. С лучиком искрящихся запонок, что даже при осеннем «солнце» выдает бриллиант. Изысканная небрежность невесомого кашне и голос, которому не хочется возражать:

– Юная ЛЕДИ заказывала мартини. В это время суток я предлагаю «Бакарди». Хотя возможно и «Хармут» или белый «Хашверт». Впрочем, Великий Маркиз, говорят, предпочитал молодое Шато, но это уже из другой категории… Мне как Боцу по статусу положен ром. Но можно и вернуться к вопросу очень сухого…

Подняла с асфальта упавшую челюсть. Коротко вздохнула и выпрямилась. Небрежно протянула вторую сумку, тут же пропавшую в туннеле распахнутой дверки машины. Сама шагнула в этот туннель, как в пропасть. Оправила на коленях старенький плащик и ледяным, не терпящим возражений тоном отчеканила:

– В это время суток я предпочитаю розги. Только не очень сухие…

2004 г.