Через шестьдесят два дня

В СЛЕДУЮЩЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ я проснулся, только когда солнце поднялось уже довольно высоко, пробилось сквозь жалюзи и уронило луч мне на лицо. Сначала я укрылся с головой одеялом, но мне стало нечем дышать, так что я встал и решил позвонить родителям.

— Майлз! — воскликнула мама даже прежде, чем я поприветствовал ее. — Мы установили определитель номера.

— И он каким-то чудесным образом угадывает меня, даже когда я звоню с автомата?

Она рассмеялась:

— Нет, просто пишет «автомат» и код региона. Остальное я сама вычислила. Как ты там? — заботливо спросила она.

— Нормально. Я, правда, отстал по некоторым предметам, но теперь я снова взялся за учебу, так что надеюсь наверстать, — сказал я, и это практически целиком было правдой.

— Я понимаю, что тебе сейчас тяжело приходится, дружок, — ответила мама. — Кстати! Знаешь, с кем мы столкнулись вчера на вечеринке? С миссис Форестер. Она у тебя вела в четвертом классе! Помнишь? Она тебя не забыла и очень хорошо о тебе отзывалась, мы поговорили… — Я, конечно, был рад слышать, что миссис Форестер высоко ценила меня в четвертом классе, но слушал я лишь вполуха, разглядывая каракули на покрашенной белой краской сосновой стене по обеим сторонам от телефона в поисках чего-нибудь новенького, что удастся разгадать («У Лэйси — пятница, 10» — о вечеринке выходников, это я понял) —…вчера мы ужинали с Джонстонами, и, к сожалению, по-моему, твой папа перебрал вина. Мы играли в шарады, и он был просто ужасен. — Мама рассмеялась.

Я чувствовал себя очень уставшим, но кто-то утащил стоявшую ранее у автоматов лавочку, поэтому я опустил свою костлявую задницу на твердый бетонный пол, натянув металлический телефонный провод и подготовившись выслушивать длинный мамин монолог, и вдруг подо всеми каракулями я увидел нарисованный цветочек. Двенадцать продолговатых лепестков вокруг закрашенной сердцевинки на белой, как маргаритка, стене. Маргаритки, белые маргаритки, я вдруг услышал ее голос: Толстячок, что ты видишь? Смотри, — и я увидел, как она сидит тут пьяная, треплется ни о чем с Джейком. Что ты делаешь? — Ничего, просто рисую, просто рисую. О, господи!

— Майлз?

— Да, мам, извини. Чип пришел. Мы заниматься собирались. Мне пора идти.

— Ты потом еще перезвонишь? Папа наверняка тоже хочет с тобой поговорить.

— Ага, мам, да, конечно. Я люблю тебя, не забывай. Я пойду, пока.

— Я, кажется, кое-что нашел! — закричал я Полковнику, спрятавшемуся под одеялом, но мой возбужденный призыв и вероятность того, что я что-то — хоть что-то — нашел, немедленно подняли его на ноги.

Он спрыгнул со своей полки. Прежде чем я успел что-то сказать, он наклонился, поднял рубашку и майку, в которых ходил накануне, напялил их и вышел вслед за мной.

— Смотри, — показал я, и он опустился на корточки.

— Да. Это ее. Она всегда такие цветочки рисовала.

— Помнишь, она и Джейку сказала: «Просто рисую». Он спросил ее, что она делает, а Аляска ответила: «Просто рисую», а после этого воскликнула «О, господи» и распсиховалась. Она нарисовала цветок и что-то вспомнила.

— У тебя отличная память, Толстячок, — признал Полковник, а я не понял, почему он к этому так равнодушен.

— А потом психанула, — повторил я, — и взяла тюльпаны, пока мы убежали за петардами. Глядя на свой рисунок, она вспомнила что-то там, что она забыла, и из-за этого распсиховалась.

— Вероятно, — ответил Полковник, все еще глядя на цветок — пытаясь, наверное, увидеть его глазами Аляски. Потом он наконец поднялся и сказал: — Впечатляет, Толстячок. — И похлопал меня по плечу, словно тренер, довольный своим учеником. — Но все равно непонятно, что именно она забыла.