Ночь для души

Лечение от купальника началось в чертово время – ровно в полночь. Но пока еще светло, пока еще впереди ужин, впереди пахучая баня и осторожные касания исхлестанной спины, горящих плеч. Пока еще лечение не закончилось. Душа – она внимательного лечения требует: по частям и по строго отмерянным дозам. Как в аптеке…

X x x

На этом месте мы в свое время оставили читателя со знаком вопроса: а что будет дальше? Что ждет Натку за упрямое надевание этого откровенного купальника, который так терпеть не может Никанорыч?

Если кто‑то подумал про порцию розог или хорошую порку тяжелым солдатским ремнем, то он поторопился. Сказано же – душа, она внимательного лечения требует. И в полночь началась вовсе не порка…

Мужик по жизни грамотный и тертый, Никанорыч подпоил Натку ровно настолько, чтоб разговор пошел по душам, на откровенность, но чтоб и язык не заплетался, когда кроме – «Ты меня уважаешь?», ничего и не говорят. Мази, баня да снова мази свое дело сделали – девушка явно отдохнула, согнала боль от дневных «воспитаний», спину уже не саднило, так что и эти дела разговору по душам вовсе не мешали.

– А вот скажи мне, девочка, голую правду.

– Скажу! – глаза в глаза ответила Натка, вся подобравшись и, как школьница, сложив руки на коленках.

Никанорыч отрицательно мотнул головой:

– Не так. Я хочу, чтоб голую правду ты мне говорила тоже голая.

– Хорошо, – в ее голосе не было ни вызова, ни покорности, скорее удивленное понимание того, что он прав. Снимая сарафан, поймала себя на мысли, что впервые раздевается перед ним не для массажа и медовых притираний, не для наказания, а… А вот просто так – потому что он захотел, чтобы она стояла перед ним обнаженной.

Под сарафаном не было ничего, кроме юного тугого тела. Никанорыч велел ей закрыть глаза и взяться пальцами за соски. Неожиданно для себя Натка даже вздрогнула, когда сделала то, что он сказал. Медленная и плавная волна возбуждения пошла сверху вниз, ноги непроизвольно напряглись, а крутые бедра медленно, словно нехотя, плавно и сильно качнулись в сторону. Повинуясь его голосу, девушка сначала как бы нехотя, а потом все откровеннее выполняла все, что говорил: то ласкала, то щипала пухлые и сочные соски грудей, наклонялась вперед, доставая пальцами до пола и высоко вскидывая голый зад, широко раздвигала ноги и обеими руками проводила по половым губам, и это повторялось не раз. До тех пор, пока ее дыхание не стало прерывистым, нервным и она, не открывая глаз, ощутила несильное нажатие не плечи:

– На кровать, Натка. Лицом вниз, ну, вытянись, как перед поркой.

Девушка быстро легла, вытянув вперед руки и скрестив их в запястьях, выровняла ноги и чуть‑чуть приподняла сочные бедра.

– Розга уже вверху, сейчас секанет… – сказал Никанорыч и кивнул сам себе: мол, так и знал. Потому, что Натка с придыханием простонала что‑то, уткнувшись лицом в суровое синее одеяло, а ее бедра приняли… Нет, не удар секущей розги, а словно властный порыв мужчины.

Дед положил руки на ее ляжки, помедлил, ожидая пока девушка еще разок‑другой подвигает бедрами и одним властным движением раздвинул так, что вся Наткина прелесть оказалась на виду. Снова кивнул: при недавних ласках она была влажной и даже на вид горячей, но сейчас, когда девушка лишь представила себе розги, внешние губы откровенно вспухли, приоткрылись и буквально сочились любовной смазкой.

– Вот и все секреты… – вздохнул Никанорыч. – Ты просто созрела раньше времени, и заместо мужика у тебя вышла розга…

– Но ты ведь знал это и раньше, – почти простонала Натка, пытаясь сомкнуть ноги. – Ты ведь с первого раза не поверил в злую тетку, которая послала меня за свежими розгами!

Никанорыч не дал ей сдвинуть ноги, оставляя ее такой же беззащитной и открытой.

– Не поверил, да ты потом ни разу и не врала мне. Просто я ни о чем не спрашивал. И купальник твой я специально, чтобы меня разозлить? Знаешь ведь, что не переношу такого вранья: то ли голая, то нет. Эти твои «веревочки» хуже вранья, потому что исподтишка, потому что не честно! Что, мало тебя и без них драл? И вину никакую выдумывать ведь не надо: напроказила, получаешь… Ну‑ка, накинь сарафан да пошли к столу. Остынешь немножко, а то уже задница вздрагивает, словно не говорю с тобой, а трахаю в две дыры сразу…

И за столом, и потом снова в бане, куда Никанорыч повел Натку уже во втором часу ночи, все продолжалось в том же духе, словно одними разговорами дед решил довести «внучку» до оргазма. Впрочем, в бане в дело пошли не только слова: Натка безо всякого стеснения, с громкими и сладкими стонами нежилась под его руками – а одетый в одни лишь холщовые штаны дед то намыливал, то споласкивал, то легко массировал ее горячее тело. Гладил, потом сильно тискал и снова гладил груди, живот, мягкими разводами мыла покрывал круглые, подрагивающие от возбуждения половинки, ласково пришлепывал ладонью между раздвинутых ног, с ворчливым удовольствием выговаривая Натке:

– Ну откуда ты свалилась на мою голову, красота бесстыжая! Только и радости, что потискать да погладить… а тут вообще – уж скоро дым из мокрой щелки повалит!

Натка изгибалась все резче и судорожнее: ей действительно уже становилось больно от постоянного, все более растущего возбуждения, которое никак не находило выхода. Когда он взялся за бритвенный станок и в несколько сильных движений совершенно «открыл» всю ее прелесть, Натка уже кусала руки, истекая соком. Она и сама не понимала, почему никак не наступает жаркая, пьянящая волна оргазма, хотя настолько хорошо и сладостно ей было впервые в жизни. Может быть, это и был оргазм длиной в несколько часов? Забываясь, шептала искусанными губами:

– Ну трахни же меня! Возьми силком, как голую сучку! Ну сделай, сделай же что‑нибудь!

И от бритвы, и от постоянных касаний все влагалище вспухло, стало призывно‑красным, капли пота выступили даже на крутом изгибе лобка, а легчайшее касание клитора буквально бросало девушку в дугу – но сцепленные по его приказу за головой руки она опустить не смела.

– Тебя нет… Ни рук, ни ног… Только сладкие губы помежду ляжек… Только мокрая щель… Только огонь в матке… Тебе хочется еще больше огня!

– Да… Да!

– Огонь из матки жарит губы… они уже красные… они хрустят от огня…

– Да! Еще сильней! Да!!!

– Вся твоя вина в этом огне… В этих пухлых складках… В этой мокрой щели! В ней нет стыда, она вертит тобой как хочет! Она виновата во всем!

– Да… Она виновата… Она плохая… – как в бреду, повторяла Натка его слова и наконец шепнула, потом едва не в крик, в голос:

– Накажи ее! Деда, милый, накажи ее больно‑больно!

– Она такая сладенькая, такая голенькая… зачем ее наказывать? – (легкое и расчетливое касание клитора). – Сечь нужно зад… – (и снова скольжение намыленного пальца вдоль раскрытого бутона).

– Нет! Ее! Накажи ее, деда! Высеки ее розгами!

Не увидела (руки‑то за головой), а почувствовала, как в ее ладони оказался пучок прутиков:

– Ножки пошире… А теперь сама и наказывай.

Натка привстала на локте, взмахнула правой рукой и неожиданно зло, сильно, стегнула ивовой лозой по лобку. Тонкие концы коротких, но очень гибких прутиков сочно впились в голые половые губы. Тяжело, словно рожая, замычала девушка и хлестнула снова, потом снова и снова. Ее сил хватило на пять ударов: выпустив из пальцев иву, накрыла ладонями груди, стиснула соски и тяжелым грудным голосом скорее простонала, чем выговорила:

– Сам… Сильней… Ну же, секи ее!

Никанорыч неторопливо, чтобы дать уйти первой волне резкой боли, провел мыльными ладонями по раскинутым ляжкам, по пострадавшему местечку, по втянутому животу и взяв под коленями, поднял ее раскинутые ноги вверх. Согнул, молча положил ее ладони под коленки – она поняла, зажала ноги, все шире и беззащитнее разводя их в стороны.

– Не смотри! – строго предупредил девушку и та послушно зажмурилась, успев заметить, как он встал у торца банной лежанки, оказавшись прямо между ее ногами. Вместо боли вдруг с изумлением ощутила на раскрытых и совершенно мокрых половых губах щекотное касание жестких усов:

– Ну, уж прости старика, голышка… помучайся…

– Пусть… Пусть помучается! – как о чем‑то о совершенно чужом, подумала Натка и длинно, прерывисто простонала, как удар молнии приняв неожиданный и крепкий поцелуй: прямо в раскрытую щель!

– Бесстыжая голышка… – снова скорей угадала, чем услышала слова Никанорыча – Не мучай Натку, а то накажу…

– Накажи! – уже не говорит, а молит девушка.

Плеснул водой из ковшика, чтобы еще более гладким стало бесстыдное место, выпрямился, почти не глядя выбрал из кадушки прут: не короткую ивушку, которой стегала себя Натка, а длинный, хорошо промоченный, красноватой вербы. Такими розгами на заду полосы рисовать – и то девка ужом корчится, крик глотает, а тут самое нежное да сокровенное!

Взмахнул, примерился, еще раз сам себе шепнул оправдательное – «бесстыдница!» и размашисто высек чуть наискось вспухших складок.

От такой боли Натка даже не почувствовала… боли! Это сразу перешло какой‑то порог восприятия, она открыла глаза и словно со стороны, внимательно и напряженно, смотрела на происходящее: вот вскидывается вверх лоснящийся гибкий прут, вот он неслышно свистит, глубоко впивается в очерченный валиками половых губ овал, корчатся в напряжении упрямо раздвинутые ноги какой‑то голой девки и волна судорог проходит по всему ее телу, сотрясая даже груди. Еще раз поднимается розга, рука почти не видного сейчас человека сдвигается чуть в сторону, и между ног этой позорно выставленной негодницы вскипает еще одна резкая полоска, перечеркивая ее голую щель крест‑накрест.

«За что так секут девушку? Поверните ее на живот, стегайте ее попу и спину… Не надо стегать прутьями ее складочки, ей же очень больно! Почему она так лежит? Что она сделала? Ей стыдно! Ей больно! Я же вижу, как плотно врезается прут, как он липнет к ее голому местечку, как нехотя отлипает, оставляя черный след боли… Не секите ее между ног, ей больно!»

И только сейчас она услышала это слово, которое казалось чем‑то чужим и посторонним. Оказывается, это было ее слово, это она его не кричала, нет – воем выла при хлесте розги:

– Бо‑о‑ольно!!!

Никанорыч морщился, словно больно было и ему, но отмахивал розгу повыше, ладней прицеливался и снова вписывал прут между дергающихся ног девушки. Старался не попадать по рубцам, но Натка мешала ему, неудержимо дергая задом, казалось, во все стороны сразу. Но держала, добела вцепив пальцы, свои ноги вверху и в стороны. В его глазах мелькнуло уважение, но жалеть ее он не мог, не имел права…

– Ну, сдавайся, своди ляжки, глупенькая! Ты же знаешь, что порка по прелестям – без счета, пока не закроешься! Уже губок твоих сладких не видно под резкими отметинами рубцов, уже щелочка багровеет от муки, уже голосок все слабей и хрипит… Сдвигай ляжки, негодница‑любовница! Я тебя все‑таки переупрямлю…

И розга сечет уже не наискось, отдавая часть боли всей промежности и ляжкам, а точно вдоль распахнутой раковинки, злым концом впиваясь в налитый страстью клитор…

Словно лопнуло что‑то: капелька алой крови на конце прута и брызгами – любовный сок бешеного, длинного оргазма, от которого девку сбросило с топчана. Корчась на мокром банном полу, зажала руками лоно и вперемешку, как в бреду, вскрикивала:

– Больно! Сладко! Улетаю, деда! – и низкое, почти звериной рычание в судорогах дикой страсти…

Ей и не пришлось просить, чтобы из бани в дом он отнес ее на руках – он сам поднял Натку, словно драгоценность, шептал в ухо ласковые успокаивающие слова, уложил не на узкую кровать в горнице, а на пуховик в спальне, обложил живот и ляжки теплыми компрессами на травах. Не поленился подать бодрящую рюмку своей фирменной медовухи и, когда высохли озера ее слез (смешных и странных слез – про боль и сладость она шептала ему, словно заведенная), когда утихла волна мучительного огня между ног, испытующе заглянул в глаза, до самого дна достал:

– А вот если сейчас, без ласки и без разогрева, чтобы не срамное место, а душа силы давала и страх не пускала я снова скажу ножки раскинуть и снова – розгами по голенькой?

– Я буду кричать и любить! Нет, я буду просто любить… Тебя и твою розгу!

– Ну‑ну, не заводись, девонька… лишку будет. А если уж совсем по‑честному, то ты уж прости меня, но не все это, однако…

– Говори, деда. Сегодня моя ночь!

– Полежи чуток, отдохни, а я пока легкую плеточку в травах вскипячу, разварю помягче хвосты‑ремешки. Потом позову, рюмочку за здоровье выпьем – и еще разок полежишь на лавочке. Передком вверх: потому как надо и грудки твои ладненькие посечь…

X x x

Ночь продолжалась.

2001 г.